|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Фантастика 2007 Аким Захаров © 2007 Лёвочка, Леон Ночью, когда все спали, игрушки выбирались из ящиков, коробок и коробочек, куда их складывал аккуратный Лёвочка. Первой была собака Пограничника; она долго принюхивалась, морщила нос, а затем коротко гавкала, давая сигнал остальным. Ее хозяин вылезал следом — молодцеватый, ладный, в темно-зеленой, без единой складки форме и четырьмя звездочками на погонах.
Они составляли неразделимое целое, Пограничник и его пес, который врастал левым боком в ногу пластмассового солдата. Разговаривать собака не умела, но всё понимала.
Игрушки собирались в дальнем углу комнаты под раскрытой половинкой стола-«книжки» и до утра коротали время за разговорами. Так случалось каждую ночь.
Но сегодня...
— Вчера я был в дозоре, — без предисловий начал Пограничник, — и видел на берегу отпечатки ботфорт. На нашем берегу, — уточнил он.
Пес кивнул.
Все дружно посмотрели вверх — там, на столе, лежала растрепанная, зачитанная до дыр книга, на страницах которой звенела сталь и шли ко дну взятые на абордаж корабли.
Книга была ужасно старой и досталась Лёвочке от деда. Казалось, дед заранее знал — что придется внуку по сердцу, и посмеивался в прокуренные усы. Игрушки сразу же невзлюбили книгу, а мальчишка, наоборот, носился с пухлым томиком как с редкой драгоценностью. Глаз не спускал.
— Что будем делать? — спросил лохматый и добродушный медведь Джумбо, который был любимцем маленького хозяина. Да, когда-то давно — был.
— Подождем? — сказала лошадка Марфуша.
— Чего? — хмуро бросил Пограничник. — Нарушения?
Собака вздыбила шерсть на загривке и глухо зарычала.
В неплотно зашторенное окно светила круглая луна, разбрасывая по комнате дрожащие, синеватые тени. Глаза собаки мерцали двумя болотными огоньками. Месяц заглянул в них и отпрянул в испуге.
Лёвочка, закутавшись в одеяло с головой, сопел в кровати; босые пятки двумя пятнышками белели в легком сумраке. Мальчику снились неведомые земли, грохочущие пенные валы, соленые брызги и пурпурный с золотом флаг, реющий над парусами. Снилась огромная, с кровавым оттенком луна, ночь, полная ярких огней, бешеные выкрики и лязг якорной цепи...
В бледном лунном сиянии комната преображалась: голубой линолеум казался лениво катящимися волнами, этажерка представала остовом затопленного английскими пиратами галиона, а комод — затерянным архипелагом, хранителем тайн, загадок и, конечно же, изумительных сокровищ, которые в повседневной жизни были надежно укрыты от жадно-любопытных, охочих до чужого добра взоров. Заколдованные, сокровища выглядели простенькими блестящими пуговицами, гаечками, болтиками, бессмысленной путаницей тонкой медной проволоки, лоскутами ткани, стеклянными бусинками и невзрачными камушками.
Луна выявляла истинную суть вещей.
Луна превращала спящего Лёвочку в грозного корсара Леона Эспада, презиравшего опасности и способного обвести вокруг пальца самого Дьявола, если, конечно, Дьявол будет настолько глуп, чтобы связаться с отважным испанцем.
Луна была лучше солнца. Ведь оно резко и беспощадно высвечивало тощую, как у курёнка, шею Лёвочки, его редкие, соломенного цвета волосы и проклятые конопушки, щедро рассыпанные по впалым щекам. Еще солнце было виновато в том, что несуразные, оттопыренные Лёвочкины уши становились в его лучах нежно-розовыми, почти прозрачными, и поэтому все мальчишки и девчонки из прежнего двора смеялись над Лёвочкой и не хотели с ним дружить. Но не притесняли и не обижали, в основном — игнорировали, а подчас даже зазывали играть вместе в качестве забавной обезьянки. В новом дворе для недружбы нашлись иные, куда более весомые причины.
Когда утреннее солнце ласково, словно мягким-мягким перышком, касалось Лёвочкиных торчащих из-под одеяла пяток — ведь Лёвочка имел обыкновение натягивать одеяло на голову, — мальчишка возмущенно дрыгал ногами. Нет, он не боялся щекотки: просто очень не хотелось вставать, умываться, чистить зубы, завтракать. И играть после в одиночестве, вяло ковыряясь в песочнице под бдительным присмотром бабушки, или же раскатывать на стареньком «Школьнике». Нет, не хотелось. Он бы с удовольствием поиграл с дедом и вместо надоевшего велосипеда прокатился на дедовых плечах, но дед опять лежал в больнице. Бабушка ходила хмурая, подавленная, ворчала по обыкновению: мол, курение никого до добра не доведет, и всё твердила, что теперь-то, как только деда выпишут, покажет ему, как смолить по пачке в день. Но сама, когда никто не видел, быстро промокала глаза платочком и неумело крестилась.
Сейчас бабушка сидела на раскладном стульчике и притворялась, что читает газету: Лёвочка шестым чувством угадывал внимательный бабушкин взгляд.
Взгляд этот падал сверху вниз. С балкона — во двор. Уютный, с шелестящими на ветру березками двор, в котором суетилась детвора. Мальчишки гоняли на великах, настоящих взрослых великах — «Уралах» и «Салютах», девчонки играли в «классики», радостно прыгая по нарисованным клеткам, кто-то набивал мяч. «Двадцать шесть, двадцать семь...» — с придыханием считали зрители. Во второй песочнице с раскрашенным под мухомор грибком возилась малышня — лепили всякую ерунду. В шум березовых листочков и ребячий гомон вплетался скрип качелей: двое старшеклассников нехотя отталкивались от земли и, похоже, сами не понимали, что же им нравится больше — неспешное покачивание или все-таки скрип заржавленных шарниров.
Лёвочка уныло возюкал игрушечный самосвал под ярко-оранжевым грибком песочницы и спиной чувствовал зоркий бабушкин взгляд. Родители Лёвочки, взяв на работе долгожданный отпуск, укатили на юга, в далекий теплый Крым. Чтобы отдохнуть в кои-то веки — с чувством, мерой и в соответствующей обстановке, ну и здоровье поправить — а то эта вечная городская нервотрепка...
Лёвочку оставили на попечении бабушки Веры, невысокой, полноватой старушки, и деда, худого, нескладного, рано облысевшего, но с виду еще крепкого. Однако лишь с виду: через неделю деда увезли на «скорой» в онкологический центр, и бабушка навещала его по субботам и вторникам. Телеграмму дочери посылать не стала — ничего, сказала, обойдется. Зачем людям отдых портить.
Без деда было одиноко, тоскливо и скучно, и Лёвочка до вечера просидел с глазами на мокром месте.
В гостях у деда Лёвочка бывал редко, чаще дед заезжал сам, непременно с гостинцами — вкусными конфетами, пирожками, какой-нибудь занятной безделушкой. Всегда улыбался, трепал Лёвочку по голове, читал ему книжки или рассказывал сказки. В крупных роговых очках, с морщинистым лицом и желтыми от никотина пальцами дед походил на черепаху Тортиллу из приключений Буратино. Мудрую. Всезнающую.
Иногда дед приезжал с бабушкой. Когда-то она работала учительницей, так что обращаться с сорванцами умела. Впрочем, Лёвочка озорником не был, напротив — был он излишне тих и задумчив, что не очень-то свойственно шестилетним детям, подвижным, энергичным и задающим бесконечные вопросы. «Ох, — частенько сетовала матери соседка, — моего-то с улицы не дозовешься, а ваш... умненький, спокойненький». И всё же соседка ни за что не променяла бы своего пострела на «умненького», а в ее будто бы жалобах сквозило едва заметное ехидство. Мать в ответ пожимала плечами и, честно сказать, немного беспокоилась, выговаривая отцу: занялся б ты с ним, в футбол поиграл или еще что.
Отцу было некогда. Ну а мать играть в футбол не умела, она покупала Лёвочке машинки, дурацких пупсов, конструкторы, мягкие игрушки, а после и книжки. Положение спасал дед: возился с внуком, но здоровье стало сдавать, и последнее время дед всё больше лежал по больницам.
Зато он научил Лёвочку читать, и мальчик медленно, но с небывалым удовольствием глотал одну книгу за другой. Сказку за сказкой — а что еще дадут ребенку? Однажды дед принес клееный-переклеенный, в мягкой обложке томик, и жизнь Лёвочки начала постепенно меняться. Он мало что понимал во взрослой книжке, повествующей о бесстрашном капитане Эспада, главаре пиратов, и его подвигах, но у мальчишки появилась мечта — мечта о «поприще благородного разбойника». Лёвочка мог бы стать им. Да. Вырасти и... Мудрено-загадочное слово «поприще» смущало, но «благородный разбойник» звучало о-го-го как, грозно и величественно.
Лёвочка, наконец-то проявив интерес к ребячьим забавам, стал чаще бывать во дворе, где, присев на скамеечку, наблюдал за сверстниками. Так бравый моряк, приникнув к окуляру подзорной трубы, оглядывает горизонт в поисках суши. Вначале на малахольного посматривали косо, затем свыклись и шутки ради звали в компанию; иногда Лёвочка соглашался. Моряк в Лёвочкиной душе, широко расставив ноги, стоял на палубе скользившей по морской глади двухмачтовой бригантины и внимательно изучал открывавшиеся взору очертания далеких, скрытых туманной дымкой берегов чужой земли.
Двор простирался перед Лёвочкой настоящей tierra desconocida.
Он исследовал ее с тщанием заядлого путешественника.
«Отдать якоря! — распоряжался капитан Леон. — Шлюпки на воду. Живей, черт вас дери!» Смуглые матросы, топоча по шкафуту, гурьбой неслись к шлюпбалке...
С отъездом родителей и переселением к бабушке всё пошло наперекосяк — сменяв двор на двор, Лёвочка растерялся: надо было осваиваться заново. Начинать сначала. Вот тут-то и всплыли — глубоководной рыбиной из пучины — чрезмерная лопоухость и другие «восхитительные» свойства злополучных ушей, которые реяли на голове мальчишки подобно двум косоугольным парусам — бизани и кливеру. В старом дворе на уши внимания не обращали, то есть сперва обращали, но вскоре привыкли и замечать перестали: те проходили по разряду умеренных недостатков, с лихвой перекрываемых общей Лёвочкиной чудаковатостью. В новом — Лёвочка подвергся осмеянию, злым издевкам и откровенному глумлению. Первым делом из-за ушей.
Дети жестоки. И не ведают ни стыда, ни угрызений совести.
Еще дети глупы: они не просчитывают последствий; заглянуть дальше кончика носа для них — подвиг.
Последствия не замедлили явиться. Павлик — второклашка, командующий остальными мальцами, — только-только хотел показать недомерку Москву, ухватив за такие чудесные слоновьи ушки, как вдруг отпрянул, визжа резаным поросенком. В самом прямом смысле слова — на ладони Павлика красовался здоровущий, тянущийся от большого пальца к мизинцу порез. Края раны взбухли и сочились кровью; рдяные капли скатывались к запястью, напоминая стигмат религиозного фанатика. Именно такое сравнение пришло на ум бабушке, когда она примчалась на помощь и выяснила, что пострадал вовсе не ее любимый внук, а лоботряс и «вождь команчей» Павлик.
Лёвочка от неожиданного вскрика мучителя отшатнулся и, потеряв равновесие, шлепнулся на задницу; да так и сидел, часто-часто моргая белёсыми ресницами и думая: реветь за компанию или нет. Павликовы дружки — ревели, они выли и голосили на разные лады, как стайка наемных плакальщиц, — это сравнение тоже принадлежало бабушке. Сам Павлик, бледный, с закатившимися глазами, валялся, неловко подогнув ногу, в банальном обмороке: не вынес вида собственной крови, забияка.
Что случилось — никто не понял. Бабушка забрала Лёвочку, от греха, а потом долго читала нотации: с кем стоит связываться, а с кем не стоит, и что разногласия надо решать мирным путем, а выяснять отношения с помощью кулаков — распоследнее дело. Лёвочка лежал на кровати и внимательно слушал, изредка шмыгая носом. Бабушка, вспомнив молодость, увлеклась, точно перед ней был не любимый внук, а провинившийся ученик, распекаемый на классном собрании. Пока она вдохновлено жестикулировала, призвав весь учительский опыт, пока совестила и журила несостоявшегося драчуна, наставляя на путь истинный, Лёвочка незаметно уснул. Бабушка запнулась на полуслове, вздохнула и развела руками, как бы говоря: ну что ж тут поделаешь. Укрыв Лёвочку одеялом, на цыпочках вышла из комнаты.
В углу завозились сидящие рядком игрушки: кукла Ваня, Джумбо, Зайчонок без имени, деревянная лошадка Марфуша и Пограничник с собакой. Остальные были кто где: в выдвижных ящиках платяного шкафа, в коробках из-под обуви, в авоське, что висела по соседству с халатом и пижамой на прибитом к двери крючке. На улице, в тени грибка валялись позабытые ведерко и самосвал; бабушка подберет их назавтра, а грибок отныне станет единственным прибежищем отверженного, где он сможет играть, не вызывая нареканий бабушки и родителей других детей. Ведь вздорная и языкастая мать Павлика этим же вечером разнесет по двору весть о чокнутом психе, который чуть не убил ее кровиночку. И родители строго-настрого запретят своим чадам приближаться к малолетнему ироду, да те и сами не пойдут наперекор воле взрослых, отчасти из-за того, что Лёвочка — «не наш», чужой, но больше из-за боязни.
Как выяснилось позднее, столкновение в песочнице едва не закончилось роковым исходом: Павлик грохнулся в обморок вовсе не от вида крови. Слава богу, нашелся среди подоспевших на детский рёв опытный врач, он сразу определил у мальца признаки отравления и вызвал специализированную бригаду «скорой». Те успели вовремя и, оказав экстренную помощь, госпитализировали школьника, отметив, что еще чуть-чуть, и...
Пересуды не стихали около недели, косыми взглядами Лёвочку и бабушку Веру награждали и по сей день. Выписавшийся из больницы Павлик ходил смурной и пришибленный и при виде Лёвочки плевался злым шепотом.
Всё это будет позже: сплетни, взгляды, одиночество, тоскливое ожидание мамы с папой, тюрьма-песочница... Покамест Левочка спал, бабушка, убавив звук, смотрела новости, а игрушки держали совет.
— Вот видите, — сказала Ваня, которая вообще-то была девочкой, но упрямый мальчишка нарядил ее не в платье, а в брюки с рубашкой, и звал Иваном.
— Что? — пропищал Зайчонок без имени.
— А я говорил, — зло отрубил Пограничник; собака гавкнула и задрала морду кверху. — Дождались!
На столе шелестела страницами недочитанная книга.
— А всё из-за увлечения дурацкими историями про пиратов, — продолжила Ваня. — Слышали, что сказала бабушка Вера? Лёвочка с кем-то подрался. Разве такое когда-нибудь было, чтобы наш Лёвочка с кем-то дрался?
— Нет, — ответил Джумбо. — Никогда.
— Это нарушение границы! — скрежетнул зубами Пограничник. А собака снова гавкнула.
— Ты уверен? — спросил Джумбо.
— И-и-и, — топнула копытцем Марфуша. — Он больше не читает сказок.
— Кто? — как всегда невпопад влез безымянный Зайчонок. Он был совсем молоденький и глупый, этот Зайчонок, хозяин еще имя-то не успел ему придумать, поэтому Зайчонку многое прощалось — например, самовольное участие в совете, куда допускались только избранные.
— Это книга виновата, — прямолинейно заявил солдат. — Надо ее...
— Спрятать? — предположила лошадка.
— Убр-р-рать, — в голосе Пограничника звякнул металл. — Выкинуть. Изорвать. Сжечь. Чтобы не приучился ко всякой дряни. — Пиратов и разбойников, а также контрабандистов всех мастей Пограничник относил к самой что ни на есть дряни. Каперы и корсары, прикрывающие творимый ими произвол государственным разрешением, вызывали у него еще большее отвращение.
Собака промолчала, во взгляде ее таилось одобрение. Джумбо нахмурился.
— Может, не стоит так вот сразу? — засомневалась Ваня.
— Голосуем, — предложил Джумбо. — Кто за то, чтобы выкинуть? — и поднял лапу.
Пограничник вскинул сжатую в кулак руку; одобрение в глазах собаки сменилось преданностью напополам с обожанием и готовностью в случае чего умереть во имя. Без раздумий. Такие у ней были рефлексы. Марфуша пожевала губами и отрицательно мотнула головой. Ваня прошлась туда-сюда, бормоча: «Конечно, лучше бы выкинуть, но...», остановилась, взлохматила рыжие кудряшки и, наконец что-то решив для себя, выдохнула:
— Я против.
— И что теперь? — буркнул Джумбо, сердито уставясь на Ваню. — Оставим как есть?
— Что? — опять влез ничего не понимающий Зайчонок.
Пограничник и Джумбо одновременно поглядели на него. В голову им пришла одна и та же мысль.
— А ведь Зайчонок участвует в совете, — выразил мысль Джумбо.
— Угу, — поддакнул Пограничник. — И значит, имеет право на собственное мнение.
— Какое еще мнение?! — возмутилась Марфуша. — Это просто глупый маленький...
Но крючок был заброшен.
— Погоди-ка, — оборвала ее Ваня. — Все мы когда-то были маленькими и несмышлеными. Зайчонок, конечно, не участвует, а как бы участвует, но...
Пограничник довольно ухмыльнулся, Джумбо нетерпеливо подергивал хвостом. Тяга Вани к справедливости даже в ущерб здравому смыслу была всем известна.
— ...пусть скажет, что думает.
Ваня повернулась к Зайчонку.
— Скажи-ка, малыш, нужно оставить книгу, спрятать ее или выкинуть? Как по-твоему?
— Я... — Зайчонок растерялся и часто заморгал.
— Так спрятать или выкинуть? — с нажимом повторил солдат, который прекрасно знал, что слова, произнесенные последними, запоминаются гораздо лучше, чем стоящие в начале. Недаром требующее исполнения слово команды выносится назад.
— Я бы выкинул, — мимоходом произнес Джумбо. Многократное повторение — тоже вполне себе метод. — Выкинуть, да и всё. Делов-то.
Ваня неодобрительно посмотрела на него, и медведь театрально прикрыл пасть: всё, молчу.
— Ну? — обратилась к Зайчонку.
— Выкинуть... — убито прошептал он, а корчащая страшные рожи собака Пограничника радостно оскалилась. Собака понимала: когда вопрос стоит ребром — любые средства хороши. Здоровье хозяина, в том числе психическое, дороже какого-то испуганного Зайчонка. Безымянного к тому же, то есть в некотором смысле «недочеловека».
Джумбо ловко залез на стол и спихнул книгу, но слегка не рассчитал, и она свалилась прямо на собаку, огрев по спине. Пес от неожиданности растерялся, заскулил, но, разглядев, кто «напал» на него, — рассвирепел и, вцепившись зубами в рыхлый томик, успел вырвать и сжевать несколько последних страниц вместе с обложкой, прежде чем от шума проснулся Лёвочка.
Игрушки сразу прекратили возню и поспешили незаметно убраться в свои ящики и коробочки. Они едва успели: Лёвочка молча и грозно несся к растерзанной книжке.
Оставалось лишь уповать на то, что мальчик не поймет спросонья, в чем дело.
Быть может, он и не понял, но выяснять и разбираться не стал — просто закрыл все ящики и коробки. Надежно. Крепко. И открыл, лишь когда родители вернулись из отпуска и забрали Лёвочку. Только тогда игрушки были прощены.
Пограничник теперь не мог ходить в дозор и не увидел ставшую на якорь бригантину, костры на берегу и высокого поджарого человека с жестким прищуром глаз, вьющейся эспаньолкой и абордажной саблей на перевязи. Человек катал желваки на скулах, покачивался с носка на пятку и, скрестив руки на груди, бормотал: «Чертовы англичане со своим чертовым фрегатом. Que les lleve el diablo! Сидеть в этой гавани слишком опасно».
В полумраке каюты серым пятном проступала кровать, стол для письма с теплящимся в подсвечнике огарком и круглый низкий столик рядом с массивным шкафом. На дощатом полу колыхался запертый в перекрестьях рам клочок лунного света.
Эспада лежал, укрывшись стеганым одеялом до подбородка и выставив ноги. Дышал чуть с хрипом, присвистывая на выдохе. Кудри разметались по смятой подушке, кадык на жилистой шее подергивался, будто стремился вырваться из кружевного ворота сорочки. На столик небрежно брошена, едва не метет плюмажем пол, щегольская шляпа с загнутыми кверху полями; бархатный камзол перекинут через спинку высокого стула.
Капитан ворочался с боку на бок: тягостный сон — отголоски беспокойного дня — душил железной пятерней, не давая расслабиться. Еще одна странность в копилку необычного, уже набитой под завязку загадочными и сверхъестественными событиями. С тех пор, как бригантина покинула Севилью, не случилось и десятой доли того, что выпало за последние недели плавания.
И сны... поразительные видения, день ото дня преследующие Леона. Нелепые, несообразные. Чужие.
Узнаваемые... Там всё понятно и просто, там он кто-то другой, но стоит проснуться...
Сегодня, там, с другим Леоном случилось что-то нехорошее, но и здесь утро выдалось из ряда вон. Эспада ерзал, сбивая одеяло; с губ срывались еле слышные проклятия. Кошмар занозой сидел в памяти и больно колол при неосторожном касании.
Подцепить бы ногтем, вытащить. И забыть. Совсем. Будто и не было.
Но острое, как стилет, наваждение бередило рану.
...матросы сгрудились на полубаке, они охотились на акулу: белая сволочь крутилась возле корабля третий день, досаждая одним своим видом. Ни отогнать, ни изловить гадину не удавалось: осторожная, хитрая, она настойчиво плыла следом. Моряки суеверно плевались и шептались о демоне, который хочет погубить их души. Треугольный плавник торчал из воды зловещим молчаливым напоминанием. Боцман нагнал на бедняг еще больший страх, сказав, что это оборотень Меванкуэ, которого так боятся индейцы. Есть акулу нельзя: тварь нужно убить, пока... От многозначительного «пока» у матросов дрожали колени. Никто не решился узнать продолжение мрачной истории.
Прикончить зверюгу вызвались двое отчаянных храбрецов, и то лишь после того как капитан пообещал награду. Голый по пояс бородатый, смахивающий на гориллу Диего приманивал хищницу куском солонины, привязанным к линю. Здоровяк Рамирес, гигант пяти локтей росту, стоял с тяжелым гарпуном на изготовку, собираясь забить бестию, как только она подплывет ближе. Крепкая стать, длинные нечесаные космы, бронзовая кожа и внушительные размеры гарпуна делали Рамиреса похожим на разгневанного бога — морского владыку, явившегося чинить расправу над непокорными смертными. Позади толпились остальные. Чтобы наверняка укокошить оборотня, Рамирес по совету боцмана обмазал гарпун смесью мышьяка и свинца, добавив к ней отвар жгучего кайенского перца, который они позаимствовали у нерасторопного торговца еще в Карибском море.
— Valgame Dios! — завопил вдруг марсовой, сидящий в «вороньем гнезде». — Кракен!!
— Кракен! — спустя мгновение подхватили с наблюдательной площадки на бушприте.
Прямо по курсу, в кабельтове от бригантины из толщи воды вынырнуло гладкое бледное тело. В туче брызг и пены, расплескав спокойное зеркало волн, взвились кошмарные щупальца.
— Демон! Демон!! — Матросы разбегались с полубака стайкой крыс. — Sierpe de mar!
— Оборотень накликал!
— Заманил!
Гулко, с надрывом ударил колокол. Вахтенный бил и бил, точно собрался отсчитать все склянки до Судного дня.
Чудовище приближалось, и вскоре стало понятно, что это не кракен, а огромная рука. Пальцы толщиной с мачту — нет, больше! — растопырились, угрожая схватить, смять корабль, превратив в груду деревянных обломков с обрывками парусов. Утащить на дно.
Волны дыбились стеной, качало не хуже чем в шторм: удержаться на зыбкой палубе удавалось не каждому. Ноги матросов подкашивались, многие в ужасе падали на колени.
— Madre de Dios! Спаси и сохрани! — неслось разноголосым хором.
— По местам, собаки! — бесновался боцман, раздавая ополоумевшим от страха людям пинки и зуботычины. — Трусливые шкуры! Bastardos!
— Лево руля! — покраснев от натуги, орал Эспада. — Трави шкоты! Подходи правым бортом! Скорей, олухи! Батарея, к бою!
Ему вторили зычные выкрики эль сегундо, трель боцманской дудки и дробный, оглушительный стук трещотки. Рулевые на корме истово налегали на румпель; возле бортовых мортир и батареи полубака суетились канониры, подносчики уже тащили порох и ядра из крюйт-камеры, но времени заряжать пушки не было.
Рука высунулась по запястье, согнулась ковшом. Еще чуть-чуть — и нависнет над палубой, сграбастает, как тряпичную куклу. Раздавит в щепки.
Вода бурлила и, перехлестывая фальшборт, разливалась по палубе, мутным потоком стекала в шпигаты. Корпус скрипел и стонал, болтанка усилилась.
— В трюм, негодяи! — совершенно охрипший боцман гнал кучку матросов к грот-люку. — К помпам! Откачивайте воду!
Над головами хлопали паруса и визжали снасти.
— Рамирес! — надрывался, пробираясь к баку, капитан. — Чего встал, скотина?!
Замерший на полубаке гигант очнулся и, рыча от напряжения, метнул гарпун. Но в последнюю секунду поскользнулся, и зазубренное копье ушло вверх, лишь наискось вспоров громадную ладонь — от запястья к мизинцу. Брызнула кровь. Казалось, теперь монстр взъярится не на шутку и расправится с кораблем в мгновение ока. Но рука отдернулась и, обрушив на бригантину соленый поток, со всхлипом погрузилась в воду.
Кошмар закончился.
В четверг мать с отцом поехали в больницу: навестить деда. Лёвочку взяли с собой — дед очень хотел увидеть внука.
В больнице было тихо, просторно и солнечно, но в груди поселилось странное давящее чувство — тоски, жалости, утраты. Безнадежности... Родители поднялись на четвертый этаж, повернули за угол и, миновав ординаторскую, снова оказались в длинном и пустом коридоре, по обе стороны которого шли двери с крупными прямоугольными номерками.
Дед лежал в палате один, от непонятной аппаратуры у стены к нему тянулись провода и трубки. Пух на висках и затылке деда был совсем седой, с грязным желтоватым оттенком, но брови остались прежними. Темные, кустистые, они выглядели не в пример лучше, чем неопрятная борода, клочьями расползшаяся по щекам и подбородку.
— Как ты? — спросила мать и, не дожидаясь ответа, принялась выкладывать на тумбочку фрукты и другие полезности: у раковых больных особая диета. Отец мялся у дверей.
— Лучше, — прошептал дед, силясь улыбнуться.
— Скоро поправишься, выпишут... — Мать пустилась в долгие путаные рассуждения. Отец ободряюще кивал и поддакивал. А Лёвочка во все глаза смотрел на изрезанное глубокими морщинами лицо, худую шею, крючковатый, заострившийся нос. «Лучше? — думал мальчик, вспоминая, каким был дед раньше. — Это лучше? Что тогда хуже?!»
В палату заглянул врач, тронул отца за плечо. Кивнул матери.
— На минуточку.
Родители вышли.
Дед лежал молча, ничего не говорил. Лёвочка подошел к койке.
— Деда... — позвал срывающимся голосом. Дед потянулся к мальчишке, взял узкую ладонь в свою. Смотрел на Лёвочку, но как будто мимо — от невыразительного, водянистого взгляда кидало в дрожь. Потом закрыл глаза.
За окном, где клубились набежавшие вдруг облака, наметился просвет. Солнечный луч вырвался из серой пелены, скользнул по подоконнику, задержался на зеленом березовом листочке, который трепетал в уголке, но никак не желал улетать. Тучи нехотя расползались, уступая напористому солнцу. По кровати прыгали зайчики, боязливо оглаживая дедово лицо, и мальчик заметил — показалось?! — как в мочке левого уха сверкнула... причудливая серьга. Сияние ударило по глазам, брызнув золотыми бликами; голова закружилась, в уши ворвался грохот прибоя и резкие, пронзительные крики...
— Пойдем, — чужим, взрослым голосом сказал Лёвочка. — Там море и чайки, и слепящее солнце. Там пахнет йодом и водорослями; ванты рассекают голубизну неба, а за бортами плещет вода. Ты не представляешь, какой это простор. У горизонта — белокипенные облака; воздух свежий, холодный, и волны в кильватере. — Он рассмеялся. Не Лёвочка — Леон Эспада.
Гортанный смех заметался в пропахшей лекарствами палате. Смеху было тесно, неуютно здесь.
Хотелось на волю. К чайкам.
Дед прерывисто вздохнул, откинулся на подушку. Бледные, запавшие губы сжались в тонкую полоску. Запищала, подмигивая разноцветьем огоньков и бегущих по экранчикам линий, аппаратура. Лёвочка ошалело крутил головой.
Вбежали родители, врач. Дед захрипел что-то, цепляясь слабыми пальцами за руку мальчика. И вновь аппаратура откликнулась писком и тревожными сполохами, отразившимися на гладком пластике панелей. Врач бросил обеспокоенный взгляд на систему жизнеобеспечения и попросил всех выйти.
Мать задержалась и долго разговаривала с доктором, пока Лёвочка с отцом ждали в холле.
Домой ехали молча. В автобусе было душно, хотелось пить; на проводах за окном чирикали воробьи, совсем не похожие на чаек.
Минутная стрелка едва плелась, тащилась нога за ногу, растягивая вечер в вечность. Мама сидела на кровати, уткнувшись в медицинские справочники. Стопка книг рядом с ней угрожающе кренилась, и мама придерживала ее локтем. Из раскрытой форточки доносилось тонкое гудение: возле натянутой сетки толшились комары, пищали надоедливо. Лёвочка отвлекался на время, поднимая глаза от замусоленных страниц, и думал, отчего комары такие упрямые? отчего не улетают, раз не могут пролезть сквозь сетку? — и опять возвращался к вызубренным почти наизусть приключениям Леона Эспада.
Во дворе тарахтел грузовик, мама покашливала и бормотала под нос. На кухне звякала посуда.
Лёвочка с сожалением перевернул последнюю целую страницу. Во сне, да, во сне — не могло же это случиться на самом деле! — он видел, как собака, та, которая всегда была на поводке игрушечного пограничника, трепала книгу. А потом... оказалось, что и впрямь кто-то порвал его подарок. А Лёвочке до зуда, до жжения в кончиках пальцев мечталось узнать, чем же всё закончится. И как капитан Эспада расправится с англичанами. В том, что корсар с ними расправится, мальчик нисколько не сомневался. Просто хотелось знать — как.
Сухо тренькнул телефон, и Лёвочке отчетливо послышался хруст обломившейся ветки. Так бывает, в лесу. Мать встала, уронив шаткую стопку. Взяла трубку. Ее уверенное жизнерадостное «алё» сменилось обеспокоенным «да, это Григорьевы, да, я слушаю», а затем растерянным «что?..».
Лицо побледнело, губы чуть вздрагивали, будто мама готовилась заплакать. Она положила трубку мимо телефона, оглянулась на Лёвочку, моргнула и, сутулясь, прошла на кухню. Траурным выстрелом хлопнула дверь.
На кухне хозяйничал папа. Мальчик подошел к двери и прислушался: слов было не разобрать, голоса невнятно бубнили — мамин, всхлипывающий, и папин, успокаивающий.
И Лёвочка понял: дед умер.
Он плакал тихо, беззвучно: скорчился на диване и шмыгал носом. И никак не мог поверить, что деда — нет. Больше — нет. Что они никогда не увидятся, и дед не прокатит его на плечах, не расскажет веселую историю, не угостит пирожным и не обрадует новой книгой.
Ничего этого больше не будет. Никогда.
Вновь, как в больнице, кружилась голова; и накатил откуда-то солено-горький запах, и мерный глухой плеск, и скрип дерева, и раскатистое «бо-ом» колокола, и непонятная быстрая речь. Диван вздрагивал и раскачивался. Ровно, сильно тянуло свежестью.
Хотелось встать, скорее очнуться, но что-то не давало, будто придерживая мягкой, тяжелой лапой. Лёвочка глубоко вздохнул, закашлялся и — замер. Этого не могло быть, это... Под опущенными веками двигались глаза, до боли всматриваясь... в сон? Путаницу яви и небыли? В то, чего не может быть?!
Дыхание выровнялось, пальцы, сжатые в кулаки, распрямились. Лёвочка затих.
Игрушки, следившие за мальчиком из-под стола, возбужденно переговаривались.
— Нарушение, — ледяным тоном процедил Пограничник и, сорвавшись, выкрикнул: — С обеих сторон!
— Это... — Джумбо скривился, словно у него болели зубы.
— Что? — приподняла бровь Ваня.
— Ничего, — раздраженно отрезал Пограничник.
Ваня посмотрела на Джумбо, и медведь отвел глаза.
— Объясните! — потребовала Ваня.
Собака прижала уши и, вздернув губу, зарычала с угрозой; на желтых клыках повисли капельки слюны. Пограничник обвел всех суровым взглядом.
— А ведь я говорил. Я предупреждал, — коротко кивнул медведю. Джумбо закосолапил к дивану и вернулся с книжкой.
— У-нич-то-жить, — раздельно произнес солдат. — Др-рянь.
— Но Лёвочка... — Ваня схватилась за голову.
Слова утонули в плеске и грохоте, и свисте, и... Пограничник, собака и Джумбо, маленькие, съежившиеся, пятились, отступая перед буйством стихии, и наконец бросив книгу, побежали, не чуя ног, — пулей! кубарем! — прятаться по ящикам и коробкам.
Когда родители вошли в комнату, сын давно спал. На лице его светилась улыбка.
...бригантина по-прежнему рассекала океанские волны и, круто идя в бейдевинд навстречу черному покрывалу туч у горизонта, готовилась изменить галс. Высоко задрав нос, корабль чуть рыскал, клонился вправо. За кормой пенился длинный хвост бурунов, в борта ударяла вода, звенели туго натянутые тросы.
— Поворот оверштаг! — командовал Эспада.
В мокром от брызг камзоле, шелковой сорочке с кружевами и высоких ботфортах, он стоял на мостике рядом с эль сегундо. Океан нес корабль в мощных ладонях, кидал с гребня на гребень, раскачивая и вздымая без всяких усилий, точно пустой бочонок.
— Брасопить паруса! — подхватывал эль сегундо. И матросы хватались за брасы и булини.
Ветер крепчал; выл, путаясь в снастях, и норовил прижать паруса к стеньгам и мачтам. Вода из сине-зеленой стала темной, с фиолетовым отливом и грязно-белыми выгнутыми хребтами накатывающих валов. Небо хмурилось, грозя пролиться дождем.
Бригантина плясала на волнах — подныривала, взлетала, а те брыкались необъезженной лошадью. Треск рангоута перекрывали звучные ругательства: орал, надсаживаясь, капитан, орал старший помощник, заливисто свистела боцманская дудка. Матросы ловкими обезьянами карабкались по выбленкам на реи, другие — брасопили паруса, кто-то тянул фалы и топенанты, а третьи враскорячку носились по вздрагивающей палубе, ослабляя и отвязывая шкоты.
На юте, отчаянно вцепившись в гакаборт, стоял новый член команды — жилистый и худой старик в кожаных штанах, парусиновой блузе и жилетке. Для полного облачения не хватало только клеенчатой шляпы. Лысый, горбоносый, с редкой бородой на впалых щеках, он явно выделялся среди чернявых смуглых здоровяков, которые расторопно шныряли вокруг. Но, как и у них, мочку уха оттягивала серьга.
— Dios mio, боже мой... — шептал он, мешая русский с испанским.
Мир в душе мальчишки, пока еще маленький, вмещавший корабль и его команду, и те берега, к каким доводилось плавать, и моря, и порты, и страны — увеличивался день ото дня. Вбирая то, что было вовне, он расширялся, рос. Век двадцатый вливался в вымышленный семнадцатый, и мир от этого странного симбиоза лишь упрочался.
Реальное, придуманное и легендарное шли бок о бок, поддерживая друг друга.
Мир, рожденный на тонких шелестящих страницах, напоминал расстеленную на полу карту. Карту с тщательно прорисованными внутренними областями и гигантскими белыми пятнами вокруг. Кто знает, быть может, там, на неведомых границах, мир соприкасался с другими — пока что чужими — пространствами, и общая его территория стремительно росла, становясь воистину необъятной. И в этой мини-вселенной, раздвигающей свои изначально узкие рамки, плыла наперекор и вопреки бурям и штормам красавица-бригантина с удалой командой и лихим капитаном.
Корабль лавировал в безбрежных просторах, счастливо избегая встречи с английским фрегатом, которому суждено было прекратить эту историю, и не только ее — всего мира, завязанного на Леона-Лёвочку.
Но мир и не подозревал о грозящей опасности.
Есть написанное и есть прочитанное. Непрочитанные страницы раз за разом давали бригантине и капитану Эспада новую отсрочку. Лёвочка фантазировал, сочиняя разные концовки, но и близко не мог подобраться к той, настоящей. Ведь это он, Лёвочка, стоял на шаткой палубе, это ему бил в лицо ветер, трепал черную смоль волос. Над его головой вился флаг на грот-мачте, и паруса его корабля влекли его команду навстречу приключениям.
Капитан бесстрашно смотрел вперед, только вперед — в свой, не придуманный, самый настоящий мир. Чем-то они были похожи — мир, равный человеку, и человек, равный миру. И мальчишка, равный им обоим.
Старый моряк за плечом капитана одобрительно ухмылялся в кулак: он с детства мечтал о море. И если есть на свете рай для авантюристов, то...
— Тьерра! — кричал марсовой. — Земля-я-а!
Леон Эспада вглядывался из-под козырька ладони в едва заметное на горизонте пятнышко. Очередное белое пятно карты мира. Границу невозможного.
— Земля-я-а! — надрываясь, вопили сверху.
— Земля, — хмыкал старик.
— Приготовиться к высадке! — распоряжался Эспада. — Живей, дьявол вас раздери!
— Живей... — сонно бормотал мальчишка и ворочался под одеялом, разноцветно-лоскутным, как карта мира, со строчками меридианов и параллелей.
Tierra desconocida — неизвестная земля — ждала первооткрывателей. Звала. Манила.
Гребцы в шлюпках налегали на весла: потные загорелые спины блестели от усердия. Океан, лазурный, безмятежный, сливался с прозрачно-голубой кисеей неба. Утреннее солнце разгоняло дымку над зыбкой поверхностью, плескалось в воде, дробясь на тысячи отражений. На полубаке играли в кости и, позабыв о тяжелой руке боцмана, горланили вовсю. Нок-рею облюбовали две залетные пичуги, яркие, словно наряд андалусской крестьянки. Они важно, деловито чистили перышки, косились на вахтенного. Вахтенный таращился на берег: шлюпки уже ткнулись в отмель, и матросы топали по мелководью. Впереди — капитан с помощником.
Мир жил и здравствовал.
И не собирался сдаваться.
Аким Захаров © 2007
Обсудить на форуме |
|
