|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Снимаем кино СашаХоменко иЮль © 2018 Поймать большого лося — Это будет потрясающий фильм, Ольчик. — По-тря-сающий, — очки у Толика сияют, как обода велосипеда, летнее карельское солнце пляшет зайцами на лысине.
Чеширская улыбка, пухлая рожа постаревшего херувима — таков он, Толик, будущая звезда арт-хауса, поэт, художник... теперь вот — режиссер.
— Все — на ассоциациях. Все — на случайных аллюзиях. Чтобы мистика... эмфаза... катарсис... сумеречная логика сновидений...
Дальше можно не слушать: Толик эту пургу может гнать часами. Творческая же личность.
Зато я умею варить суп. Тот еще навык, скажете. А в общаге, где мы сто лет назад познакомились, умение собрать из ничего супчик на двенадцать персон здорово ценилось.
Еще у меня доброе сердце, что вообще-то для главбуха недопустимо. И отпуск. Если сложить оба фактора, то станет понятно, почему именно из меня Толик решил делать звезду авторского кино. Ну, надо вычесть еще переменную — Алису, для которой он написал часовой монолог («совсем как Линч, представляешь?!»), и которая при первой возможности съехала с темы: она знает Толика не меньше, чем я.
С Алисой, кстати, удачно получилось: Толик как настоящий гений перепутал двенадцатиэтажный отель «Онего» с одноименным дебаркадером в предпортовой зоне. И еще обрадовался, что так дешево и с видом на озеро.
Алиса бы разницу заценила: люкс с акварелями по стенам, санузел, тапочки-халаты и завтрак с одной стороны, и двухэтажное корыто с клетушками номеров, коридорная система, теплая компания бичей плюс единственный душ на этаж — с другой. Мне не привыкать, а вот Алиса убила бы Толика в момент заселения, и тем обеспечила поэту дорогу в вечность.
Творчество Толика — всегда на грани инфаркта. При этом он, хотя и пухлый, но вынослив как слон, а съемочной группе — мне и Ивану, приходится туго.
Иван у нас местный, с мягким петрозаводским говорком, с типичным карельским носом-уточкой и огромными натруженными лапами. Толик подцепил его тут же, на дебаркадере — Иван приехал порыбачить, но согласился пару дней покатать нас по лесам. Идея пообщаться с живым поэтом и подзаработать пришлась ему по душе. Ваня, оказывается, тоже стихами баловался. Когда-то. Очень давно.
Меня он почему-то смущается. Но по-старомодному галантен: ручку целует, несется за кофе, распахивает дверцу древнего «Опеля». На контрасте с нашим рассеянным гением это особенно приятно. Хороший дядька, смешной. И кольца обручального нет.
В общем, теперь Ваня у нас водитель, гид, и по совместительству, как только что догадался наш гений — актер.
Потому что для экзистенциальной драмы нужен конфликт, «а ты, Ольчик, при всем уважении, внутренний конфликт достоверно создать не сумеешь».
Утром, пока я спала, наш гений успел рысцой обежать окрестности, снять видео с девушкой-администратором, сунуться на закрытую территорию порта и получить по ушам от вахтерши, сожрать все яблоки, приготовленные для сухого пайка, и, наконец, решить, про что будет кино.
— Калевала на новый лад! — объявил он, прижимая к сердцу книжку Дэвида Линча.
Она у него сейчас вместо требника. Из этой книги Толик почерпнул все секреты мастерства, а потом заставил меня посмотреть «Внутреннюю империю». Два раза. Не спрашивайте.
— Едем в леса!.. — сказал режиссер.
И мы поехали на экскурсию.
Драндулет наш, древний «Опель» Ивана, выкрашенный в цвет пожарной машины, держался на удивление бодро, разве что на подъемах дергался и чихал. Зато на видовой стоянке у водопада с ним фотографировались туристы.
Толик, конечно, счел это отличным знаком начала съемочной кампании и с иезуитской дотошностью полчаса снимал мои босые пятки под водяной пеной, заставляя бродить туда и сюда, пока левую ногу не свело судорогой.
Ивану тоже досталось: ему пришлось изобразить купание в водопаде, и только крепкое здоровье и пиетет, который он питал к живому поэту, уберегли Толика от законной взбучки.
И все же режиссер остался недоволен.
— Нет, этот лес никуда не годится. Ни чащи, ни бурелома. Какая же это Похъёла?
На мой вопрос, что это за ругательное слово, поэт объяснил:
— Это такой антимир, зазеркалье, там правят иные стихии, живут колдуны, слова имеют особую силу, а звери и птицы — не те, кем кажутся. И лес там должен быть другой, посуровей. Эх, корягу бы какую найти...
Чихая и фыркая, «Опель» довез нас на базу, я добрела до кровати и дальше происходящее плохо помню: от переизбытка кислорода и впечатлений, а может, от ледяной водопадной воды организм сказал «кряк» и выключил меня из мира живых. Я провалилась в сон, проснулась с утра мокрая как мышь и с температурой: знаете, то дивное лихорадочное состояние, при котором болит горло и волосы на голове — все скопом и каждый — по отдельности.
Спутники мои воспылали заботой: Иван принес банку варенья, Толик сгонял в лавочку за фляжкой с чем-то темным, крепким и вязким и объявил, что подобное стоит лечить подобным:
— Доверься мне, Ольчик! После этого пикника ты станешь как новая.
Не слушая моих хрипатых протестов и робких Ваниных возражений, замотал меня в плед и в шарф, погрузил в машину и вооружил пойлом — чтобы не валяла дурака в дороге, а лечилась прямо на ходу.
И мы поехали к ущелью Чертов стул, где наш режиссер мечтал встретиться с демонами, их невестами, камнями с рунами, русалками и всем тем, что предлагает исследователям карельский лес.
— Теперь все будет ништяк! — орал он. — Я, как тебя утром увидел, понял — это та самая фактура, какая нужна! Понимаешь, Ольчик, прости конечно, но в здоровом виде ты — немного обыкновенная... А сейчас — ты не представляешь, какая ты сейчас, — он продолжал, игнорируя Ивана, который не отрываясь от дороги, пихал его в бок:
— Ты сейчас, в этом пледе, с этими слезящимися глазами, в этом шарфе, с красным носом...
— То-лик, — сказала я.
— И с совершенно несчастным лицом, ты — героиня! У тебя драма! Что-то случилось. Может, ты потеряла невинность? Или кого-то близкого?..
— Анатолий, если ты не заткнешься, я потеряю тебя! Прямо сейчас!
— Близкого! Точно! Я понял! — возопил он, вытаращил глаза и провозгласил:
— Ты будешь — старушка Ахти. Мать!.. И не толкай меня, пожалуйста, — закончил он нормальным голосом, развернувшись к водителю.
— Старушка, значит. Спасибо, дружище.
— Да пойми, Ольчик, это же фильм! Это все — про нас! Тебе даже делать ничего не придется: пойдешь, куда скажу, постоишь там с лицом, какое я опишу, и скажешь...
Он зарылся в рюкзак и извлек из его пузатого чрева книжку. Не Линча — ту я узнаю с первого взгляда. Пролистал:
— Вот! Скажешь: «Иль из них не выйдет мужа, их не хватит на героя?».
— Из кого?..
— Из кусков Лемминкяйнена, богатыря, которые течением разметало по реке мертвых. Ты что, не читала? Держи. Изучай!
Мне на колени бухнулся толстенький томик «Калевалы».
Вопрос, кто будет изображать куски разметанного богатыря, повис в воздухе. Я заметила, что Иван покрепче вцепился в руль. Кажется, мы подумали об одном и том же.
Чертов стул встретил нас комарами, солнечной рябью сквозь сосенный частокол, жужжанием мошкары и вероятно, дивными запахами грибов и трав, которые я не могла распознать.
Шоковая терапия поэта давала эффект: горло болеть перестало, зато из глаз и носа текло так, что теперь изображать драматическую потерю можно было без грима.
Парни разбили палатку «с видом на озеро» — на самом деле, чтобы увидеть озеро, нужно было б взобраться на ближние сосны — усадили меня на плед, выдали спрей от комаров и свалили на натурные съемки.
Я открыла «Калевалу» и, поначалу путаясь в сложных именах, погрузилась в чарующий мир древних богатырей и ведьм, женщин, обратившихся в рыб, кузнецов, кующих небесный свод и самоуверенных девиц, отшивавших женихов направо и налево.
Должно быть, я задремала. Должно быть, мужчины ушли далеко, и поэтому ничего не услышали. А я проснулась, когда все уже случилось.
Открыла глаза — и в двух шагах стоял он.
Лось. Нет, пожалуй, ЛОСЬ — патриарх, прародитель всех живущих ныне лосей. То был огромный зверь, поросшая мхом гора, которая сидящей мне показалось величиной с ближайшую сосну. Он был стар, очень стар — я видела седые волоски на его шкуре, а в слезящихся, похожих на каштаны, глазах, прописала свои руны вечность. Рога его были похожи на сталагмиты — обглоданные временем и большие...
Очень большие.
Лось, вместе с рогами, стоял от меня шагах в пяти.
Похоже, и он удивился.
Должно быть, он принял закутанную меня за неодушевленный предмет: муравейник или кучу мусора, в которой наверняка было что-то вкусное. А еще эта куча, то есть я, преграждала ему вход в палатку. А там точно было, чем поживиться, лось это знал — я прочитала у него во взгляде.
Мы смотрели друг на друга день, а может, год — время замедлилось и стихло.
Замолкла мошкара, и только еловые колючки падали на землю с едва слышным шорохом, и солнечные лучи назойливо долбились сквозь кроны, а еще лось дышал — жарко и глубоко, я чувствовала его дыхание и не могла сдвинуться с места.
Лось шумно втянул седыми ноздрями воздух и сделал шаг. Я увидела, как мягко и глубоко просел мох под его копытом.
Еще шаг.
Возможно, он принял меня за что-то съедобное?
Лось пригнул голову, и я смогла как следует рассмотреть его обглоданные рога. Сердце колотилось, а я сидела, как деревянная. Да и что я могла сделать? Запустить ему в морду «Калевалой»?
— А вот и мы! — раздался в кустах радостный, как обычно, вопль поэта, — Ольчик, что мы тебе принесли!..
О боги, подумала я, вцепившись в книгу. Мудрый Вайнамейнен. Не корысти ради. Пожалуйста, только не это. Или поэт, или лось. Но не оба сразу. Сделайте что-нибудь!
И стало так.
Хруст.
Я увидела, как тяжелые рога упали на землю — нет, не рога — белые изогнутые коряги, похожие на старые кости, долго пролежавшие на земле. Ноги лося — уже не ноги, крепкие толстые ветки — хрустко подогнулись и свалились вниз. Спина исполина прогнулась и осыпалась на землю кусками мшистой коры, широкими, словно содранными со столетнего дуба. Голова — нет, не голова, а старый трухлявый пень, на котором несколько мгновений оставались живыми глаза цвета каштана, обвалился последним.
Куча получилась внушительной — примерно с сидящую меня.
— Оооольчик, — раздалось над ухом. — Тебе же сказали — отдыхать! Вот ведь есть женщины в русских селеньях! Мы бы сами костер организовали, стоило ли беспокоиться.
— Пень? — спросил Иван, глядя на меня сверху вниз и протягивая букет ромашек, — откуда? Зачем?
— Оттуда, — ответила я, — просто так. По приколу.
Больше он ничего не спросил.
А мне очень захотелось домой.
Прямо сейчас. Если мне что-то нужно, я могу быть настойчивой. На часах — четверть третьего. Времени вагон, чтобы доехать, лечь в койку и вырубиться, качаясь на Онежских волнах.
Но все, как обычно, пошло не так.
Скандал кипел полчаса: режиссер бил себя пяткой в грудь, проклинал и заискивал. Я была непреклонна — тут ночевать не останусь. Поэт ухватился за «тут» и стал нежным, как шоколадное суфле:
— Ольчик, я понял. Место и вправду отвратительное. И эта куча. И этот вид на озеро, которого нет. И эти сосны... Давай, на обратной дороге будем просто смотреть по сторонам, и, если увидим что-то захватывающее, на минуточку остановимся. Ну, отпуск же пролетает, а? Ну, времени же совсем мало.
Я понимала, куда он клонит. Но компромисс — то, что за долгие годы впечаталось в базовые настройки. Хорошо, мы едем, и возможно, где-то остановимся.
— Но ночевать будем дома! — при таких раскладах я готова была признать плавучее корыто родным домом.
— Конечно-конечно, — заверил Толик.
Я знала, на что он рассчитывал, но была уверена, что в машине возьму ситуацию под контроль. И заняла переднее сиденье, чтобы избавить Ваню от обольстительных речей нашего креативщика.
Толик не возражал: он высунулся в раскрытое окно по пояс, и, рискуя получить по морде пролетающими ветками, снимал дорогу. Поросший травой проселок петлял, оставалось догадываться, как Иван находил ориентиры — навигатора у него не было.
Какое-то время ехали молча. Потом водитель спросил:
— Как вам «Калевала»? Какие впечатления?..
— Я пока только восемь рун прочла, остальное пролистала. Очень занятно. Там в основном, про Вяйнамейнена.
— Вяйнамейнен, — поправил Иван, делая ударение на несколько слогов сразу. Я бы так не смогла.
— Да. И у этого Вяйнамейнена, как я поняла, при всех талантах были большие проблемы с девушками: одна в рыбку обратилась, лишь бы замуж не выходить, и еще обругала, когда он ее выловил. Другая вообще за кузнеца выскочила. И еще мне нравится самомнение этих девиц: как пойдут причитать, ах, я мамина курочка, ах, я мамина уточка. Да разве я заслуживаю такой скверной участи — замуж выйти. Вот это я понимаю, чувство собственной важности...
— А вы не такая? — улыбнулся Иван.
Я вздохнула.
— Угу. Как в анекдоте — ворона перелетная. Птица большая, сильная, но на голову долбанууутая...
— И с личной жизнью, наверно, порядок? — уточнил Иван.
— Порядок, ага: ее просто нет. Понимаете, бухгалтерия съедает все время...
И зачем завела про работу? Вечно все порчу. Но Иван улыбнулся:
— А бухгалтеры пьют чай на травах? В бардачке термос, угощайтесь.
Чай был сладок, как патока, крепок, как чефир, отдавал горчинкой, микстурой от кашля и земляникой. Мне понравился — казалось, он прямо пропитан витаминами, минералами. И может, даже полезными ископаемыми. Я взбодрилась и только хотела спросить у Ивана рецепт, как вдруг...
— Тихо! — раздалось над самым ухом. — Стойте! Там!
Вопль был неожиданным, Иван резко тормознул, «Опель» чихнул, дернулся и встал. Я приложилась о лобовое стекло, но не сильно. Зато увидела его.
Лося.
Того самого или очень похожего — издали было не разобрать. Он шел, неторопливо спускаясь по уходящему вниз откосу. Я видела его горбатый профиль, тяжелые рога и думала о куче коры и веток, оставшейся на месте нашего незадавшегося бивака.
— За ним! — скомандовал Толик.
— Ни за что! — парировала я.
— Не заводится, — вздохнул Иван, терзая ключ замка зажигания.
Не слушая нас, Толик выбрался из машины, и, припав к камере, стал снимать лося издали.
Лось удалялся, вместе с ним удалялся и Толик.
За Толиком поспешали мы, чуть откатив машину к обочине. С пледом я не рассталась — прогулка предстояла недолгая.
Тропинка шла под уклон. Внизу плескалась речушка, узкая и глубокая, с красноватой железистой водой и деревянными мостками, державшимися на честном слове, похоже, не один десяток лет.
Лось миновал реку — где вброд, где вплавь, и скрылся в чаще.
— Пойдем, Толик, — сказала я. — Видишь, какую замечательную картинку ты снял...
Толик обернулся. Мне не понравилось, как блестели его глаза.
— Смотри, — сказал он. — Идеальное место, — и махнул в сторону того берега.
Пейзаж доверия не внушал: чапыжник, крапива по пояс. Местность шла под уклон — чем дальше, тем ниже. А в низинах, конечно, притаились комары вот с такими зубами... или что там у них вместо зубов.
— Мы на минуточку, ладно? На одну маленькую минуточку...
— Там лось, — напомнила я. — А может, и еще кто-то.
Но он не слушал. Направился к мосткам, пригрозив:
— Я пойду, а ты тут останешься. А лось возьмет и вернется.
Шантажист.
Хотя задним числом понимаю, это плед сыграл со мной злую шутку: я как будто бы вышла на пять минут. Я как будто слегка дышу воздухом и скоро вернусь. Потому что в пледе же далеко не уйдешь, правда?..
Короче, по шаткому, выщербленному настилу мостков меня перевел Иван. Бережно держа за руку. Это было приятно.
А Толик снимал эпический переход — наши спины на фоне неопрятного леса. Углядел, должно быть, какую-то метафору.
А сам пошел, топая, как носорог. Неудивительно, что на последних его шагах мостки не выдержали и завалились в воду.
Промокший по колено поэт выдержки не потерял:
— Чего уж теперь, — сказал он, — Пошли, полчасика погуляем, потом найдем брод — делов-то.
— Как вы его терпите? — спросила я Ивана.
Он пожал плечами:
— Клиент всегда прав.
Почему-то за речкой мне показалось заметно холоднее. Возможно, из-за простуды, а может, и вправду погода ухудшилась.
Поэт разошелся: снимал все подряд, и радовался, как дитя, каждому муравейнику, трухлявому пню и заплесневелому грибу.
— Потом вырежу, если что, — отмахивался он. — Зато именно так я представляю себе Похъёлу...
— Кстати, похоже, — заметила я. — Колдунское место. Да и дубак такой же...
Иван подал мне руку, помогая перебраться через бревно. И мы зашагали за Толиком по тропе, отдаляясь от речки, вглубь хмурой чащи.
Тяжелое низкое небо нагоняло печаль, а щеки холодило от ветра.
Под ногами хрустело, в носу чесалось, в башке стучало. Какой-то бред. У меня, может, жар, а я тут брожу.
Брожу и брежу.
Еще чуть-чуть, и из-за сизых ветвей вынырнет лось — никаких сомнений. Тюкнет поэта в лобешник — и все закончится.
— Вот она — сила искусства! — фонтанировал Толик. — Вот она интуиция! Фактура сама приплыла к нам в руки! Такое и дядюшке Линчу не снилось. Хотели Калевалу на новый лад? Получите, распишитесь. Это ж какую огромную рыбу удалось поймать!..
Я шумно вздохнула, но поэт продолжал:
— Вы оглянитесь: какая натура! Этот холод посреди лета, эти хтонические деревья, этот загадочный вой — волки? Неведомые звери? Чудища? А небо! Мрачное низкое небо! Ни солнца, ни звезд — словно кто их похитил. Как тут не вспомнить чудовищную повелительницу диких мест: «Лоухи, Похъёлы хозяйка, редкозубая старуха, тут же солнышко схватила и взяла руками месяц, унесла с березы месяц».
— Хватит! — вдруг рявкнул Иван, и хотя мысленно я молила о том же, слова прозвучали неожиданно грубо.
Толик захлопал ресницами, но высказаться не успел.
Резкий порыв ветра взъерошил заросли крапивы. Захрустели ветки.
Из-за бурого соснового ствола показалась старуха. Высокая, в толстой зимней куртке с надписью «Речфлот» и цветастой косынке, из-под которой торчали седые патлы. Загорелое морщинистое лицо, кустистые брови, выцветшие от старости голубые глаза — бабка как бабка, может, за грибами пришла.
Только в руке у нее почему-то была поварешка.
И от поварешки шел пар.
Дама поварешкой в лесу — Линч бы одобрил.
Пока мы мялись и мычали, она хмуро оглянулась, сплюнула и, прищурившись, уставилась в нашу сторону:
— Тааааак.... Вот, значит, кто меня от ужина отвлекает.
Мне показалось, что глаза ее сверкнули алым. Вот честно.
Толик выступил вперед:
— Уважаемая, а вы знаете эту местность? Видите ли, там был мостик, но, — поэт замялся, — в общем, у нас машина на том берегу, где тут ближайший брод, не подскажете?
— Заплутали, значит, — голос бабки был скрипуч и морозен, — а лося, случаем, не встретили?..
Опять лось. Это что, ее домашняя зверушка?..
Толик завел сагу о лосином беге, но бабка почему-то не сводила глаз с Ивана. Ухмыльнулась:
— Ладно, сам вернется. А вас, путнички, милости прошу к нашему шалашу. Как раз к ужину.
И так она это сказала... Ей богу, лучше в лесу ночевать.
Я отступила за спину Ивана. Толик же воспрянул духом. Заорал восторженно:
— В гости? В гости! Это было бы великолепно! Я так понимаю, вы коренной житель? Нам как раз необходимо добавить колорита. Знаете ли, я режиссер, снимаю авторское кино про Калевалу. А это моя съемочная группа. Если бы вы разрешили поснимать свое жилище! И, возможно, выдать несколько слов на камеру, — обернулся и подмигнул мне, — для усиления конфликта, так сказать...
И двинулся к ней.
Бабка от такого напора опешила. Рука с поварешкой опустилась, и на землю с шипением вылилось варево. Старуха чертыхнулась.
Поэт аж руками всплеснул:
— Какая харизма! Из вас получилась бы прекрасная Лоухи!..
«Прекрасная Лоухи» прищурила глаз.
Толик примирительно выставил ладони:
— Не хотел вас оскорбить. Разумеется, в вас нет коварства и злобы. Только колорит и стать! Хотя в современной трактовке Лоухи выглядела бы скорее как Криста Белл... Это бы подчеркнуло, как изменилась жизнь с давних времен...
Он выдержал паузу.
— Хотя так ли изменился этот бренный мир, если подумать? И такое ли зло эта самая Лоухи? С таким-то именем, хех. Было бы крайне интересно это обсудить, особенно с местными жителями, впитавшими руны «Калевалы» с материнским молоком...
В такие минуты пухлый Толик напоминал мне барса, изготовившегося к прыжку. А жертвами будем мы, и это наши мозги растерзают в клочья его мыслительные конструкции. Будь прокляты все супы, которые я сварила ему в общаге.
Толик вещал про матриархат, самость и дикую женщину, а бабкино лицо вытягивалось все сильнее. Наконец, она не выдержала:
— Пора мне. Пойду. Таких в гости звать — только аппетит портить. Идите подобру-поздорову. Больно шума много от вас. Потом забот не оберешься. И пищеварение расстроится. Короче, чтобы я вас больше не видела! А главное — не слышала! — выразительный взгляд на Толика. — В следующий раз так легко не отделаетесь, слышь, провожатый?
Иван коротко кивнул.
Бабка махнула рукой с поварешкой, смачно плюнула в нашу сторону и скрылась в тумане.
Откуда туман, спросите вы?
А я вот уже ни о чем не спрашивала. Ну, выполз из-за кручи, молочный и тягучий. Ну, и черт с ним.
Поэт первым опомнился:
— Это было... мощно! Как эффектно! Настоящая злая колдунья! И почему я камеру сразу не достал? Ольчик, ты могла бы ее изобразить? На камеру?..
Честно говоря, тут я его послала.
Давно пора, скажете вы. Но Толик на мелочи внимания не обращал. Ответил:
— Оля. Я понял. Ты пока отдыхай, а я поснимаю. Совсем немножко осталось — и домой.
Ох, зря я ему поверила.
...После этого прошла примерно вечность.
Поэт вопил: «Снимай скорее, это оно!». Призрачный ветер вторил ему, шелестя колючими ветвями. Туман оседал на кустах. А Толик радовался, что белые клочья так похожи на призраков, высматривал что-то, скакал по окрестностям бешеным бобром, принюхивался и наконец, нашел:
— Ольчик! Твой выход — и домой, договорились?..
Я была уже на все согласна. Выход так выход, домой, так домой...
— Вставай вот сюда! — объявил он и указал на зеленую кочку, подозрительно мягкую — сапог тут же утонул во мхе.
Понятно. Меня затащили в болото.
— Смотри туда! — поэтический перст указал на коричневую промоину, метра два в диаметре в обрамлении болотной ряски. Все это было неприятно похоже на трясину, и я надеялась, что вдохновение нашего сценариста не потребует от меня купания.
— А теперь — говори что-нибудь!
— Что?
— Неважно! Я только что понял: это будет немое кино. Может быть, даже черно-белое. Интересно, есть ли программы, чтобы придать видеоряду эффект состаренной пленки?
— Чего говорить-то? — сварливо спросила я.
— Да фигню любую. Важно, чтобы губы шевелились. И выражение лица, такое, знаешь... Вот! Вот как ты на меня смотришь, так в эту воду и смотри!
Я заметила, что Иван ухмыльнулся.
— Идеально! — режиссер припал к камере, — поехали! Знаешь, что? Можешь петь — но негромко, все равно я звук потом уберу...
Стоять в болоте и петь. Запросто.
Хотя я бы хотела на своем месте видеть Алису. Многое бы отдала.
А про песню он зря сказал. Она у меня одна — самая приставучая, спасибо мультикам про Масяню.
— Я веселый человек-паук, я иду в магазин купить колбасы...
Выручает во все времена: идешь на разборки с директором, который против «гребанных налогов» и считает тебя главным растратчиком предприятия, и про себя поешь:
— У-меня-растут-большие-усы...
Или вот проверка. Тащишь инспектору ведомости, отчеты, оборотки, платежки, и мысленно:
— А еще я люблю, а еще я люблю, мороженое, моро-оо-женое...
Простите, увлеклась.
Короче, поэт снимал, я пела и таращилась на воду.
И тут две вещи случились одновременно: а) кто-то сзади зажал мне рот ладонью и б) из промоины начало вылезать нечто.
Рот зажал Иван — видимо, не в силах больше слушать, а то, что вылезало из промоины, рассматривать не хотелось.
Показалась зелено-коричневая, в ряске, рука (нога? щупальце?), потом другая. Голова — безглазая, круглая и тоже грязная.
Я завизжала и рванула, куда глаза глядят. Видела, что Толик стоит и снимает, как завороженный. Иван схватил его за рукав куртки и поволок прочь.
В этот момент нечто, похожее на человеческую фигуру, по пояс выбралось из болота... А потом — вжихх! В мгновение ока по веревке — откуда она взялась? взлетело к верхушке сосны и скрылось в кронах деревьев. Веревка тоже исчезла.
Иван что-то бормотал, не отрывая взгляда от качавшейся кроны. Молился, может.
— Больше не пойте, — сказал он мне. — Не надо.
И тут меня накрыло. И я сказала все, что думаю об этой съемке, об этом лесе, о бабке, о буреломе и о лосях — в том числе двуногих, которые прямо сейчас стоят напротив и виновато прячут глаза. Сказала о единственном, выцарапанном когтями отпуске, о полугодовом отчете и еще раз о лосях. Добавила, что на сегодня и навсегда лимит указаний, что мне делать, куда идти, что петь и куда ехать исчерпан, и сообщила, что мои спутники вольны делать, что им угодно, а я отправляюсь домой. То есть, в машину.
— Дайте ключи! — потребовала я.
— Вы знаете, куда идти? — тихо спросил Иван. — Вы так уверены, что найдете дорогу?
Зря он это сказал. Будь он моим коллегой, знал бы, что в таком состоянии у меня не стоит ничего спрашивать, потому что последний аргумент — летящий в голову дырокол, еще никому не удалось опровергнуть.
О, да, я была уверена. Я выхватила протянутые ключи и зашагала сквозь чащу — направо, туда, откуда мы пришли, туда, где по сломанному мосту, по камням или по головам моих спутников я сумею форсировать речку, залезть в машину и там умереть спокойно.
Меня никто не остановил. Мужчины притихли и следовали в кильватере. Я увидела утоптанную дорожку и пошла по ней — естественно, тропинка должна была привести нас к реке, а куда же еще, но она коварно вывела на поляну среди сосняка и там пропала.
Я очень обиделась. И села на поваленный ствол на краю опушки.
— Ольчик! — обрадовался поэт, — в какое интересное место ты нас привела! И, кажется, мы совсем заблудились!
Иван молча кивнул. И так немногословный, в этом чертовом лесу он вовсе превратился в тень. Или в сурового лесного зверя. Наверно, я сказала ему что-то не то. Не помню. Была не в себе.
Странно, но я не паниковала. Устала — жуть, замерзла, но была спокойна, как танк.
Поэт, который все неприятности воспринимает под девизом: «Ура! Интересно, как мы из этого выкрутимся?», полез на дерево. Для рекогносцировки.
Наверно, он слишком долго молчал. Потому что там, на ветвях, на него снизошло вдохновение:
— О мир, прекрасный, незнакомый, с чужими, дикими законами... Да, друзья мои, влипли... Вокруг сплошная туманная мгла. Однако, какой душевный порыв. Я точно напишу об этом книгу! Путешествие в калеваловское зазеркалье! Так и просятся стихи... Что-нибудь, типа: безумный лис с очами мага вдруг выбрался из буерака...
Мне показалось, или в ближайшем овраге сверкнули недобрые глаза?
Толик декламировал:
— За бледною дорогой смерти взревели волки, взвыли черти...
И я реально услышала разрывающий душу вой.
— И дальше что-то вроде: и в этой мрачной круговерти лишь мы одни, оплот страданья. Нет, не так, не то... И в этом мраке суеверном сведенный стужей дрогнет разум... ошалелый! Хех, давненько я так хреново не рифмовал.. Как же стало т-темно и холод-дно!
Я попросила:
— Толик, помолчи, будь добр.
— Да, Ольчик, поэт из меня нынче никудышный... Надо бы про призраков сочинять, вон туман какой колоритный.
— Не надо про призраков, — попросила я.
— В туманной бездне затаились чудовища из преисподней, их зубья острые кровавы, а очи мертвые сверкают...
Мне стало не по себе, а Толик вскочил в полный рост и, держась за ствол одной рукой, словно обезьяна, вещал громко и страстно:
— Друзья мои, оглянитесь, какие места вокруг. Наверняка в ближайшем озере — портал в Черный Вигвам... А за вон той елью точно спрятался Боб, а? Какой простор для фантазии! И вот еще, только что придумал...
И тут его понесло. Никогда не слышала такого вдохновенного рифмованного бреда. В нем были ведьмины косы и руки младенцев, зубы Лоухи и оборотни-лисы, черная вода, пожиратель глаз, болотные стоны и белые девы, куски убиенных и кровавые пасти, смердящие твари, звериные чернобоги и стылые капища... Не то, что Линч — Дракула бы побледнел и в слезах убежал топиться.
Поэт вещал, все больше распаляясь. В этом состоянии — лихорадочной импровизации — он мог гнать рифмованную пургу, пока кто-нибудь его не остановит.
Но останавливать было некому:
Иван смотрел на него и, казалось, прирос к месту. Никогда не думала, что поэтическая околесица Толика способна производить такое впечатление. Наш гид внимал, и мне показалось, что с каждым словом поэта он будто бы распрямлялся, становясь выше ростом, словно рос на дрожжах беспорядочных образов.
А лес шумел. Ветки гнулись под порывами ветра. Кусты трещали, и с ближайших сосен обвалилось несколько крупных ветвей. Начинался ураган, но ни поэт, ни Иван не обращали на это внимания.
Мне бы сейчас пригодился ушат ледяной воды: выплеснуть на Толика, дать пинка, но для этого нужно согнать его с дерева, а залезть по бугристому стволу я не смогла бы и в лучшие годы.
Оставалось надеяться, что порывом ветра его сбросит вниз, и тогда уж я с ним разберусь.
— Толик! — заорала я, — заткнись и слезай.
Нулевой эффект.
— Иван! — я дернула его за рукав, — сделайте что-нибудь.
Но он отмахнулся, не сводя с поэта остекленевшего взгляда.
Мамочки мои, что ж это делается?!
Из чащи вылетела сова. Дико зыркнула круглыми глазами, и едва не задев Ивана крылом, рухнула в кусты, как подбитый самолет.
Через поляну пронесся заяц, как будто за ним гнались все волки Карелии, глянул на нас, как на пустое место, и скрылся в тумане.
— Толик, я сейчас тебя оттуда собью! Камнем! — пригрозила я. — Ребята, хорош валять дурака, вы что не видите, ураган начинается?
Ветер выл, ветки трещали. И тут на поляну вышел лось.
Тот самый — может мне поверить.
Архаический. Первозданный. Пра-лось всех времен и народов.
Но в этот раз его интересовала не я. И не Ваня. Его занимал поэт. А может, он услышал мою мольбу — снять обормота с дерева любой ценой.
Я впервые видела, как лоси идут на таран. Это было сильно.
Лось пригнул голову и прыгнул, разом одолев половину поляны.
Второй прыжок.
Ветвистые рога врезались в дерево. Толик пошатнулся, и кажется, пришел в себя, заткнувшись на полуслове. Взмахнул рукой, вцепился в ветку, но не удержался и повалился вниз, нелепый, как толстый игрушечный пупс.
Лось ждал.
Я закрыла руками рот, чтобы не заорать. Иван прирос к месту.
Поэт рухнул на лося. Миг — и железные копыта втопчут его вместе с камерой в мягкий мох.
Но лось сделал свой фирменный финт: осыпался мхом, ветками и дубовой корой. И даже пень с каштановыми глазками был на месте.
Толик лежал на этой куче и молчал.
И это было по-настоящему здорово.
Повалил дождь — проливной, злой, холодный, будто его специально достали из зимних снежных запасов.
Ветер ревел, сучья хрустели, и что-то огромное, нехорошее, продиралось из чащи к нам.
Поэт стонал и держался за ногу. Радовало лишь то, что он больше не стихоплетствовал.
А на поляну тем временем выходили они.
Люди с головами птиц и зверей. Бледные фигуры с алыми глазами. Женщины в саванах. Гады лесные. Лохматые великаны с руками-лезвиями. Их ломанные жесты, хрипы и недвусмысленное движение к нам говорили сами за себя. Даже зайцы и белки, облизываясь, шли на нас в последний бой.
Мы были окружены со всех сторон, и деваться было некуда.
Уж лучше бы лось. Мамочки мои, лучше уж сто лосей, чем это.
— Что происходит, Иван?! Откуда все эти твари? Да не молчи ты, как пень! Что нам теперь делать?
— Это все он, — сказал Иван. — Здесь Похъёла, понимаете? Место колдунов. А сила колдунов — в слове... тут нельзя стихов. И песен нельзя. Они все здесь воплощаются. Материализуются...
— А что ты раньше молчал?
— Я не знал. Я раньше спал. А сейчас вот — проснулся.
Я увидела, как лицо и фигура Ивана меняются. Он поднялся, и роста в нем оказалось уже метра три. И он продолжал расти, человек-гора...
— Что ты такое? — прошептала я.
— Вяйнамейнен, — прогремело сверху, — с неудавшейся личной жизнью. — Я думал, получится хоть в этот раз. Хочешь быть моей женою?..
Мне не понравилась его улыбка.
А на поляну тем временем выступила давешняя бабка. Но теперь ее поварешка напоминала бульдозерный ковш. И сама старуха несколько подросла. Как раз вровень с нашим гидом. Прогромыхала:
— Я вас предупреждала...
Во всей этой кутерьме один только поэт оставался при деле: припав к камере, снимал происходящее и упорно не замечал занесенный над своей башкой ковш.
В последний момент Иван... то есть Вяйнамейнен схватил его за шкирку, как кота, и отшвырнул вглубь поляны.
— Лоухи, — сказал провожатый. — Давненько в битве не встречались...
А что сказала Лоухи, если это была она, я повторить не берусь. Но много бы дала, чтобы запомнить хотя бы часть ругательств: если бы получилось, то никто и никогда в нашей бухгалтерии не посмел бы сказать мне поперек ни единого слова.
Она не просто ругалась — каждое слово порождало новую тварь. Изо рта старухи летели жабы, змеи, слизни, летучие мыши с драными, похожими на тряпки крыльями, огромные пауки, крысы, мокрицы величиной с обеденную тарелку, черви и дохлые рыбы — одна гаже другой.
Но настоящий кошмар несся на нас откуда-то сверху. Болотное чудище. Человек-паук! Он не был веселым. И, судя по клыкам в широкой пасти, любил вовсе не колбасу.
Я завизжала.
И тут Иван заговорил. То был диковинный язык: филигранное переплетение слов, кружевные образы, песнь, баллада, тихий плач о потерянном рае, нездешнем и прекрасном. Слова его сплетались в невесомые ступени, что вели от поляны вверх, за верхушки сосен, он строил крепкий прозрачный мост, дрожащий в потемневшем воздухе.
— Скорее! — сказал Иван, — по лестнице прочь!
Я попыталась встать на хрустальный мост, но ступенька с нежным звоном рассыпалась под ногой.
А нечисть атаковала — прислужники ведьмы шли, ковыляли, ползли и летели, терзали зубами, рвали лапами и крушили наш путь к спасению.
Раздался истошный визг.
Наш старый знакомец — человек-паук, порожденный дурацкой песней, вцепился в сапог Толика. Поэт вопил. Я бросилась к ним, на ходу стаскивая плед. Накинула чудовищу на башку и заорала:
— Срифмуй его! Куда-нибудь! Живо!
Тварь трепыхалась и рвала несчастный плед в клочья.
Толик взвизгнул:
— Человеку-пауку... надо срочно купить муку!..
Существо отпустило поэта, хлопнуло себя по лбу и умчалось прочь.
Толик застонал и осел на землю.
Я оглянулась. Иван упал на колени, голос его звучал все слабее, да и брани у Лоухи оказалось больше. Пауки ползли по его ногам, птицы и мыши лезли в рот, змеи обвивались вокруг шеи.
— Толик! — взмолилась я, перекрикивая треск, хрип, ругань и шум, — помогай ему! Ты же поэт!
— А ты главбух! — огрызнулся Толик, стоящий на четвереньках. — И толку?..
Он был в полном ауте — событие само по себе выдающееся. Но делать-то что? Как помочь? я... всего лишь главбух. Главный бухгалтер. Обороток укротитель и налогов командир.
Идея была идиотской.
Совсем никакой.
Просто тупее некуда.
Но что мне оставалось делать?!
Я закрыла глаза. Набрала побольше воздуха и заорала:
— «Налогоплательщиками, плательщиками сборов, плательщиками страховых взносов признаются организации и физические лица, на которых в соответствии с настоящим Кодексом возложена обязанность уплачивать соответственно налоги, сборы, страховые взносы...»
Я закрыла глаза, и статьи Налогового кодекса проплывали передо мной, словно строчки из гимна. Возможно, я вошла в транс. Возможно, так действовала магия этого места. Но я привыкла так успокаиваться: читая нормативную литературу. Кто-то дамские романы, кто-то стихи, а я вот. Что делать. Профдеформация.
— «Налоговыми агентами признаются лица, на которых в соответствии с настоящим Кодексом возложены обязанности по исчислению, удержанию у налогоплательщика и перечислению налогов в бюджетную систему»...
Я чувствовала, что если меня не заткнут, могу читать эту бегущую в голове строку долго. Очень долго. Я не знала, какой будет эффект. Откровенно говоря, я чинила свою съезжающую набок крышу.
Вдруг стало тихо.
И холодно.
Я открыла один глаз.
Посреди леса стояла стена. Из серых, ровненьких кирпичей, будто сработанная ловким каменщиком.
Вся нечисть, старуха и твари остались за ней. Я не слышала их, на той стороне тоже было очень тихо.
Иван поднялся с колен. Он был нормального роста, как прежде. Но что-то в нем изменилось. Подошел, прикоснулся ладонью к стене и сказал:
— Ольга. Что вы наделали.
— Кажется, я всех спасла? — удивилась я.
— Уходите. Быстрее.
Он брезгливо ощупывал камни:
— Это какая-то новая магия. Серая. Очень неприятная. И как мне теперь разломать эту штуку?! Сколько слов придется найти, сколько баллад сочинить. А мне казалось, мы с вами...
Он замялся. Потом вздохнул:
— Это чудовищно. Идите. Пожалуйста. Река, наверное, там...
Очень тихий поэт взял меня за рукав. И сказал:
— Пойдем, Ольчик. Ты молодец. Давай, ножками, потихонечку, топ-топ. Пока весь этот Сайлент-Хилл обратно не выбрался...
Робко кивнул Ивану и повел меня прочь.
Тихо-тихо, влекомая поэтом, я спускалась по тропинке, а Ваня, то есть, Вяйна... черт, и не выговорить, смотрел нам вслед.
Мы пересекли вброд холодный поток, залезли в машину и долго сидели, глядя в стекло.
Очнувшись, обнаружили, что из бардачка исчезла книжка Линча «Поймать большую рыбу». А вся земля возле автомобиля оказалась утоптана чьими-то копытами.
Помолчали. Буднично обсудили, что одолжим ненадолго у Вани автомобиль и оставим его возле гостиницы — он поймет. У него сейчас другие заботы.
Допили чай из термоса и двинули прочь. За рулем я почти успокоилась — дорога, она оттягивает.
Поэт вздохнул:
— Черт, а флешку с камеры я все-таки посеял. Придется еще раз снимать.
И он снял. Через месяц. Другое кино.
«Лось в себе» называется. Хорошая вещь, говорят.
С катарсисом и эмфазой.
СашаХоменко иЮль © 2018
Обсудить на форуме |
|
