|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Наследие древних цивилизаций Виталий Придатко © 2015 Крылья В конце концов минт жалобно замычал. Затопал копытом, разбрасывая в стороны побуревшие ошметки старых газет. Дурная кровь растворилась в жгучих слезах: теперь выкатившиеся глаза в пушистых телячьих ресницах выражали только страдание и желание бежать в стойло.
— Совсем дурак? — негромко спросил я, откровенно скучая: минты — не лучшие клиенты, прут на рожон через одного, небезосновательно полагая, что мало кто рискнет портить с ними отношения. Так что для меня здоровенный бугай в подогнанной под мощные рога федоре и плотной шинели до земли не оказался сюрпризом.
Никак не пойму, почему их-то так удивляют мои плохие манеры. Или, выбегая в соплях и крови из захламленного дворика с дюжиной тупиков между завалов старой мебели, дров и заброшенных киосков, они тут же обо всем забывают — или предпочитают не гадить на собственное реноме. Бараны.
То есть, поправил я себя, уныло глядя на согнувшегося в три погибели минта, — быки, разумеется.
— Совсем дурак?! — добавил громче и дернул за толстое кольцо с наклепанным жетоном. При желании такая штука запросто вырывается полностью, но тогда может понадобиться минта гасить, и гасить всерьез, а это морока.
Ребята они здоровые, хоть и тупые.
Минт сглотнул, переступил с копыта на копыто и довольно правдоподобно изобразил извинения. Он, ну, не хотел, ну, зла. Пришел, ну, потому что ему сказали, тут навивают новые клубки... ну, старые, опять же, подновляют. Ну, ждать-то, ну, некогда было, на службе он, ну, прикрикнул...
— У Ари есть удостоверение мастерицы, — процедил я, глядя в дурацкие круглые глаза, — есть и лицензия. Так какого чуда ради уважаемый страж порядка ведет себя так, словно нагрянул с инспекцией к драному нелегалу? Расценки для всех одинаковы. Как представитель Миноса, ты мог бы претендовать на, скажем, пятипроцентную скидку... но это — если бы не быковал, дружок. Если бы не быковал...
Мычание. Правда, теперь я уже поостыл настолько, что вижу лысоватую гарпию, отчаянно сковыривающую какие-то пергаменты с фонарного столба, и Улисса-лотошника, который методично и не торопясь движется по двору, лавируя между грудами хлама и просто мусора. Нырнул между покосившимися этажерками, исчезнув из виду, а через некоторое время снова появился, уже держа в руках сопрелое рванье, и устремился за поставленный набок драный диван с торчащей ватой и проступившими ребрами. Так всегда. Снова и снова Улисс перебирает каждый тупик во дворе, пока не находит чей-нибудь подъезд и не устраивается на ночлег.
Говорили, что прописан он все же по этому адресу, хотя проверить было бы затруднительно: на моей памяти Улисс так ни разу и не попал домой, всегда ночуя возле лестниц под кашляющими и клекочущими гипокаустами с облупившейся побелкой.
— Ну, так что? — снова тряхнул минта, — Нужен клубок, или как?
Минт сопел и кряхтел. Мялся, все еще надеясь выйти сухим из воды. Потом смущенно попросил все-таки продать ему клубок, согласившись даже на маркированную нить. Протянул три мятых ассигнации, отказываясь от сдачи.
Я смотрел в глаза, отчетливо поблескивающие звериной хитрецой. Забрал деньги, поглядывая на гарпию; этим верить нельзя, половина гарпий в городе — первостатейные стукачи, того и гляди и этот взовьется над крышами и кликнет икаров. Потом — говорю же, не впервой! — достал клубок из кармана. Средний, на восемь точек фиксации. Нить в клубке хорошая, прочная, с зеленоватым отливом, а с помощью лупы на ней можно прочесть стандартную ворожбу маркировки.
Это, конечно, не пустые нити, которые можно использовать для чего угодно; но и не табельные клубки стражи Миноса, на которых погореть — ничего не стоит. В конце концов, ссориться с минтами нам с Ари тоже не с руки: они получают то, за чем приходят. Как и любой другой.
Минт сдавленно вымучил «спасибо»: явно же надеялся, что я отпущу его, чтобы сходить в квартиру за товаром. И окажусь спиной к полупудовым кулачищам. Нет уж, телок, не в этот раз и не с этим человеком.
Я отпустил наглую мохнатую морду, борясь с желанием отереть пальцы о штанину. Вежливо показал в сторону ворот, ведущих на просторную солнечную улицу, на которой уже поскрипывала, грузно одолевая подъем, трамвьера, глухо стучали на брусчатке обутые в шины колесницы.
Отступил на шаг, второй, третий — пятясь, чтобы успеть среагировать на удар. Руки у минтов действительно длинные, достают почти до колен, что при двухметровом росте внушает если не почтение, то осторожность. Бить их просто, но не легко; а сегодня еще и незачем — бугай вполне компенсировал весь возможный ущерб, не исключая и моральный.
Минт вздохнул, утерев нос, мотнул ушастой башкой и развернулся. Разочарованно завопила гарпия, уносясь прочь. Вот кому никакого клубка, канальям...
Копыта звонко процокали по камням двора, и огромный незваный гость, горбясь, стал выбираться вон, сматывая ниточку довольно-таки потрепанного клубочка.
Минтам не нужны клубки — в лабиринте своего города, а может, и вообще, любого города, сколько их ни развелось на белом свете минт ориентируется уверенно и безошибочно, лучше старожила-человека. Это в них сидит отроду; потому минтов и вербуют в службу Миноса — практически всех.
Но в дворах вроде нашего, где честно зарабатывают только Ари, старьевщик Метерфлаш и, наверное, тот самый Улисс, знают неприятное свойство минтов лучше, чем старик Минос. Как и то, что своим ходом из рукотворных лабиринтов минт почти не способен выбраться.
А всем остальным даже лучше думать, что мы тут отребье, не желающее знать ни санитарных, ни противопожарных норм, не говоря уж о приличиях и порядке.
Я покачал головой, наблюдая за минтом, что взмок, бережно вытягивая нить. Дюжина пар глаз сторожко отслеживала каждое движение здорового болвана, но ему, конечно же, невдомек.
Потом поднялся в квартиру, спрятал деньги в кубышку, стараясь не думать о том, как их мало. Подошел к Ари, сидевшей у окна, и нежно поцеловал в висок. Она вздрогнула и поглядела на меня слегка рассеянно. Ари слишком занята сейчас, чтобы прислушиваться, что творится вокруг нее.
Как сказал Аск, она умирает.
***
— А, ч-черт, Язон, все, больше не могу говорить. Да, буду, да. Обязательно.
Зеркальце померкло, и я уставился на ступени, на торчащие коленки шествующего Луца. Вся труппа уставилась, между прочим, даже Эсхил.
Луц приходит последним, воротник рубашки развязан, демонстрируя любопытствующим тощую грудь с алеющими пятнами свежих засосов. Как и всем нам, парню приходится подрабатывать. Такова жизнь. Сам-то он тешит себя надеждой, что сумел обвести старую актерскую сволочь вокруг омфала, изобразив жуткого бонвивана и бабника. Мы же видим больше, чище, точнее — и не забываем. Ни зеленых теней, не до конца стертых с век, ни типично бабьих румян, отличающихся от акцентированной сценической косметики, как ночь ото дня, ни ухоженных рук... на что, казалось бы, актеру ухоженные руки?
Мы делаем ставки, чьим любовником Луц будет сегодня, чьим — завтра. Как ни крути, для постоянной связи косметика у него чересчур дешевая и наряды безнадежно вызывающи. В то же время на дешевую порну, тем более, порну-эфеба Луц не смахивает.
А актер из него... никакой из него актер.
Кушать подано из него актер, да.
Вот и сегодня все то же: воротник, рубашка, манжеты, узкие штаны, стоптанные сандалии. У Луца бенефис, засмеялась Ирида, забыв о пестуемых ноготках. Да уж, смотрите все, держите шляпы, тихонько заржал Имре, по-лошадиному встряхивая головой. И все до единого уставились на Эсхила.
Эсхил нервно посмотрел на Луца, но поскольку увидеть был способен не меньше нашего, а то и больше, на то он и драматург-постановщик номер раз в городе, не стал ни распекать, ни журить, ничего. Только тяжело вздохнул и сделал знак присоединиться к труппе. Имре удивленно тряхнул гривой, Ирида приветливо улыбнулась пацану, а я, прячась за спинами, запихивал зеркальце в кисет. Увидел бы Эсхил — изошел бы на вопль и брызганье слюной.
Скоро очередной фестиваль, и Эсхил здорово переживает. Ему мерещится, что из новой пьесы, «Крыльев», не изливается, не излучается энергия и катарсис. Ему мнится, что нас освищут, а то и вовсе закидают помидорами — и не важно, что помидоры нынешним летом не уродили, да и сезон миновал.
— Начали, — вздохнул он не хуже давешнего минта, и мы начали.
В некотором городе, где лабиринт составлен просто и строго, и почти каждый мог покинуть семивратные стены, где вместо рабов колесницы двигали паровые машины, а воздух не был отравлен мануфактурами и фабриками, жил-был человек, который имел крылья, но не желал знать преград...
Луц преображается, когда играет роль: это его первая главная роль, и я бы поклялся, что крылья у него за спиной — совсем не бутафорские. Как обычно, сегодня глупый мальчишка по-прежнему путал реплики — правда, всего треть, а не каждую, как было прежде, как обычно, скакал лягушкой вместо гордого взлета. Как обычно, у Луца горели глаза, и Ирида вдруг беззвучно выругалась, смахивая слезу со своих — зеленых фонариков под рыжими бровями.
Она играла возлюбленную мечтательного крылана, и, как обычно, никто бы не отличил игру от подлинного чувства.
Я же изображал главу икаров города, жаждущего вернуть раз и навсегда заведенный древний порядок: крылья — для тех, кто придерживается верного курса, кто не устремляется ни ниже, ни выше положенного; и подтянутый, строгий, могучий я взлетал и садился с отточенными движениями десятки лет полосующего небо крыльями часового. Взлетал и садился. Взлетал и садился. Как, черт его дери, Луц держится на ногах с этими неуклюжими деревянными фальшивками?
Потом гулко зазвенела клепсидра, и Эсхил, по-прежнему невеселый и задумчивый, раздал нам заработанные монеты.
Я вышел за стены театра и со стоном расправил затекшие плечи. Деревянные крылья ужасно тяжелы и неудобны; интересно, какими были бы настоящие. Тощая девчонка в заношенном хитоне замедлила шаг, испытующе глядя на нестарого еще дядю. Не дождавшись, смачно отхаркнула на проезжую часть и пошлепала через улицу наискось: не самый хлебный участок выделил ей ее бахус, что и говорить.
Мимо со стоном прокатила триербус, судя по раскраске паруса — в направлении к центру, домой. Я остался стоять на обочине, вдыхая холодную морось. Курил и думал о том, что неплохо было бы зазвать Аска уже завтра. Или послезавтра. На лицензированного врача нас не хватит так и так, но у Аска есть источники патентованных снадобий; я надеялся, что Ари источники выручат тоже.
Потом бросил окурок в урну и остановил маршрутную арбу, следовавшую на окраину.
***
На ферме светло и тепло. Вроде бы колхидские бараны меньше нервничают при стрижке, если в помещении не завывают сквозняки; а может, Язон привычно темнил, если не вовсе врал напропалую. Есть у него такая мода.
А светло — ну, понятно и так, да? Представьте, что на вас выходит полуторатонный баран с золотыми рогами и золотым руном. Бараны — не быки, на красное не реагируют. Просто бросаются и бьют рогами все, что не пришлось по душе. У них, видишь ли, взрывчатый горской характер — и уйма способов его проявить. Смотреть приходится в оба, и даже пристальнее: зазеваешься — изувечит.
Мегилл, с которым мы работали уже, наверное, шестую стрижку кряду, прихрамывает: в прошлый раз здоровый приземистый валух Ныка притер Мегилла к занозистой дощатой стенке станка для стрижки. Занозы давно вылезли и зажили, а вот трещина в ноге залечилась плохо и давала о себе знать, особенно перед переменой погоды.
— Дождь будет? — спросил я Мегилла, и тот улыбнулся одними глазами, потому что первый на сегодня баран, кусачий ублюдок по кличке Шон, уже дожидался в станке, неотрывно вглядываясь в лица.
Во время стрижки лучше не говорить. Не отвлекаться самому и не подставлять товарищей. Следующие три часа мы вкалывали в тишине, изредка разрушаемой блеянием очередного клиента.
Когда заперли, наконец, даже Ныка, подмели сарай и аккуратно сгрузили золотое руно на тачку, Язон материализовался снова, панибратски хлопая по плечу и всячески выказывая понимание нашей усталости.
Язон долго ухитрялся держать свое предприятие в тайне от минтов и негласных хозяев улиц, но года два назад, когда банды его вычислили, предпочел лечь под Миносовых ребят. Теперь он терял две трети прибыли с каждой стрижки — зато и стерегли ферму покруче иного банка. Банды пару раз все же пытались наехать на Язона, даже спалили сгоряча ему хату. Тогда делом занялись минты — и Кривой быстро возместил Язону понесенный ущерб, впопыхах, наверное, почти вдвое переплатил и перестал отсвечивать навсегда.
Но жил Язон теперь на втором этаже фермы, над драгоценным своим бараньем.
Расплатившись полновесной монетой, Язон выпроводил нас за дверь, прямо в начавшийся дождь.
Добравшись до дома, я вымок до нитки и начал чихать. Если бы не это, Аск, наверное, не дождался бы меня, уехал домой и огорчил бы с утра.
Но — услышал. Встал со скамьи, кажется, даже скрипя. Подошел ближе.
***
Ночью лабиринт города засыпает. На основных улицах делается тихо и безлюдно, толпы разбредаются по норам, спеша воспользоваться временем, которое не присваивает себе магистрат. Некоторые проходы, знаю точно, запираются на ночь вообще.
Зато открывается ночная половина лабиринта, и стоит свернуть не туда, как перестанешь узнавать родной Неаполь. Десятки потайных проходов, сквозных лазов, лестниц и отнорков возникают там, где днем, кажется, были незыблемые стены. Кто бы ни строил город, он хорошо знал человека. Человеку скучно жить в раз и навсегда изученном лабиринте, человеку хочется еще и тайны, секрета, знания, которое делает его выше прочих.
Конечно же, минты способны ориентироваться и в ночном лабиринте. Но кто сказал, что из лабиринта не выходят только заблудившиеся?
Пояс оттягивали кошель со всем, что получилось накопить, прирабатывая, где только можно, и рукоять армейского клинка. Можно было бы выйти, как порядочные люди, на улицу и подождать редко, но все же движущегося по маршруту триербуса или трамвьеры, но я предпочел не встречаться ни с кем, даже не рисковать встретиться — и поехал с извозчиком по ночным переулкам. Не то чтобы я сумел сегодня настроиться на хищную красоту ночных тупиков и площадей, нет.
Просто так быстрее, намного быстрее, а утро уже топталось за спиной у звездного неба.
...Мне был нужен Дед. Нужен — и все тут.
Дед жил недалеко от вокзала, в квартале, забитом щербатыми бетонными заборами и стеснительными складами, прячущимися за ними. В крохотном частном домике, двор которого был забит поленницами дров — не из предосторожности, конечно; а просто Дед здорово мерз в течение всего года, не считая пары недель в июле.
Минтов здесь кишело каждый день: курочка по зернышку клюет, мало ли чем можно поживиться практически у ворот в город. Некондиционный груз, бой, лом... ну, и усушка-утруска, как без нее? С минтами быть — мычать, чтоб жить. Обратно же гефестодорожники жить хотят не меньше прочих. И не хуже прочих.
Понятно, что по ночам с теми же целями здесь кучковались совсем другие люди. Я постарался выбрать время, когда еще не полностью залегли сумерки, чтобы не слишком светиться ни тем, ни другим. Дед, конечно, давно захлопнул ставни и демонстрировал полное равнодушие к окружающему миру.
На стук, условленное заранее «три долгих, короткий, короткий» — и то не сразу ответил.
Я подождал. В конце концов, Дед был единственным мастером, способным сделать крылья.
***
— Эх, — сказал Дед, — в другое бы время... Эх, Малой...
Я смолчал о том, что упреки следовало бы адресовать Ари, так не вовремя слегшей с болезнью, против которой даже Аску не удалось достать ремедиума. Просто взял амфору и налил в высокие керамические стопки с танцорами. Себе и Деду. До краев, не разбавляя водой.
Ахнул, прислушался, как катилась кисловатая, слегка жгучая жидкость вниз, к желудку. Посмотрел на Деда. Подвинул ближе кошелек. Меч в доме Деда все равно доставать не стоило: кому бы я угрожал — человеку, что обучил меня всему, что я знаю о фехтовании? Очень глупо...
— Да не в том дело! — возмутился Дед, опрокидывая стопку и крякая в густую седую бороду. Кинул в широкую пасть пару маслин, впился крепкими желтоватыми зубами, скривился.
— Ты меня знаешь, Дед, я...
— Послушай, — он поднял руку, — послушай, Тес. Ты знаешь меня, я знаю тебя, это хорошо, и монеты в кошельке звенят тоже недурно. Но.
Он перевел дыхание, прислушался к грохоту гефестелеги, медленно вползающей в ворота города, к свисткам гефестодорожников. Как и мне, Деду были хорошо слышны голоса минтов, почему-то наводнивших вокзал.
Мастерскую переполнял шелест крыльев: некоторые были уже готовые, иные — неисправные, но живые. Большинство из таких время от времени сонно встрепенались, топорщили перышки. Оглушительно пахло горячим куриным духом.
— В городе очень серьезно взялись за крылоделов, сынок. Ходил слух, что сюда пустили пандорынь за каким-то рожном. То ли спровоцировать всех, кто способен рваться за пределы лабиринта, то ли просто проредить... — Дед криво ухмыльнулся, — пол-пу-ля-ции. Потому любые варианты бегства пресекают заблаговременно... а какие ж, сам знаешь, тут варианты-то? Крылья — и баста.
Тут дед был прав: после того, как научились перекрывать реку и договорились с подземными духами, ни подкоп, ни нимфические проказы городу уже не страшны. Все до единого клубки, изготовленные в городе, ведут только до стен, не дальше, а стены охраняются безупречно. Мы, как ветераны Похода Пяти, знали лучше прочих. Все платформы гефестелеги досматриваются — и наверняка, усиленные наряды минтов означали ужесточение таможенных проверок.
— Очень жаль, Дед, — подумав, сказал я, — Извини, что побеспокоил. Отдыхай. Задай им всем жару.
И встал, забрав кошелек со стола. Не пошел — побрел, покачиваясь. В городе хватало крылоделов и помимо Деда, но их еще следовало найти и уболтать. А это — время, которого навалом у меня, не у Ари. К тому же, ведь из всех я служил в одной роте только с Дедом. И надеяться по-настоящему мог только на него.
— И что будешь делать? — окликнул меня Дед уже на пороге. — Пойдешь к другим?
— Ну, если ты не можешь ничего... — я сглотнул и твердо закончил, — то кто-то другой обязательно соорудит все, что нужно. Надо будет — заставлю, — я хлопнул ладонью по рукояти меча под плащом.
— Дурак, — протянул Дед не то разочарованно, не то даже со странным таким восхищением, — Как есть дурак. Очертя голову...
— Это Ари, — повторил я в десятый раз, вспоминая кудряшки на висках, миндалевидные глаза, небольшой тонкогубый ротик, — Ари не должна умереть.
— А ты?
Я пожал плечами и взялся за дверную ручку.
— Стой.
В голосе Деда вдруг прорезались капральские нотки, как в старину. Я медленно повернулся, преодолевая желание выполнить команду «кру-угом» как положено по строевому уставу. Дед протер слезящиеся глаза и укоризненно покачал головой, глядя на меня. Протянул широкую лапищу за кошельком.
— Я не говорил, что не могу. Сейчас у меня большой заказ от икарийского дозора, так что ты, может, даже верно сделал, что пришел. Кроме того — посмотри на себя, а? Ты думаешь, кто-то из молодых бестолочей учтет, насколько ты отъелся на вольных хлебах?!.
***
В тупичке кто-то застрял. Я осторожно прислушался к возне, ожидая смачных ударов, криков, треска ткани, а может, и донельзя характерной мелодии изнасилования. Не то, чтобы кто-то из соседей жаловал насильников, не для того лабиринт городили... но бывают ведь и гастролеры.
Слышались только всхлипы и время от времени вялый стук — будто кулаком в деревянную стенку. Понятно. Лоха уже оставили в покое, но он заблудился. Пока что лох боялся подавать голос, опасаясь, что обидчики вернутся, но когда окончательно задубеет, начнет орать во всю глотку. Перебудит весь дом, так что кто-то обязательно спустится и погасит дебила окончательно: пожалеет — не выпускать же недоразумение обратно!
А тем временем Ари проснется, ее сон так чуток в последнее время. Боль отпускала ненадолго и недалеко, и моей девочке оставалось только дремать, едва за плотный полог над кроватью прокрадывалось неверное, слабое облегчение. Аск сказал, скоро и эти передышки закончатся. Останется только мука.
Я направился в тупичок, доставая меч. Не знаю, что за муха меня укусила: обычно я не применяю клинок направо и налево; уж больно, однако, все складно ложилось в узор — и болезнь, и пандорыни, и пьеса... Хотелось почувствовать себя человеком. Не горожанином, которого унижает всяк, кому не лень, а человеком, равным магистрату по уму и воле. Солдатом. Нет: воином.
Клинок мягко разворачивался из рукоятки, лепесток за лепестком складываясь в полную длину.
— Кто вы? — испуганно спросил лох, увидев меня на фоне неверного свечения сумерек показался из-за поворота. Вернее, спросила лохушка. Девке было лет пятнадцать на вид, и просто чудо, что не сидела враскаряку, использованная не один раз и по-всякому... но тут клинок засветился, замерцал огненной прядью, отсветы заполнили тупичок и осветили золотую кожу. Яс-сно. Девка была талосой, дорогой игрушкой богатеев — металлической куклой, способной ходить, говорить и прислуживать. Талосы снабжались уймой секретов, предотвращающих их похищение и перепродажу другим желающим попользоваться экзотической штучкой. Потому их могли попытаться убить, но не насиловать. А вот грабить подобную машинерию хоть и хлопотно, но вполне осуществимо: талосы имеют четко вписанную команду предохранения от повреждений, потому как стоят кучу монет. Впрочем, учитывая, что в случае неудачной попытки убить талос может уничтожить все и вся... убивают их редко, и никогда — без нужды. Я знал, как уничтожить человекообразный механизм и крепко задумался, не стоит ли сделать это безотлагательно.
Талоса медленно встала, сверкая и переливаясь под сиянием меча.
— Ох, — сказала она, — какое у вас лицо красивое, — идиотка! Как мне тебя теперь отпускать? — спасибо за свет, я тут... я совсем потерялась, очень плохо ориентируюсь в темноте, знаете.
— Пойдем, выведу, — сказал я вслух, напряженно выбирая, куда бросить тело — в дворовой колодец, ведущий к Подземному Чертогу, или на мусоросжигательный поддон. Так и не решил; между тем она кошачьим шагом приблизилась, и я вздохнул уже удивленно.
У нее была изрядно сбита коленка.
Видите ли, талосы — металлические. Убить талоса дворянского дома очень просто — если армейским оружием, а вот обычным, городским, надо бить либо в пятку, либо в затылок. Что примечательно — на удар в критические области машина отвечает смертным боем без всякой пощады. Учитывая, что шанс один из трех, невеселая намечается лотерея.
Вот только металлическому талосу, даже дворянских моделей, не дано сбить коленки о камни обычного двора.
— Ты кто, а? — спросил я негромко и по остановившемуся лицу талосы понял, что она уже представила себе недополученный урок в виде насилия, а то и увечий, — и какого хрена размалевана?
— Я... Уника, — выдавила она, стараясь отодвинуться подальше и натыкаясь то на ножку поломанного стола, то на ветхий торшер, — я талоса.
— Угу. А я икар, — хмыкнул я, — служишь какому-то франту, да? Любит, наверное, пыль в глаза пускать, скот-тина? Нет монеты на настоящих талосов, так людей красит?
Уника молчала, потом всхлипнула и кивнула.
Убежала бы, сказал я, лишь бы не молчать. Меч налился силой и, казалось, просил ударить хоть разочек. Нельзя, захныкала Уника, бежать — никак, потому монета нужна, у меня пап болеет, и мама тоже слегла, у них какая-то хворь, даже знахарка не взялась, а Бруха знахарка хорошая, у ней патенты... Ну, отпусти, хочешь, я сама, сама тебе, только не бей, не убивай, никому не скажу, никто не узнает...
Я взял ее за хрупкий локоть — крепко, уверенно, и Уника вздрогнула, захлебнулась не то вскриком, не то стоном. Мне захотелось отхлестать по роже себя ж самого: напугал девку, а? Напугал? Геро-о-ой, говоришь?
— Пошли отсюда.
Мы выбрались из двора секунд за сорок, и «талоса» радостно засмеялась, увидев улицу, трамвьеру и колесницы, освещенные рядами фонарей. Даже запрыгала поначалу, дыша полной грудью и не помня, что машине следует казаться солидной и внушающей почтение к богатству владельца.
Я быстро отступил в тень, стараясь не оставлять ей слишком много воспоминаний. Меч недовольно гудел, складываясь в рукоять, а я молился Олимпу, магистрату и черту лысому, чтобы эта девчушка стала выкупом за жизнь Ари.
Молился — и, кажется, верил.
Наступало утро, и от крыльев меня отделяли уже каких-то два дня.
***
Впервые я почувствовал на себе взгляд утром.
Маршрутная арба, раскачиваясь и поскрипывая, катила вдоль Бронной, пыхтя черным смолистым дымом, в кабине битком натолкались работяги, воняющие чесноком, рыбой и обильными женщинами, ждущими дома с непропорционально хрупкими колечками на сильных шершавых пальцах. Обычно в театр я выбираюсь часами двумя позже, но сегодня предстояла репетиция, Эсхил взвинчено носился туда-сюда, обзвонил труппу ни свет, ни заря... и было, было что-то еще. Кроме Эсхила.
Не доезжая до станции метрополитена, я подскочил на обитой войлоком лавке, почувствовав острый, нацеленный между лопаток взгляд. Пожалел, что оставил дома клинок. Порадовался, что оставил клинок дома. После вчерашнего руки просто чесались ввязаться в добрую свару, хоть это и значило остаться без крыльев.
Взгляд вонзился в спину еще пару раз, я приник было к окошечку в холщовом верхе арбы, подозрительно разглядывая легко одетых девиц и парней, между которыми сновали старушенции нераспознаваемого возраста. В этот момент запищало зеркальце — и взгляд пропал. Тут же — и насовсем.
Медленно я расшнуровал кисет и вынул небольшое зеркальце с вытершимся серебрением. Коснулся стекла, разрешая разговор. Звонил Эрат. Это неудачно вышло — что Эрат; для его соколов я уже делал работу — ничего предосудительного, парочка довольно простых ликвидаций. Сейчас, как ни крути, влезать в такого рода задания было бы глупо; ну, послушаем.
— Слушаю.
— Тес. — Откуда в голосе у видавшего виды заправилы банды такое облегчение? — Ты цел еще... Ну, славно.
— Спасибо, Эрат. На работу еду. С Ари все хуже, спасибо, что спросил.
Он замялся, глаза виновато вильнули в сторону. Вот собака, подумал я, ну, что же ты на этот раз хочешь, адамантовый ты мой?
— Ты не сердись, Тес, — примирительно проворчал Эрат, поглаживая бороду. Этот жест он подсмотрел у папашки, видного разбойника из настоящих, да только криво: не понимая, что он означал в исполнении старика Квазура.
— Я не сержусь, Эрат. Мне некогда, понимаешь, дорогой?
— Вот! — радостно воскликнул он. — Понимаю! Об том и речь! Тут говорили, у тебя скоро появятся крылья...
Несколько десятков капель я собирал осколки самомнения в кучку. Вот тебе на, друг Тес, вот тебе где твоя секретность. Еще не факт, что икары не нагрянули домой... впрочем, Ари успела бы брякнуть, да, думаю успела бы. Но если Эрат знает, значит, каждая вторая собака смотрит сейчас на арбу со значением и прикидывает, кому бы слить сведения. Здорово.
Что-то Дед потерял нюх, я смотрю...
— ...только доставить, ничего назад тащить не надо! — заключил Эрат пламенную речь, мной, к сожалению, не услышанную.
— Да, да, — согласился я, думая, где придется ночевать уже сегодня. — Да. Да...
Отключил зеркальце, прервав Эрата на полуслове горячей благодарности. Ощущение взгляда так и не вернулось, но теперь я точно знал, что меня пасли.
Потому что не могли не пасти.
Уже на выходе из вагона зеркальце зазвонило снова. И снова.
И снова.
***
Первым поручил мне доставить весточку на ту сторону стены сам Дед, и я согласился без колебаний. Не знаю, рассчитывал ли и впрямь выжить, чтобы выполнить обещанное, или просто хотел получить крылья, спасти Ари, а там уж все будет хорошо, даже если меня собьют или выследят. Не знаю. Но я обещал.
Вторым был Эрат.
Эсхил стал седьмым.
Генеральная репетиция прошла на удивление превосходно, актеры были на подъеме, радовались, хлопали в ладоши, пили и горланили песни. Звенели кружки, плескалось вино, жизнь пилась вкуснее амброзии — для того, кто понимает толк в театре, конечно.
Эсхил возник рядом, когда труппа основательно набралась, а Ирида, обнимавшая Имре, явно спланировала крайне любопытный вечер. Кентавр смущался, нервно ржал, топал ногами, но встречаясь взглядом с улыбающейся примой, таял на глазах. Луц забавно ревновал, а остальные развлекались за счет троицы кто во что горазд.
— Тес, — мягко, хорошо поставленным голосом начал наш драматург, — у меня тут дело насчет твоих крыльев.
Я выругался, не выбирая выражений, и нагло посмотрел в глаза Эсхилу.
— Если понадобится моя помощь, — процедил цитату из старой нашей пьесы, — так я там же, где был, когда мне нужна была ваша.
Эсхил ухмыльнулся и побледнел. Цыкнул зубом и залпом опрокинул в себя полстаканчика крепленого. Зажмурился, пережидая вспышку в потрохах, а потом уставился на меня.
— Справедливо. Не спорю. Справедливо.
Он посмотрел на сцену, на которой плясали полуобнаженные актрисы труппы, призывно гладя по груди Луца. Что ж, какая-то мера успеха все же ему досталась, подумал я, отворачиваясь к столику.
— А сколько всего умрет от болезни — знаешь? Кто умер у Луца? Кто умер у меня?
— Крыльям не потянуть двоих! — кричу я в голос. — И если вам всем так дороги покойные родичи, почему вы не решились достать себе крылья?! Почему я один?!
— Потому что большую партию минтам куда легче отследить, — говорит Ирида, неизвестно когда возникшая рядом. — Потому что много неопытных летунов — всего лишь много удобных мишеней. А если вести речь о лекарстве, то достаточно и пары крыльев. И одного человека. И всех наших денег...
Я потянулся к ее губам, чтобы помешать молоть чушь, но вдруг почувствовал влажный жар поцелуя на костяшках пальцев, и понял, что риск возвращения домой откладывается. Так я об этом думал — как о риске попасть в лапы неизвестным прислужникам икаров; и Ари изгладилась из моей памяти ровно до следующего утра.
Поутру же я вышел из театра и увидел Эрата, мрачно усевшегося на капоте колесницы.
— Надо бы отменить, — сказал он с деланным спокойствием бывалого бандита. Ужасно, неописуемо фальшиво.
***
Дело было в Деде.
По дороге к привратному району Эрат рассказал, что старика замели чуть свет, причем все крылья, от готовых до едва намеченных болванок, выгребли чохом, погрузили в фуру и увезли. Не сделали исключений даже для отданных в починку служебных крыльев икаров.
Удивительно, но самих икаров нигде не было видно — даже обычных патрулей; похоже, поимка Деда нарушила их привычный распорядок. Сегодня бы и лететь, подумал я мельком, и тут только осознал происшедшее.
Мы проехали по улице мимо Дедова домишка, отмечая сразу пятерых минтов, отборных бугаищ, бдительно надзирающих за всем происходящим окрест. Огромные уши мерно трепыхались подле мощных рогов, среди блях не видно было ни единой железной: Дед, видимо, погорел основательно. Среди немногочисленных прохожих и зевак примерно половина с первого взгляда опознавалась как легавые; большинство остальных притворялись немного лучше. Убежище Деда обложили надежно — и, похоже, надолго.
Я понял, что вот-вот взвою при мысли о деньгах, оставшихся в конторе у старого крылодела. Еще одной проволочки Ари не выдержала бы.
— Видел? — печально спросил Эрат и засопел: — Вот и я тоже видел. Так что — не в претензии к тебе, ничего. Но пакет мы сейчас поедем к тебе и вернем, да?
Да запросто. Хоть все пакеты сразу.
Колесница прокатилась до конца улицы, свернула, уходя из поля видимости минтов, и резко прибавила ходу. Клубок на панели датчиков вертелся как ошпаренный: Эрат не поленился вбить точку фиксации возле моего дома, не надеясь на память. Центр лабиринта пока не перекрыли, видимо, не слишком хорошо у служб Миноса и Урана со взаимодействием. Потом я понял, что меня если и ищут, то не так уж рьяно: Деда замели со всеми крыльями, улететь мне было не на чем. А в лабиринте любого раньше или позже отыщут минты.
Оставив колесницу в паре кварталов от нашего дома, мы с Эратом добрались до двора пешком и спустя минуты три уже углубились в доморощенные закоулки. На мусоросжигательном поддоне задорно шкворчали несколько трупов, уже как следует обуглившихся и неузнаваемых с ходу. Я остро ощутил отсутствие клинка, и тут же услышал, как запел, разворачиваясь, меч Эрата. Потянуло стынью: Эрат почему-то выбрал ледяное зачарование, когда мы сдавали экзамен на унтер-офицеров. В отличие от меня он обожал прохладу и терпеть не мог зной; я долго подсмеивался над этим, когда уверенный в себе, целеустремленный и бессовестный Эрат вернулся в Неаполь да и поселился здесь навсегда.
Ни в подъезде, ни у квартиры нас не ждали, если не считать засадой громко храпевшего Улисса, нежно льнувшего к гипокаусте.
В прихожей на столике уже накопился целый ворох конвертов и посылок. Эрат ловко выудил самую большую, криво усмехнулся и отсалютовал мне клинком. Спустя минуту я остался наедине с холодной квартирой и Ари, сидевшей где-то у окна спальни.
Конверты бередили душу хуже язвительной насмешки. Чужие надежды и расчеты, рухнувшие в ничто одновременно с моими собственными.
Один из них, длинный и неровный, был и вовсе поставлен в угол, возле сваленной грудой обуви. Я удивился было, затем вспомнил причудливые привычки Эсхила и почти засмеялся. Достал конверт, осмотрел, не нашел подписи и принялся распаковывать. Почти сразу из грубой упаковочной бумаги выпал лист пергамента.
«Тес. Я же говорил, что фуфельная это идея, ну да что уж. Похоже, выследили тебя, сынок. Они не до конца проверены, так что решать тебе. У меня на подгонку просто нет времени, да и у Ари, думаю, тоже. Но если ты все же решишься — врежь там им и за меня. Дед»
Внутри были крылья. Большие, пестрые, как у лугового луня, усиленные крылья, не похожие на стандартные комплекты икаров.
Кажется, я сел там, где стоял.
***
Застегнув ремни и крепления, я прицепил к поясу сумку с письмами и кошельками. Неудобно, но, к счастью, не слишком тяжело. Подхватил на руки Ари, легкую как пушинка, и отправился на верхний этаж.
Взобраться на чердак было несложно, а на крышу вели довольно просторные даже для меня слуховые окошки. Переполошившиеся коты злобно шипели, а голуби старались ущипнуть длинными твердыми клювами. Ари тихо бормотала сквозь горячку боли. В сгустившихся сумерках серые крылья должны были быть менее заметны, чем белое оперение икаров. Это, разумеется, тоже запрещалось законами города.
Я взлетел и понесся напрямик к городским стенам.
Сначала старался лететь невысоко, чтобы не стать чересчур заметным. Пересек несколько улиц, чувствуя, что пьянею от ощущения свободы и возможности двигаться без подсказок клубков и указателей.
На улице Сов нас обстреляли с земли, арбалетный бельт мощно дернул сумку с письмами, и мне пришлось уходить вверх, вверх.
В закат, который еще был виден здесь, в вышине.
Икаров нигде не было видно, и я уже предвкушал, как пересеку стену, как помчусь над вольными хлебами, над веселыми селениями, над сверкающей рекой.
Они возникли сразу со всех сторон — целая дюжина икаров с нацеленными на Ари луками. Мы едва успели достичь стены, так что спускаться пришлось недолго. Чувствуя опустошенность и безнадежность, я осторожно опустил Ари на стену и попросил у молчаливых стражей неба:
— Вылечите ее и делайте со мной, что хотите. Вылечите!
Икары расступились, и я увидел талосу.
В свете мощных фонарей икаров она выглядела совсем другой. Изучающе смотрела, жестко, колко и неприятно усмехаясь, потом обернулась и кивнула кому-то.
Так я и увидел в первый раз полковника Гели. Глава икаров подошел ближе, брезгливо переступив через Ари, твердой рукой взял меня за подбородок и внимательно посмотрел в глаза. Воля полковника вливалась в меня беспрепятственно, словно я был несмышленышем, а не бывалым солдатом. Только теперь я понял, почему Миноса, Гели и прочих считали богами. Только теперь осознал, кому адресовались мои молитвы. Понял, кто именно раньше прочих предал меня и мой замысел. Это были последние мои самостоятельные мысли на многие годы вперед.
— Годен, — четко и ясно сказал Гели, и я вдруг понял все, чего не понимал раньше. Город повернулся ко мне новой, неведомой гранью, жизнь обрела смысл и предназначение. Я разобрался, кому следовало служить, от кого следовало защищать. И сумку, полную преступных чужих желаний, я швырнул со стены прочь — обратно в город.
— Ари?.. — спросил я остатком прежнего себя, бормоча и запинаясь. Уже зная ответ.
Полковник остановился, даже вроде бы заколебался. Потом достал пистолет и дважды выстрелил в голову моей жены. Маленький клубочек, ее последняя работа, сиротливо выкатился из разжавшейся ладошки. Тело тут же подхватили и скинули со стены — наружу.
Я поклонился, давая понять, что осознаю: меня пощадили, разрешив не устранять лишний балласт собственными руками. И эту милость придется долго, очень долго отрабатывать. Выпрямился, осторожно пряча подобранный клубочек в карман.
Затем расправил крылья и взмыл со стены — безупречный икар среди прочих.
***
Премьера удалась на славу.
«Крылья» гремели, им рукоплескали долго, охотно и без устали. Представления повторялись целых две недели ежевечерне, а потом труппа Эсхила собиралась начать работу над новой пьесой.
Все спорилось у них, потому что они надеялись на скорое прекращение жуткой эпидемии, на шанс вырваться за пределы лабиринта, раз и навсегда отведенного им в качестве целого мира. Единственного мира.
Они не видели икаров, что прилетали смотреть представление с вышек по краям открытого амфитеатра. Они не обращали внимания на одного из летунов, с заостренными мощными крыльями, стремительно терявшими былую пестроту и делавшимися не то белыми, не то серебристо-седыми.
Они не слышали слов, которые икар шептал в полузабытье, глядя, как на сцене обнимает и отчаянно целует любимого несломленного мечтателя с крыльями прекрасная знойная женщина. Как волшебный клубок ведет их прочь — за пределы сцены, за стены, за границы... в жизнь.
Не слышали.
В том-то и было их счастье.
Виталий Придатко © 2015
Обсудить на форуме |
|
