|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Город, которого нет Юлия Фурзикова © 2015 Упрямый Осенью сорок первого Васильева откомандировали в Дубнинский научный городок.
Пока до запуска ускорителя оставалось несколько недель, Васильев вместе с другими исполнял обязанности инженера, а то и простого рабочего. Работа была привычной — будто и не уезжал с Ладоги. Знакомым был многокилометровый мир подземных коммуникаций, его казусы и причуды. Васильев неизменно опаздывал к отходу входного лифта ровно на несколько секунд, как ни старался он выходить из дому — чуть раньше или чуть позже.
А вот жильё, где его поселили, было совсем чужим: здания с большими окнами, маленькие дворики с желтеющими деревьями и постоянно игравшими детьми. С началом войны ряд корпусов городка был отдан госпиталю, и в общежитии было тесно. В каждой комнате селилась по семье, а холостяки делили комнаты — на двоих, на троих.
Васильев жил втроём с инженером и весьма известным физиком, Зиминым, старшим научным сотрудником кафедры высоких энергий института фундаментальных проблем. Впрочем, Васильев редко видел Зимина: тот дневал и ночевал у себя в лаборатории, и Васильев о том не жалел. Светило отечественной науки оказалось человеком неприветливым и даже неприятным.
Человек этот славился плохим характером среди сотрудников. Васильев раз подслушал, как сплетничают девушки-монтажницы: Ларин стал таким после зиновьевской аварии, а до тех пор был милейшим человеком, просто душкой. Причём, непонятно, какой именно аварии, восьмого года или двадцать первого. Сами девчонки были не старше двадцати, но Васильев не стал их одёргивать, потому что характер у Зимина был и вправду прескверный. Совсем недавно тот жарко ссорился — не с кем-то, а с руководителем проекта Лариным.
— Это оккультизм, — Ларин просто кипел. — Дикий, антинаучный бред! Вы ещё к расположению египетских пирамид привяжите координаты. Вы тратите время на...
— Я выполняю свои обязанности, — голос Зимина звучал глухо, но сам выглядел очень спокойным. Стоял перед Лариным, бледный, уверенный в себе и упрямый.
— Разве я уклоняюсь от работы?? Мало делаю?
— Если узнаю, что вы ещё раз использовали не по делу вычислитель, пеняйте на себя, — грозно пообещал Ларин.
Вечером Зимин не остался ночевать в лаборатории. Он пришёл поздно, когда Васильев уже давил свою скрипучую койку, а инженер ушёл на ночную смену. Зимин не лёг спать, а тщательно проверил затемнение и удобно устроился за столом, подключив к удлинителю переноску. Васильев отвернулся к стенке и уснул.
Утром он застал Зимина опять за столом. Со светом лампы смешался проникший в окно свет хмурого октябрьского утра. Услышав, что Васильев встал, Зимин проворно собрал разбросанные бумаги в стопку.
Зимин заболел.
Всю ночь он тяжело кашлял. Васильев, которому кашель мешал спать, злился и недоумевал: возможно ли в тёплом общежитии так застудиться? Видно, после ровного подземного климата свежий воздух оказался ему не в жилу.
Вечером профессор не вернулся в светлую комнату, за окном которой трепетали на ветерке золотистые берёзовые листья, а в открытую форточку лился терпкий свежий воздух осени.
— Снова мы вдвоём, — сказал Васильев, покосившись на пустую кровать.
— Зимина отправили в больницу, — хмуро сообщил инженер.
— А что с ним? — удивился Васильев.
— Говорят — туберкулёз.
Он рассказал, как у Зимина началось кровохарканье. Васильев живо представил профессора, больного и ещё более несчастного оттого, что приходится бросать недоделанную работу. А ведь скоротечная чахотка штука нехорошая и к тому же заразная. Ему тут же показалось, что в горле першит — начинается нехороший кашель, и Васильев, рассердившись на себя, решил непременно навестить товарища в больнице.
Вскоре он благополучно позабыл о своём намерении и вспомнил только через несколько дней, когда ему срочно перепоручили чужую работу: в команде, которая налаживала новую ловушку антиводорода-два, заболело несколько человек сразу. Заболели корью.
В тот день, возвращаясь с обеда, он обратил внимание, что не слышит во дворах привычного детского смеха.
— Вы как с луны свалились, товарищ, — заметил рабочий, вместе с Васильевым спускавшийся в лифте, — и тот не сразу понял, что задал вопрос вслух. — Все семьи эвакуированы. Да вы сводок не слушаете, что ли?
Сводки информбюро и впрямь были неутешительными, но в тот момент Васильев почувствовал облегчение оттого, что дети уехали, а не заболели.
За три дня до запуска УВК Васильев почувствовал себя скверно. Он едва заставил себя подняться утром и чуть не опоздал к началу смены. В обед он решил, что не хочет есть — а через час оказалось, что он спит, навалившись на ящик из-под стандартных плат. Вернее, уже не спит. И над ним склонился недовольный Ларин собственной персоной.
— Идите к врачу, — сказал Ларин неожиданно мягко.
— Я здоров, — возразил Васильев. — Устал... виноват, да.
— Идите, — велел Ларин. — Сами дойдёте?
Васильев хотел сказать, что через пару дней начнётся работа, в которой он действительно нужен, — и понял, что сил возражать у него нет.
Вот так, не успев опомниться, он оказался у врача, а потом в госпитале.
Он тяжело, плохо проспал ночь после анализов и уколов, но на другой день стало легче. Васильев смог, наконец, рассмотреть соседей по палате. Двенадцать кроватей с железными спинками, расставленных так, что между ними едва умещались тумбочки. Безрадостные больничные запахи. Соседи по палате, однако, держались стойко.
— Скоро обед, — радостно сообщил пациент в углу. — Компот сегодня из чернослива, я узнавал!
Васильеву не хотелось никакого компота. Мужчине на койке рядом, судя по угрюмому виду, тоже не хотелось есть. Но всё-таки, когда нянечка принесла им обед, он послушно отложил на тумбочку листок, на котором писал что-то, подложив книжку.
Это был Зимин.
Видно, не судьба была Васильеву избавиться от вечно недовольно чем-то соседа. Сначала в общежитии, теперь тут. Хотя, какая уж тут разница. К вечеру у Васильева снова поднялась температура. Похоже, и у Зимина тоже, поскольку он неожиданно стал словоохотлив. И ладно бы он сам с собой разговаривал, а то — с Васильевым.
— Вот так-то. Попали и мы под раздачу, — сказал Зимин.
— Что? О чём вы говорите? — вмешался жизнерадостный выздоравливающий с угловой кровати. — Вам плохо? Может, сестру позвать?
Зимин охотно принялся объяснять, но почему-то снова Васильеву:
— Скверная это штука — сближение миров. И совсем скверно, если, подействовав на ткань пространства-времени, столкнуть эти два мира. Вот представьте, что они должны пересечься. Это значит — в какой-то момент слиться воедино. То есть — стать идентичными. Два совсем разных, неизвестно как и чем отличающихся мира должны прийти к одному состоянию. Вы понимаете, что это значит?
— Вы не должны этого говорить, — сказал Васильев. Несмотря на круживший голову жар, он догадался, что Зимин излагает считавшуюся лженаучной теорию соседних вселенных.
— Бросьте, — отмахнулся Зимин. Он даже свесился с кровати, чтобы оказаться к Васильеву поближе. И зашептал:
— Вы боитесь сказать лишнее? Нет, конечно, нам с вами теперь всё равно... Вы не верите в эту чушь, понимаю. Но подумайте только, что значит слияние разных, совсем разных миров? Разные дома строятся в разное время. Разные города возводятся. Разная память у людей, наконец. И вдруг — миры должны слиться, стать на миг одинаковыми. А война — такой удобный способ всё подчистить. Просто убрать лишнее.
Зимин шептал, бормотал, бормотал, а Васильеву казалось, что он видит, почти что трогает руками структуру пространства — и оно было, чёрт возьми, евклидовым. Но — нет, вот здесь квадратики кварталов потеряли линейную правильность... Вот другой мир грубо вламывается в наш, решётка гнётся, кое-где хрустко ломается. Вот разваливаются лишние дома, горят, превращаются в кучу хлама. А там... там просто жгут книги, и почему-то сносят памятники, отдирают с домов таблички с названиями улиц...
Возились, не спали соседи по палате. Бушевала за окном осенняя непогода, хлестал в стекло ливень. Васильев понимал, что бредит, но от этого становилось только хуже. Он рвался на поверхность, искал нормальный, целый, прохладный мир, чувствовал его рядом — и не мог вырваться.
Пришла медсестра и сделала всем уколы. Минут через десять Васильеву сделалось легче, и он, поудобнее устроив на подушке голову, приготовился задремать. Не тут-то было — голос Зимина бубнил назойливо, не переставая:
— Миры идут рядышком, как лошади в упряжке, и как только одна наступает другой на ногу, обеим приходится худо. И ускорители природа уничтожает с особым старанием. Что и понятно, учитывая разрушительную силу нового оружия. Страшное, отвратительное оружие. А хотел бы я знать, что там, у нас, случилось с Петроградом...
— Ленинградом, — буркнул Васильев.
— Это у вас, тут Ленинград. А у нас не было революции. Только ряд восстаний и переворотов. Но ничего необратимого. В восемнадцатом-девятнадцатом по всей Европе прошла волна геологических аномалий, после такого любому расхочется воевать. А теперь, судя по всему, там опять что-то начали. Хотел бы я знать, что именно!
Тот мир, этот мир... Да что он болтает, в самом деле? И Ленинград. При мысли о Ленинграде Васильеву стало совсем уже скверно.
— Вам-то какая разница, что происходит в том мире, — сказал он грубо.
— Мне не всё равно. Там моя мама осталась. В Зиновьевске. На Вознесенском проспекте, а вы где жили? Я так хотел бы отправить ей хотя бы весточку. Как вы думаете, может ли случиться, что письмо дойдёт, ведь миры сольются? Нет? А знаете, что это я дал Гнедкову идею антиводородного оружия? Конечно, не знаете. Тогда я был мальчишка, едва закончивший университет... никто. Гнедков был ядерщиком. В этом мире вообще не было такого понятия, как ускорительно-накопительное кольцо. Я не вправе обижаться, ведь я ничего не изобрёл, просто в моём мире ускорители начали делать намного раньше. А я просто притащил в этот мир идею страшного оружия. И мы не можем от него отказаться, слишком высока ставка. Нас давно могли опередить. В Америке давно бы сделали. Если бы не Курусская авария! И ведь теперь мы тоже давим своими ускорителями на соседние миры. В свою очередь — тоже. Страшно подумать, что может быть Там. Тоже война? Чума? Неудачный запуск гиперболоида? А в Зиновьеве, после наших аварий? И после аварии в Бразилии — даже подумать страшно... Если уж в Ленинграде такое...
Васильев устало закрыл глаза.
— Да замолчите вы, — сказал он с сердцем. И Зимин, наконец-то, послушался.
Утром всё было иначе.
Дождя больше не было. Кажется, не было у Васильева температуры. И завтрак им с Зиминым сегодня не принесли. А есть хотелось. Васильев, долго не думая, пошёл завтракать сам.
Он с удовольствием уплёл манную кашу, которую ненавидел с трёхлетнего возраста: тогда бабушка потчевала его в точности такой кашей, и очень уж усердно. И с наслаждением допивал чай, когда появился Зимин. Зимин казался совсем здоровым, он бодро беседовал с неизвестным Васильеву больным. И сказал Васильеву, проходя мимо:
— Умер Ларин. У нас полный бардак.
— Как? — Васильев подскочил, едва не салив стул.
— От инсульта вчера вечером, а я возвращаюсь туда, — объявил Зимин, развернулся и ушёл.
Начинался обход. Озадаченный, расстроенный Васильев побрёл в свою палату, и там с недоумением обнаружил, что его постель занята.
— Позвольте, — сказал он. — Это, кажется, моё место. Точно, моё!
— Как ваша фамилия? — спросила медсестра, которая вчера так ласково смотрела на Васильева и просила потерпеть. Впрочем, она со всеми больными была милой и чуткой.
— Васильев.
— Кто это, Люда? — строго спросил врач. — Почему больные болтаются по всему отделению, когда обход начался? Где его история болезни?
Замотавшаяся Люда принялась смущённо и невразумительно объяснять, что во время ночной бури ветром открыло оконную раму и часть документов сильно пострадала от потоков дождя, так что теперь... Соседи по палате глазели на Васильева, будто не узнавая. Соседям было интересно. Под их любопытными взглядами обескураженный Васильев стушевался окончательно и ретировался в коридор.
«Зимин ушёл на работу, — подумал он. — Вот молодец... А одежду мне отдадут?»
Одежда нашлась.
Никто не удивился его возвращению, да и не до того было. Говорили о закрытии проекта. Говорили о том, что час назад поступило распоряжение приостановить любые работы. Васильев не смог разыскать инженера, ему объяснили — многие работники ушли, записались в ополчение. Васильев, неприятно вспомнив ночной бред, некстати подумал — вот и их двойникам на том свете приходится несладко... Да что за ерунды наговорил ему ночью Зимин! А интересно было бы взглянуть на его расчёты. Что-то там он пишет всё время.
— Зимин передал вам, что он ждёт вас в зале совещаний! — сообщили ему. — Идите скорее!
Маленький зал казался пустым: ведущие инженеры, три малознакомых Васильеву физика — и всё.
— Подсаживайтесь сюда, ближе, — сухо сказал Зимин. — Как вы знаете, было объявлено о закрытии проекта. Я только что говорил с центром. В общем... мы продолжаем работу. Ближайшая задача: сбор данных на полной энергии столкновений. Начала разгона завтра. Руководитель проекта — я.
— Но как... — пролетело по редким рядам.
— Я отвечаю за результат, — припечатал Зимин. — И получение результата сейчас важнее вывоза оборудования. Думаю, все понимают, что можно спасти и что придётся разрушить. И все понимают, какого времени и средств требует реконструкция УНК в Новосибирске. Товарищ Васильев, Пётр Олегович... Васильев назначается моим заместителем.
Все взгляды, любопытные, недоумевающие — тотчас уставились на Васильева.
— Вы участвовали в свёртке Зиновьевского проекта? — спросил кто-то. — Скажите, в каком режиме был оставлен ускоритель...
— Всё, — Зимин придавил ладонью стопку бумаги на столе. — Все свободны. Васильев, останьтесь.
Он дождался, пока все выйдут, и заговорил о делах. А в больнице они будто и не были. Да и что её вспоминать, больницу.
Но через пару дней, когда Зимин упомянул в разговоре Ларина, Васильев не удержался и сказал:
— Обидно всё-таки, что его нет. Проект был его детищем. Хотя, если тогда, в больнице, вы не шутили...
Зимин взглянул на него пристально, и Васильев смутился, но справился с собой.
— Я не могу забыть тот разговор, — сказал он прямо.
— Наверное, проще всего считать бредом всё, что я тогда говорил, — ответил Зимин сухо. — А меня — старым и больным человеком.
— А сказанное было бредом?
— Если это не было бредом, и если бы не внезапный поворот событий из-за смерти Ларина — мы с вами сейчас не мучались бы никакими вопросами. Тот, кто занял моё место в том мире, очевидно, погиб. И ваш двойник тоже. Вы жили в Петрограде... вы ведь оттуда сюда приехали?
Васильеву стало не по себе.
— Я отлично себя чувствую, — ответил он.
— Я приложу все усилия, чтобы снова изменить ход событий. Если, конечно, это не бред. Мы вынуждены сделать это оружие. И должны, должны успеть раньше.
Он опять уставился на Васильева, и внезапно тот разозлился. «Чего он от меня ждёт? — подумал тот. — Что я скажу: да вы просто больны? Что откажусь участвовать в проекте, буду мешать довести дело до конца, чтобы сохранить свою шкуру в целости? Или он думает, я начну выспрашивать — а что же случилось с моим двойником в Петрограде?»
Васильев сдержался.
— Мы обсуждали нехватку магнитных ёмкостей, — напомнил он. — Я предлагаю...
Сосед-инженер был невыносим с самого утра. Он начал с того, что разбудил Васильева ни свет ни заря, вернувшись с работы — их смену задержали зачем-то на ночь, но отпустили рано, ни то ни сё. Теперь инженер, вместо того чтобы свалиться т усталости и заснуть, никак не мог угомониться. Ходил по комнате и бубнил, а Васильеву надо было подумать о своём.
— Птицы дохнут. Вы знаете, что гибнут голуби? И в Москве тоже. Так говорят. Пишут, — он с досадой хлопнул по столу треугольным конвертом. — Пишут...
Он остановился, глядя, как Васильев рассматривает пустую пачку папирос, и уселся прямо на Васильев пиджак.
— Мои тоже кончились, — сообщил он с каким-то злым удовлетворением. — Говорят, проблема с табачной фабрикой. Авария. Говорят. Пишут! И в Туле закрыли производство папирос! Вот как.
— У вас что-то случилось, — утвердительно сказал Васильев, вытаскивая из-под инженера пиджак. И тот проглотил очередную фразу.
— Мать написала, — сказал он глухо, спрятав лицо в ладони. — От брата нет весточки, с августа. Я ждал, что официально признают без вести пропавшим. Нет, совсем ничего. Глухо...
«Вот так и пропадают люди, — подумал Васильев, снова безотчётно разыскивая по карманам папиросы, которых там не было. — Кто-о без вести. Кто-то от туберкулёза. Как уж получится. На что хватит и мироздания фантазии». Он вдруг встрепенулся.
— Так вы говорите, закончили тест основной системы?
— Закончили, — пожал плечами инженер. — Всё закончили, неделю под землёй жили, да вы знаете... Всех отдыхать отправили, кого можно. Дежурные только остались.
Не слушая больше, Васильев схватил пальто и выскочил за дверь.
Он не стал дожидаться объезжавшего городок вагончика. «Жалко сизарей», — думал он на бегу, слушая, как звонко отзывается под ногами мёрзлая земля. Глупо и нехорошо было жалеть птиц, когда гибнут люди, но Васильев жалел. Когда миры, так или иначе, разойдутся в стороны, производство табака наладят снова, а вот голуби? «Страшно, очень страшно, да почему же американцы не успели первыми, эти-то давно могли построить мощный ускоритель, даже линейный... или японцы в своей Хиросиме... Нет, начали немцы — Любау, тридцать восьмой, кровавое восстание коммунистов...»
Он перехватил Зимина, когда тот собрался ехать на нижний ярус.
— Вы решились, — сказал Васильев. — Когда? Сегодня?
— Вы, который должен держать проект под контролем, показания приборов сам не отслеживаете? Конечно, сегодня.
— Я всё контролирую, — спокойно возразил Васильев. За последние месяцы он научился не спорить по пустякам с Зиминым. И начал серьёзно его уважать. Этот человек с тяжёлым характером был профессионален, последователен и жёсток. Он по-прежнему работал двадцать часов в сутки, и его усилиями проект до сих пор не был закрыт.
— Я всё контролирую, и мне не нравится происходящее. Ускоритель выведен на максимально допустимую энергию разгона. Но не максимально возможную. Позвольте узнать, академия наук санкционировала сегодняшнюю энергию?
— Академия молчит, — сухо сообщил Зимин.
— И вы обходитесь без разрешения. И не боитесь возможных последствий?
— Последствия иногда бывают неожиданными, — невпопад ответил Зимин. — Я мог бы назвать вам пару дат... хотите? Сентябрь четырнадцатого, научный городок севернее Парижа. В истории этого мира осталось как «чудо на Марне». Четвёртое августа, Таненберг... Тоже перелом военных действий. Или вот, август четырнадцатого года, Львов, двадцать пять ГэВ. Начало июня шестнадцатого года, Луцк. На западе Российской империи много было колечек. Занятный ряд совпадений? Прекращение военных действий здесь... и там тоже. Окончание мятежей. Начало порядка и мира.
Идущий вниз лифт остановился и спустя секунду мягко двинулся по горизонтали.
— Вы так точно всё помните, — удивлённо сказал Васильев. — Позвольте... Вы что же, хотите проверить теорию? Сознательно провоцируете неудачу?
— Не говорите ерунды — сухо ответил Зимин. — Я же объяснял, что переносить испытания в Новосибирск слишком долго. Что тунгусское кольцо законсервировано и вход закрыт взрывом... разве вы не принимали в том участия? Мы не можем себе позволить отсрочек. Враг подступает к Москве.
Двери бесшумно открылась в тоннель коридора. Они прошли мимо дежурных, и тяжёлая дверь отделила их от мира. За стеклом двухметровой толщины начиналось напичканное аппаратурой помещение. Совсем рядом помещался центр подземного мира: там встречались два трёхметровых цилиндра, выпуская пучки в гигантский короб. Плод многомесячных усилий множества людей. Ловушка, где атомы склеиваются в металл, выстраданный супертитан, антивещество-два, или антиантивещество, не реагировавшее ни с материей, ни с антиматерией. Долгожданная надёжная оболочка для антиводорода, которую, в отличие от магнитных ёмкостей, можно спокойно транспортировать.
Жуткое оружие. Долгожданное чудо-оружие, способное дать настоящий, без мистики, перелом.
Васильев упаковал в папки снимки треков и документацию. Зачем-то раскрыл лабораторный журнал на записи номер..., энергия столкновения протонов соответствует предельной расчётной энергии курского ускорителя. Захлопнул журнал, убрал всё в сейф.
— Четырнадцать и три ГэВ, — начал Зимин, но его прервал звон внутреннего телефона. Зимин послушал, помрачнел больше обычного и молча положил трубку.
— Телефонограмма, — сказал он, ещё помолчав. — Приказывают не заниматься отсебятиной. Вот всё и определилось.
— Прекращаем подачу протонов? — бесстрастно осведомился Васильев.
— Да... но не прямо сейчас. Сейчас...
Он заставил отъехать тяжёлую дверь, вышел и скоро вернулся.
–Знаете, я ведь не случайно поедал вам свои безумные идеи. Всё шло к тому, что и вам, и мне придётся худо. Но я думал, что вы продержитесь дольше меня. На вас можно положиться, я ведь знаю вас дольше, чем вы думаете... Знал. В Зиновьевске. Но, как видно, смерть Ларина изменила реальность очень значительно, мы оба живы до сих пор...
— Лично я совсем не огорчён, — вставил Ларин.
— Я тоже не расстроен, что сам могу довести дело до конца. Я только что отослал наверх дежурных. Вам тоже лучше уйти.
— Из страны или с планеты? — скептически осведомился Васильев. — Тогда и вам не обязательно здесь присутствовать.
— С планеты уйти нельзя. Подальше от варварски используемого оборудования можно. Но я не могу обезопасить всех тех, кто должен находиться на рабочих местах. Неужели вы думаете, что я подверг бы их опасности, а сам отсиделся в сторонке? Но вы идите. Я всё сделаю.
Васильев пожал плечами и не пошёл. Зимин отдал несколько коротких распоряжений по телефону.
— Есть, поехали, — сказал Васильев через несколько минут. И добавил — слишком тяжело было ждать и молчать:
— То, что мы живы и здоровы, может означать только, что ваш эксперимент не будет успешным...
— Возможно, — согласился Зимин. — Пожалуйста, идите и проверьте работу камер.
Взрыв застал Васильева в дверях и отбросил к противоположной стене коридора. Он не услышал звука, хотя вспышку увидеть успел.
Когда в лаборатории появились два дежурных инженера, они застали тяжёлую картину: пыль, трещины в толстом бронированном стекле, за стеклом титановый короб, принявший форму бутылки Клейна, и два человека на полу. Зимин был мёртв. Васильев всего лишь оглушён. Он пришёл в себя в госпитале, полном легко и тяжело раненых, в палате на двадцать человек.
Он ждал и не дождался ареста. Живую силу в сорок втором использовали целесообразно.
Записи Зимина погибли по нелепой случайности: сосед Васильева-инженер залил розетку удлинителя водой. Пожар быстро потушили, но от бумаг мало что осталось. Чудом уцелело свёрнутое треугольником письмо, немного обгоревшее сверху, и несколько листков, на которых можно было разобрать:
Сентябрь четырнадцатого, Плие (Париж) — девяносто три ГэВ.
Четвёртое августа, Таненберг, — восемьдесят ГэВ.
Двадцать первое августа четырнадцатого года, Львов, двадцать пять ГэВ.
Четвёртое июня шестнадцатого года, Луцк, — сто шестнадцать ГэВ...
Кроме места и даты запуска, Зимин зачем-то записал энергию пучка. Листок рассыпался у Васильев в руках.
Вечером Васильев писал письма, сидя на кровати. Он долго и мучительно сочинял послание в академию наук, и понимая, как нелепо и бездоказательно выглядят его слова, писал подробно, стараясь не пропускать деталей. Потом достал ещё один исписанный листок. «Я отправляюсь на фронт, и знаешь, это даже хорошо, когда не надо выбирать, а нужно просто делать то, что должен делать. Идти до конца, чем бы всё ни кончилось», — перечитал он. Он посидел, вспоминая хорошего человека с дурным характером, который молча и твёрдо, не жалуясь шёл до конца. Потом, поразмыслив, порвал листок на мелкие клочки и написал, что его переводят в институт на Дальнем Востоке, он напишет, когда устроится, но это будет, вероятно, не скоро. Поэтому, если долго не будет писем — не надо его терять.
Затем он достал письмо Зимина, которое бережно сохранил. Обернул свежим листом бумаги и заново надписал адрес: город Зиновьевск, проспект Каменева, дом два.
Юлия Фурзикова © 2015
Обсудить на форуме |
|
