|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Фантастика 2007 Леонид Шифман © 2007 Записки сумасшедшего «Если вы испытываете нечто такое, о
чем каждый человек скажет, что этого не
может быть, стало быть, вы безумны; но,
если вы об этом никому не расскажете
или даже постараетесь выбросить это из
памяти, все будет в порядке».
Чарльз Тарт «Состояния сознания».
Как-то мне позвонил знакомый психиатр. Нет, не подумайте чего... Это мой старинный школьный приятель — лет шесть протирали штаны за одной партой.
— Салют, Эд! Давно о тебе ничего не слышал. Как ты там?
Эд — это я. Он назвал меня иначе, но мне не хочется делать мою школьную кличку достоянием широкой общественности.
— Спасибо, Рай. Все тип-топ. С головой у меня пока еще все в порядке.
— Тебе это кажется, мой дорогой. Все так думают, но тебе, как старинному другу, советую провериться. Заверни как-нибудь ко мне, заодно кое-чем тебя удивлю.
— А в чем дело, Рай?
— Долго рассказывать, но это по твоей части, Эд.
По моей части — означает литература, причем, так уж сложилось, исключительно проза. Я проглотил наживку и через пару дней очутился в огромной приемной доктора Райяна Уэбста. Для этого мне пришлось совершить небольшое морское путешествие, ведь клиника Рая занимает большую часть острова Уорд в нескольких десятках миль от Нью-Йорка.
Меня встретила миловидная секретарша с вышколенной улыбкой на лице. Ее огромный левый глаз цвета морской волны и длиннющими ресницами вопросительно уставился на меня, а правый глаз был сокрыт от праздных взоров шторкой черных с красными прожилками волос.
Выслушав меня, девушка указала на кресло рядом с массивным викторианским шкафом как раз напротив кабинета доктора Уэбста.
— Вам придется немного подождать. У доктора посетитель.
Я расположился в мягком кожаном кресле и принялся наблюдать за девушкой: не поправит ли она челку. Секретарша проводила ревизию или просто что-то искала. Она поминутно вскакивала со своего рабочего места и, семеня аккуратными ножками, чуть прикрытыми видавшим виды белым халатиком, подбегала к шкафу, вытаскивая из него какие-то папки. Проносясь мимо меня, она поворачивалась ко мне и награждала выверенной улыбкой. Еще на дюйм шире — и я бы ее не так понял. Но шторка оставалась на своем месте, и я гадал, кому позволено ее раздвигать. Может, счастливчика зовут Рай?
Все это происходило в таком темпе, что моя голова двигалась, как у зрителя теннисного матча.
Я уже подумывал, нет ли у меня нужды в секретарше и не позаимствовать ли ее у Рая, как когда-то он позаимствовал у меня Китти, сделав полугодовой перерыв в нашей мужской дружбе, когда вслед за больным из кабинета выплыл мой друг. Он сильно округлился в последние годы, что, впрочем, делало его улыбку еще привлекательнее.
— Проходи, Эд, извини, что заставил ждать.
На людях он не позволял себе называть меня иначе, как по имени.
— Так на что жалуешься? — ехидно спросил он и раскурил трубку.
— На недостаток холестерина и избыток любопытства.
— Ну, первое легко поправимо, и думаю, ты справишься с этим сам. А вот твое любопытство я сейчас удовлетворю. — Он энергично задвигал ящиками стола.
Наконец на столе появилась довольно толстая тетрадь в некогда коричневом коленкоре. Ее страницы давно пожелтели, а пыль с обложки вытирал явно мужчина. Я взял тетрадь в руки и попробовал сдуть пыль. Результатом этого действия явилась лишь усмешка Рая, внимательно следившего за моими тщетными попытками.
— А ты по-прежнему придаешь форме больше значения, чем содержанию, — поставил диагноз Рай и, немного запрокинув голову, искусно выпустил изо рта фигуру, напоминавшую джина.
— Что там внутри? Ты, наверно, уже читал?
— Читал. Почитай и ты. Санитары перетряхивали архив. Нашей клинике ведь уже лет двести. Сколько времени надо хранить истории болезней? Кого сегодня интересуют нарушения психики некоего Джона Смита, эсквайра, покинувшего этот мир каких сто пятьдесят лет назад? Так эта тетрадь выпала из папки Мартина Фроста. Уж не знаю, что заставило санитара ее открыть. Так или иначе, вместо того, чтобы просто выкинуть, он принес ее мне. Я не слишком любопытен, но все-таки творчество душевнобольных вызывает у меня чисто профессиональный интерес. По-моему это полный бред, что собственно и соответствует диагнозу этого Фроста. Но... Каким-то образом он смог заглянуть в будущее, выковырять, так сказать, изюм из завтрашнего пирога. Впрочем, ты увидишь все сам.
— Так я могу взять эту тетрадь?
— Да, Эд. Но потом верни, я как раз сейчас работаю над статьей «Анализ творческого воображения при некоторых разновидностях шизофрении» для «Вестника психиатрии». Кстати, возможно, это интересно тебе. Если хочешь, я пришлю тебе черновой вариант статьи в обмен на твое компетентное мнение.
Мой старенький «форд» преданно поджидал меня на пристани. При моем приближении он радостно пискнул и щелкнул дверцами.
Я плохо переношу морские прогулки, и меня укачало на теплоходе. Но это не помешало мне гнать так, что мой железный друг, помнящий еще времена Рональда Рейгана, с трудом поспевал за мной — так мне не терпелось забраться с ногами в свое любимое кресло и окунуться с головой в эту тетрадь, от которой, не знаю даже почему, я ждал столь многого. Надо сказать, что интуиция меня не обманула. С разрешения Райяна Уэбста я привожу ее содержание здесь целиком, исправив лишь орфографические и синтаксические ошибки. Не думаю, что эта рукопись имеет какое-нибудь отношение к его научной статье. Я не специалист в этой области, но автор производит впечатление вполне здравомыслящего человека и уже этим вызывает доверие. Мое мнение? Фантастика! Но судить вам.
Конечно, я провел маленькое расследование. На сайте шахматной федерации Нью-Йорка в рейтинг-листе я легко обнаружил имя Мартина Фроста. Помнят его и некоторые завсегдатаи манхэттенского шахматного клуба, хотя вот уже лет пять-шесть он там не появлялся. Приходил он туда пару раз в неделю, садился за свой излюбленный столик у окна и, бесконечно поправляя положение фигур, поджидал своего постоянного противника — солидного, неизменно хорошо одетого господина, с которым и играл весь вечер. Если же этот никому кроме Мартина Фроста не известный джентльмен не появлялся, то Фрост подзывал кого-нибудь из свободных игроков и играл с ним блиц. Слыл он игроком сильным, но мастерского уровня не достиг и участвовал в серьезных турнирах редко.
«Не думаю, что найдется еще один человек, на долю которого выпали испытания, подобные доставшимся мне. Конечно, на ум приходит судьба Саймона Морли или Мерли, точно не могу припомнить его имя и не имею никакой возможности проверить. Но, во-первых, это литературный герой, хотя — сейчас я убежден в этом абсолютно — имеющий прототипа в реальной жизни. А во-вторых, он выбрал свою судьбу сам, сознательно и добровольно. То же самое следует сказать о Джозефе Беренбойме, моем злом гении и герое этого рассказа.
С Джозефом судьба свела меня в шахматном клубе. Я увлекаюсь шахматами с шести лет, когда отец подарил мне на день рождения комплект деревянных фигур, изрядно источавших запах лака. Он же был моим первым учителем и партнером. С девяти лет я начал посещать шахматный кружок, где занятия вел старичек, некогда сильный мастер. Пожалуй, от этих занятий у меня памяти застряла лишь его коронная фраза, что голова нужна не для того, чтобы шапку носить. Я занимал хорошие места в детских турнирах, а затем не без успеха стал играть и со взрослыми. Тот, кто когда-то занимался шахматами, знает, что эта любовь — на всю жизнь, хотя иногда приходится делать паузы.
Я давно уже не играл в турнирах, служба в банке не оставляла для этого времени, просто два-три раза в неделю по вечерам после работы заходил в клуб размяться, играл несколько партий и брел домой, в свою холодную холостяцкую квартирку на Пятьдесят второй улице.
Уже в первый свой визит в клуб Джозеф Беренбойм привлек всеобщее внимание. Атлетически сложенный, одетый «с иголочки», в отлично сидящем на нем дорогом костюме, какой не часто встретишь и на Уолл-стрит, с большим крючковатым носом (вот этого добра на Уолл-стрит предостаточно) и чертиками, так и норовящими выпрыгнуть из черных как смоль глаз. Выглядел он чуть старше меня, впрочем, это могло быть следствием солидности, придаваемой ему шикарной экипировкой. Я был свободен, и он, вооружившись неотразимой улыбкой, предложил мне сыграть партию. Отказать ему было невозможно, но если бы я мог предвидеть, к чему приведет наше знакомство, мне следовало отставить приличия в сторону и спастись бегством.
Джозеф оказался очень неплохим игроком, правда, заметно уступавшим мне в знании дебютов. Но он, как истинный шахматист, не повторял своих ошибок дважды. Он учился, перенимая мои дебютные варианты, так что уже через месяц от моих преимуществ не осталось и следа. Играть с ним было интересно, мыслил он нешаблонно и был особенно силен в позициях с нестандартным соотношением сил. Если это вам о чем-нибудь говорит, его стиль чем-то напоминал игру великого Капабланки, хотя чисто внешне он был похож на Таля. Мы не вели учет побед и поражений, но на глазок наш счет был примерно равным.
Как-то раз Джозеф предложил промочить глотку в каком-нибудь соответствующем заведении. Я стал мяться — работу в банке я к тому времени потерял. Джозеф догадался, в чем дело и пригласил меня. Уж не помню, о чем мы болтали в баре, но Джозеф уговорил меня на следующий день прийти к нему домой, как он выразился, сгонять партейку-другую.
Джозефу принадлежал огромный трехэтажный особняк в юго-западной части Бруклина. Он занимал его один («один как Бог», по выражению самого Джозефа). Заметив мой интерес к его апартаментам, он показал весь дом и предложил рассказать историю его приобретения. Я высказал предположение, что он получил его по наследству, но оказался далек от истины.
Как-то раз у таксиста не было сдачи со стодолларовой бумажки, и Джозеф зашел в близлежащую лавку разменять деньги. Хозяин лавки потребовал с него два доллара за услугу, чем вызвал недоумение и гнев Джозефа. Он не стал спорить, а просто вышел. Рядом располагался книжный магазин. Джозеф не рискнул повторить свою просьбу, а просто ткнул пальцем в первую, попавшуюся на прилавке книгу. Со сдачи расплатился с таксистом, а книжку сунул в карман пальто. Вечером у него сломался телевизор. В поисках занятия Джозеф вспомнил о своей случайной покупке и извлек книгу на свет божий. Это оказался роман Джека Финнея «Меж двух времен». Начал читать и... не выпустил книгу из рук, пока не дочитал ее до конца. Роман повествовал о путешествиях в прошлое некоего Саймона Морли (Мерли). Был подробно описан способ, посредством которого этот вышеупомянутый Саймон переносился в прошлое. Все это выглядело столь заманчиво, что Джозеф просто не мог удержаться от того, чтобы не попробовать самому. Эта совершенно наивная идея дала неожиданный результат. У Джозефа получилось! Нет, не сразу, почти после года упорных тренировок, но получилось! Сначала ему удалось минут десять погулять по местам, описанным Финнеем, а затем он уже сам выбирал место и мог находиться в прошлом сколько ему угодно.
Будучи человеком практичным, он начал искать применение столь неожиданно проявившимся у него способностям. Джозеф решил поиграть на стоимости недвижимости. Он отправился в начало ХХ века и, по нашим понятиям за бесценок, купил особняк в Бруклине. Как опытный адвокат он легко справился с оформлением надлежащим образом купчей и позаботился о поддержании особняка в порядке до наших дней. Но содержать такой шикарный особняк сегодня обходится совсем не дешево. Одни налоги чего стоят. Чтобы спокойно жить, Джозефу пришлось бы провернуть эту операцию несколько раз, продавая дома, достающиеся ему по-дешевке. Но ему, натуре творческой, любое повторение претило. И тогда он решил продать свой особняк и ... отправиться жить в начало ХХ века со своими сегодняшними деньгами! Как человек осторожный — адвокат все-таки — он решил сохранить возможность вернуться в наши дни. И поэтому предложил мне бизнес. Он подсчитал, что самое выгодное вложение денег, это вложение в вино! Вот уж поистине: «время — деньги!» Он будет поставлять мне время от времени коллекционные вина урожаев ХIХ — начала ХХ веков, я буду их сбывать, а половину выручки класть ему на банковский счет. Мое финансовое положение ухудшалось с каждым днем, так что отказаться от предложения я не мог. Конечно, меня посещали некоторые угрызения совести — ведь дата на этикетке не соответствовала выдержке вина, но моими клиентами были исключительно коллекционеры, которых интересовала только этикетка на бутылке, а открывать ее они и не собирались.
Уже через две недели Джозеф отправился в прошлое и для начала притащил мне ящик чилийского шато урожая 1900 года, пообещав следующий раз добыть чего-нибудь посущественнее. Но я был рад и этому. Вероятно, я сильно продешевил. Назначив цену в 1200 баксов, я распродал 14 бутылок за три дня. Последнюю пятнадцатую я заначил — решил, как следует отметить свою новую работу.
Чтобы испытать головокружение мне, как совершенно неопытному в питии человеку, хватило двух рюмок. Но вкус вина был необыкновенен, я никогда не пробовал ничего подобного. Джозеф Беренбойм безусловно знал толк в винах. Абсолютная свобода растеклась по моим членам, в этот момент мне было доступно все! Я продолжил опорожнять бутылку — просто не м.ог остановиться. Не помню ничего из того, что я делал после, кажется что-то надел на себя и, держась за стены домов, отправился побродить по Манхэттену.
Чуть-чуть придя в себя, я обнаружил, что сижу на паперти собора св. Патрика с раскалывающейся от перепоя головой. Остроконечные шпили собора то приближались, то удалялись. Кто-то, проходя мимо, бросил мне монету. Но у меня не было сил дотянуться до нее. Мне потребовалось минут двадцать сообразить, что небоскребы, обычно поджимающие собор с двух сторон, куда-то подевались... У себя под ногами я увидел приближающуюся тень человека, поднял голову и встретился глазами с полицейским. Взгляд полицейского во все времена не обещает ничего хорошего. Я попробовал протрезветь, но у меня ничего не вышло. Исчезновение столь знакомых домов, дало мне основание предположить, что я попал в прошлое... Разумеется, к этому времени я успел несколько раз себя ущипнуть. Я попытался что-то объяснить полицейскому, язык заплетался, мыслей просто не было, словно их не было никогда... Полицейский молча пялился на меня как на полного идиота, затем так же молча помог подняться, довел до кареты, запихал на сиденье, уселся рядом и приказал кучеру трогать. Мерное цоканье копыт погрузило меня обратно в забытье.
Весь следующий день сознание посещало меня лишь эпизодически и ненадолго, поэтому вспомнить его события четко я не в состоянии. Кажется, меня продержали какое-то время в полицейском участке, а затем в компании еще с парой таких же бедолаг как я отправили на утлом суденышке на, как я потом узнал, остров Уорд, где располагалась психлечебница. Первое, что я более-менее четко припоминаю, это нашу беседу с доктором Кенингом. Доктор очень внимательно выслушал мою историю, понимающе кивал головой, заверил, что мне понравится в их времени, и мне предоставят отдельную комнату с видом на море и трехразовое питание. Я поинтересовался, какой сегодня год. Выяснилось, что я перенесся в 1900 год, да именно в год урожая этого треклятого шато... Удивительно еще, что я не оказался в Чили.
Жизнь в психлечебнице очень похожа на жизнь в каком-нибудь санатории. Только еда, пожалуй, оставляла желать лучшего. Но спасибо, что хоть вообще кормят. Спустя пару недель я уже был способен о чем-то спокойно думать и даже отправился побродить по лечебнице. В холле за столом одиноко сидел старик, одетый в костюм-тройку, а перед ним красовался старинный комплект шахмат. Время от времени старик протягивал руку и делал ход, а иногда и несколько, то за белых, то за черных. Фигуры были деревянными ручной работы, различать их было трудно. Я набрался храбрости и предложил старику сыграть. Он поднял на меня глаза, немного подумал, но принял мое предложение. Где-то я видел этот огромный лоб....
Старику хватило ходов тридцать, чтобы заставить меня сдаться. Поздравив его с победой, я назвал свое имя. Ему ничего не оставалось, как тоже представиться: «Вильгельм Стейниц», отчетливо произнес он, и я сразу вспомнил фотографию на стенде «Чемпионы мира», занимавшего пол стены в шахматном клубе! Но, что такое внешнее сходство? Мой сосед по этажу назвался сэром Исааком Ньютоном. Из всего этого верным может быть лишь имя.... Я постарался не выказать удивления, тем более, память подсказывала мне, хоть я и не специалист в истории шахмат, что Стейниц закончил жизнь в безвестности в какой-то психлечебнице. Все-таки я решил проверить. На следующий день, встретив в коридоре доктора Кенинга, я ухватил его за пуговицу халата. Сначала я задал пару контрольных вопросов.
— Скажите, доктор, это правда, что здесь живет король Людовик ХIV?
— Нет, когда-то жил Карл Великий, но он пару лет назад скончался, — после короткой паузы ответил он.
— А Исаак Ньютон? — Я не отпускал пуговицу.
— Вы же понимаете... Есть тут один, кто себя так именует.
— А Вильгельм Стейниц? — и для верности уточнил, — Первый чемпион мира по шахматам.
— Да. Вильгельм Стейниц здесь действительно проживает. А вы тоже интересуетесь шахматами? Не упустите случая, хотя я не советовал ему играть больше двух партий в день. Но нужно понаблюдать, может как раз игра поможет ему, — и он мягким движением руки высвободил свой халат.
Мы сыграли со Стейницем еще не один десяток партий. Мне удалось дважды сделать ничью, чем я необычайно горд. Оба раза я поймал Стейница на дебютные варианты. Конечно, его заинтересовало, откуда я знаю такие дебюты, о которых он, профессионал, даже не слыхивал. Я рассказал ему все как есть. Он единственный человек, который поверил мне, впрочем, он видел доказательства на шахматной доске. Он расспрашивал меня об истории ХХ века, интересовался, конечно, и шахматной жизнью. Больше всего его поразило, что некоторые шахматистки играют наравне с мужчинами. В ответ он делился своими воспоминаниями о встречах с великими шахматистами, сетовал, что не удалось сыграть с Полом Морфи, по-доброму вспоминал разгромленного им Цукерторта, с оттенком презрения отзывался о заставившем его поволноваться Чигорине («Этот русский медведь»), а о Ласкере, отнявшем у него корону, отказался говорить вообще.
Вскоре Стейница выписали, и мы тепло простились. Он обещал попробовать помочь мне, но что он мог сделать? А еще через несколько месяцев его привезли в лечебницу снова. Он постарел на несколько лет, перестал следить за собой и отказывался играть в шахматы. Его болезнь явно прогрессировала. А как-то до меня дошла грустная весть: Вильгельм Стейниц скончался от сердечного приступа.
Играть в шахматы мне стало не с кем, и я не знаю чем себя занять. Жизнь окончена, хотя я еще дышу. Сбежать отсюда невозможно, выздороветь — тоже. Можно лишь заболеть, я, например, не сомневаюсь, что психические болезни заразны.
Эти записки, записки сумасшедшего, когда-нибудь, надеюсь, попадут в руки людей конца ХХ века и тогда диагноз, который я подсмотрел в своей истории болезни, будет, хоть и посмертно, отменен».
Леонид Шифман © 2007
Обсудить на форуме |
|
