|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Игра! Татьяна Томах © 2007 ХОЧЕШЬ, Я РАССКАЖУ СКАЗКУ…
Тучи висели в розовом небе как сизые хлопья ваты, вывалившиеся из драного матраса. Старик время от времени останавливался и задирал голову, глядя на них. Укоризненно качал головой, бормоча себе под нос, и торопливо ковылял дальше. Темнело куда быстрее, чем он рассчитывал. Невероятно синее и ясное для октября небо всего за час покрылось оспинами серых облаков и потемнело на востоке. На западе пылающее солнце быстро скатывалось за крыши девятиэтажек.
Старик бурчал, щурился, гримасничал и прибавлял шагу. Он шлепал по лужам, постукивая тросточкой и волоча на поводке упиравшуюся собачонку. Собачонка повизгивала и выворачивалась из ошейника.
Один раз старик вдруг остановился — резко, словно налетев на невидимую стену — и уставился на проходящую мимо девушку. Та поежилась от пристального взгляда, невольно ускорив шаг и запахивая разлетающиеся полы длинного пальто. «Грязный старикашка, » — неприязненно подумала она, почти физически ощутив внимательный взгляд, зашаривший по телу. Взгляд был тороплив, жаден и обжигающ — будто внутри хилого тела старика бушевал огонь, прорываясь наружу сквозь его зрачки. «Грязный старикашка», — тихо прошептала девушка, убыстряя шаги.
Ей захотелось обернуться. Но хорошо, что она этого не сделала — и не увидела, как пылают глаза старика — двумя ослепительными солнцами, ярче того, что падало сейчас к горизонту. А потом он буркнул » Не то, не то...», и его глаза подернулись прежней сумеречной мутью.
Немилосердно дернув собачонку за поводок, старик продолжил торопливый путь, не обращая внимания на дорожку и шлепая прямо по вымокшей как губка грязной траве. Свет в его глазах померк и уже через пару секунд, растеряно обернувшись вслед девушке, он удивленно подумал » О чем это я?».
Старик даже не мог вспомнить, куда и зачем так торопится идти. Впрочем, размышлять было некогда. Да и не было сил. Сердце колотилось, дыхание срывалось. «Старая развалина» — разозлился он сам на себя — как на упрямого ишака, не желающего идти дальше.
— Здесь, — сказал он, останавливаясь возле стайки молодых березок. — Например, здесь.
Осторожно постучал палкой по тонкому белому стволу, освещенному заходящим солнцем. Нужно было поймать свет. Получилось не сразу — может, оттого, что в глазах все плыло от быстрой ходьбы. Старик некоторое время шаркал тростью по дереву, сдирая тонкую бересту. Наконец солнечный луч свернулся в кольцо, обнял конец трости, скользнул к морщинистым пальцам, и сияющим водопадом обрушился на тощую фигуру в мятом плаще...
... и соскользнул к ногам мутным потоком, оставляя облитого светом нагого молодого мужчину.
— Одежда! — велел мужчина, протягивая руку к ускользающей огненной реке. Сияние дрогнуло и послушно потянулось к ладони. Скользнуло по груди легким шелком, обернулось вокруг бедер. Четыре солнечных пятна вспыхнули в складках ткани, сбежали к запястьям и лодыжкам, обнимая их золотыми поножами и наручами.
— Ну конечно, — задумчиво сказал мужчина, разглядывая узор на металле. — Теперь у меня еще и шея посинеет? Твои шуточки? — спросил он, оглядываясь по сторонам в поисках упомянутого шутника.
Обрывки осеннего темного неба уплывали на запад. Стволики мокрых березок вспыхнули золотистой чешуей; распахнулись веера огромных листьев с венчиками медовых цветов. У корней зажурчал хрустально чистый ручей, перебивая нежные птичьи трели.
— Цыть, — прикрикнул мужчина. Птицы замолчали, ручей обиженно плеснул и зашелестел почти бесшумно. — Разорались. — Мужчина расстроено потер шею, которая, и, вправду, начинала синеть. И опять прислушался. Что-то тяжело перетаптывалось и сопело за его спиной. Мужчина обернулся и погладил бархатную фыркающую морду.
— Всем ты хорош, Нандинчик, — сказал он, вытирая липкую ладонь о шелк, — только больно слюнявый. Божественное же вроде животное, а?
Гордо задрав голову с острыми серпами рогов, сверкая безупречной белизной шкуры, огромный бык неторопливо выступил из тени. Постоял неподвижно, самодовольно скосил сливово блестящий глаз — «ну, как я вам, а? ». Фыркнул, демонстративно стряхивая с правого рога жестоко истерзанный обрывок собачьего поводка — и аккуратно вдавил его в землю янтарным копытом.
— Собачья жизнь, а? — усмехнулся мужчина. — Кстати, никто тебя не заставлял. — он погладил потянувшуюся к нему лобастую голову. — И меня тоже...
Бык засопел от удовольствия, вытягивая шею под неторопливыми движениями пальцев.
— Ну, где она, а? — тоскливо спросил мужчина. Бык фыркнул и засопел пуще прежнего.
— Если ты обо мне, — ехидно сообщил откуда-то сбоку тонкий голосок, — то я скоро прорасту здесь корнями. А, может, и зацвету. Какие цветы тебе больше нравятся ?
— Ты, — ответил он, оборачиваясь.
У ручья, болтая стройными ногами в воде, сидело юное насмешливое существо — лет шестнадцати (или ста — если вглядеться в темно-карие глаза). Его (ее?) кожа была смугла — почти до черноты, или, скорее, даже до синевы. Золотые браслеты сверкали на тонких запястьях и лодыжках, звенели колокольчиками; переливались радужной рыбьей чешуей .
— Привет, Виш, — сказал мужчина, и по тому, как она улыбнулась, понял, что на этот раз правильно угадал ее имя.
— Здравствуй, Синешеий, — совершенно непочтительно ответила она, махнув рукой — певучий перезвон и сияние браслетов, ярко-желтый всплеск одежд, обнимающих стройное тело.
Он нахмурился и снова задумчиво потер посиневшую шею.
— Твои штучки ? — поинтересовался он.
— Ага, — меланхолично отозвалась Виш и показала ему язык.
— Наверное, я так и не пойму ...
— Не поймешь, — перебила она. Он нахмурился, начиная раздражаться бессодержательностью разговора. И все-таки договорил :
— Мне иногда интересно, что тебя в этом так забавляет. Тысячи имен и тысячи глупых легенд . Кто это все придумывает — ты или они ?
— И так и так. Не ищи смысла там, где его нет, Синешеий. — посоветовала она. В ее глазах отразилась чернота — дно глубокой пропасти, навсегда похоронившей в себе солнечный свет.
Тот, кого она называла Синешеим, зажмурился — так ослепительна была эта чернота.
— Сумерки. — негромко сказала Виш, пряча бездонную грусть глаз в тени длинных ресниц. — Пусть будет вечер, а ? — и кивнула, не дожидаясь его согласия.
Звякнула сиянием браслетов на смуглой руке, потянувшись к зыбкому серебру воды. Серебро притихло и потемнело. Чернота выскользнула из распахнувшихся глаз Виш, обнимая сумеречной прохладой деревья, зелень травы, белого быка Нандина, и неподвижно замершего мужчину.
— Сумерки, — тихо повторила Виш.
Сумерки обняли их.
Мужчина зябко поежился. А фигурка возле ручья как будто стала тоньше и меньше ростом.
— Изида? — попробовал позвать мужчина. Фигурка не шевельнулась.Неподвижное белеющее в темноте лицо было похоже на гипсовую маску. Он вздохнул, и наморщил лоб, припоминая имена. — Может быть ...Аматерасу ?
— Может быть, — еле слышно отозвалась она.
Ее голос был нежен и хрупок, а чуточку раскосые глаза на лунообразном лице — безмятежно прозрачны и светлы. Она протянула ему руку — серебряно блеснувшую узкую ладошку — уже без браслетов, и подвески на ее жемчужно-серых рукавах тонко зазвенели. Как острые льдинки.
– Иди сюда. — То ли попросила, то ли повелела .
Он помедлил, сам изумляясь своей робости. Шагнул и осторожно опустился на землю рядом с ней. И подумал, что похож на могучего Нандина, плетущегося на собачьем поводке.
Как легко у нее получается это делать... С ним. И с собой.
Исчез бесследно дерзкий подросток Вишну, которого иногда хотелось отшлепать; по-кошачьи уютно и настороженно возле ручья свернулась маленькая призрачная женщина с хрустальным голосом. Глядя на свое отражение в серебре ее глаз, он подумал — вот сейчас можно поверить, что Аматерасу рождена прозрачными каплями воды. Интересно, сама ли она это придумала, или встречавшие ее возле ручьев вот такой — укутанной в призрачное покрывало вечернего тумана...
— Рассказывай, — тихо сказала она. В голосе звенел хрусталь капель, насмерть разбивающихся о землю. Грусть и нежность.
Ему захотелось протянуть руки и прижать ее к себе — очень осторожно, но крепко; выпить поцелуями печаль с тонких губ и серебряных глаз. Но он боялся, что Аматерасу исчезнет от первого же прикосновения — проскользнет сквозь пальцы, как горсть сверкающих капель.
— О чем ? — охрипшим голосом спросил он.
— О себе. Кто ты ? Как ты живешь ?
— Плохо, — ответил он, неприязненно морща лоб. Вспоминая. Медленно и неохотно вынимая из памяти чужую жизнь, отброшенную до этого подальше — как измятое и грязное полотенце, которым он до этого торопливо утер испачканное лицо. — Я старик.
... Он был стариком и жил плохо. Считая одинаковые бесцветные дни от пенсии до пенсии — и некоторое время после нее считая жалкие копейки, до обидного недолго тяжелящие кошелек. Громко и яростно — до брызгающей слюной ненависти — ругаясь на идиотов, которые с умным видом толкли воду в ступе. Что каждый божий день показывали по этому дурацкому телеку и с воодушевлением описывали в газетах. А магазины тем временем пустели, и цены ехали вверх — как будто кто-то засунул им в задницу бенгальский огонь, и они жизнерадостно искрили, улетая на недосягаемую высоту. И так же стремительно теперь пустел потрепанный кошелек добротной старой кожи, знавший во времена своей и стариковой юности лучшие времена.
Его угораздило родиться в скверной стране и в скверное время. И самым скверным было то, что он понял это слишком поздно для того, чтобы что-то менять.
Кому и где теперь был нужен больной старик, отравленный плохой пищей, воздухом, водой, полунищенской бесцветной жизнью — и осознанием этой нищеты и бесцветности на самом закате жизни...
» Права человека ?! Тьфу ! » — брызгая слюной, орал он, заставляя вздрагивать притихшую за уроками внучку. » Право человека жить, где он хочет ?! Черта-с — два ! Ме-едали ? » — горько протягивал он, и тряс тяжелой позвякивающей коробочкой, — » Вот они, медали. Саньку Котова в лагерях сгноили. В окружении был. Тьфу ! Однокласснички. Всех до одного. Пересажали, перестреляли, перетравили. Ни за что — ни за что — ты понимаешь?!» — вращая налившимися кровью глазами, сипел он в лицо сьежившейся от страха внучке. «Маму твою в больнице зарезали. Медицина бесплатная! » — он опять плевался, и его голос дрожал, срываясь в всхлип.
Двенадцатилетняя Вика сьеживалась еще больше, не решаясь поднять на деда глаза, и только смотрела, как трясутся его жилистые ладони, беспомощно упавшие на стол. Иногда ей хотелось обнять его худые плечи и погладить морщинистое лицо с болезненно кривящимися тонкими губами . Но она не решалась.
Дед был строг, желчен, язвителен и недоступен. Приступы ярости и обиды на весь мир сменялись долгим молчанием и отрешенностью. Дед сворачивался внутри себя — как улитка в скорлупе, и целыми днями сидел неподвижно, уставясь в телевизор, или в книгу, или просто в стену перед собой. Вика тогда боялась его еще больше. Боялась и жалела. Ей так хотелось, чтобы он когда-нибудь обнял ее, или, хотя бы, погладил по голове. Или хоть раз поговорил с ней — именно с ней — а не со стеной, и не с невидимыми ей призраками.
Все их разговоры — за исключением дедовых откровений — в пустоту за Викиной спиной — были лаконичны и сухи. » Уроки ? » — интересовался дед, хмуря брови, и, видимо, тяготясь разговором с внучкой, заставлявшим смирять голос до тихого рыка — как у укрощенного тигра. » Сделала, » — торопливо и кратко, подлаживаясь под деда, отвечала Вика. Дед кивал » Посуду вымой, и можешь два часа гулять, » — он отворачивался с явным облегчением. Общение с внучкой его тяготило.
Он уже забыл, как надо воспитывать детей — и не хотел вспоминать. Возможно, он никогда и не умел это делать. Он был почти так же строг и неразговорчив с дочерью, и, кляня себя за то, что так толком и не успел приласкать ее и поговорить, пока она была жива, теперь был так же строг с внучкой.
Возможно, он просто не умел быть иным. Он родился в скверной стране и в скверное время. Наверное, это могло быть оправданием его ненависти — к этому времени и к этой стране. И к самому себе — больному старику, который зачем-то цеплялся за жалкие еще оставшиеся ему дни — нищие, серые и бесцветные..
— Ты ненавидишь его, — тихо сказала она. Звон хрустальных капель в голосе; блеск слез на щеках. Или просто игры лунного света? Он стер раскосый прищур глаз, уронил сумерки в их серебро; растворил золото широкоскулого личика в бледный узкий абрис; укутал плечи в скорбное покрывало Изиды вместо светлых одежд Аматерасу...
Тот, кого она называла «Ши», смотрел на превращения, обняв ладонями мерзнущие плечи. Твк было всегда. Только он начинал привыкать к ее Образу, она опять исчезала. Всегда на расстоянии чуть больше вытянутой руки — так, чтобы пальцы дотрагивались только до пустоты. Ускользая от его рук, глаз, и вопросов.
— Мне надоела эта игра, Сереброликая, — хрипло сказал он.
В который раз.
И, в который раз, она сделала вид, что не услышала его.
— Ты ненавидишь его, — задумчиво повторила она, и луна, вдруг вспыхнувшая в бездне черного неба, отразилась в ее глазах.
— Да, — ответил он.
Сжал кулаки — и вздрогнул. Потому что на один миг вместо своих рук ему примерещились старческие ладони, обтянутые морщинистой кожей.
— Это продолжается слишком долго, — он услышал в своем голосе — не страх, но отголосок дрожи — ожидания того, что и голос тоже окажется голосом старика. — Мне надоела эта игра. Я пришел, чтобы поговорить об этом...Изида.
— Мы говорим, — невинно отозвалась она. — Почему ты ненавидишь его, яростный и разрушительный Шива ? Потому что боишься ?
Он выпрямился, вскинув голову и кусая губы, и чувствуя. как жжется синее кольцо вокруг его шеи, и начинает искрить обнаженная кожа, вспыхивая золотом. Он все-таки разозлился.
— Он становится тобой, ты становишься им. Насколько сильно это происходит?
— Ты знаешь лучше, — с трудом сдерживая громоподобный рык своего рассерженного голоса, ответил он. — Ведь это была твоя выдумка, Вишну.
Она кивнула.
— Аватары, — тихо сказала она.
— Тебе это всегда нравилось, да ? — зло спросил он. — Потому что ты умеешь вовремя ускользать, Виш. Успеваешь наедаться их жизнью — и убегать, как змея из высохшей шкурки. Как ты думаешь, каково чувствовать себя опустевшей шкуркой?
— С каких пор, — медленно проговорила Вишну. Порыв ветра и затрепетавший лунный свет исказил ее лицо — и Шива понял, что сделал ей больно. — С каких пор это стало беспокоить тебя?
— С тех пор, как я начал становиться им, а он — мной.
Он не мог установить определенно, когда это началось. Что-то неладное с его мозгами. Может, возрастное — старческое, неизбежное.
Провалы в памяти, кратковременная потеря ориентации — когда он вдруг обнаруживал себя стоящим посреди какого-то газона на незнакомой улице, и долго озирался в мучительных попытках вспомнить, на кой черт и когда он умудрился сюда забрести .
Иногда старику казалось — на несколько судорожных минут — что он забыл свое имя и где он живет. Случалось, из его воспоминаний, которые он в последнее время очень тщательно выколупывал из своей памяти в стремлении ее потренировать, выпадали целые куски — и он никак не мог связать разрозненные обрывки, остающиеся от некоторых лет жизни. Вообще, вся жизнь иногда казалась старику чужой — историей, рассказанной незнакомцем . Как будто в хилом стариковом теле, дотягивающимся уже одной ногой до могилы, поселилось двое, которые никак не могли поделить между собой стариковы мысли и воспоминания.
Наверное, все это было просто маразмом. Только старику пока не хотелось это признавать. Признание означало бы необходимость похода в поликлинику — а более бесполезного занятия в этой стране не существовало. Врачи государственной бесплатной медицины, были более нищими, чем попрошайки на улицах. Тем хоть время от времени подавали. Как эти голодные доктора могли лечить людей — да еще при отсутствии лекарств и оборудования? Они зарезали его дочь, потому что им неохота было долго возиться с ней, когда она рожала. Интересно, на кой черт было спасать ребенка, оставляя его при этом сиротой ?
Когда старик думал о своей дочери — светловолосой, кареглазой, тоненькой (копия нежно любимой им, рано ушедшей жены), умирающей в собственной крови на родильном столе, он ненавидел все, что ее убило — врачей, больницу, бесплатную медицину, страну, взрастившую эту медицину, и даже свою внучку, появившуюся на свет такой ценой. Если бы он верил в Бога — его он возненавидел бы тоже...
Иногда старику казалось, что ненависть клокочет в нем, как живое существо, пытаясь выплеснуться наружу — как пена из переполняющегося стакана с пивом.
Он бессильно стукал сухим кулаком — в стену или в стол, до полусмерти пугая внучку, — до крови расшибая пальцы, и, вместе с болью выплескивая верхушку этой ядовитой пены.
А более всего он ненавидел самого себя. Так сильно, как мог бы возненавидеть несуществующего Бога за все то, что происходило в этом скверном мире. Ненавидел себя — слабого и неспособного ничего изменить старика. Никому не нужного, никем не любимого...
— Получается, — спросила она, — ты ненавидишь сам себя ?
— Получается, — усмехнулся он. И не заметил, что его рот стал похож на тонкие искривленные бессильной злостью губы старика.
— А ты? Ты,Виш? Ты бежишь сама от себя, а притворяешься, что убегаешь от меня. Меняешь имена, лица и одежды, ныряешь в чужие жизни, выплываешь оттуда, взбаламутив воду, — и бежишь дальше. Как будто боишься хоть на миг остаться с собой наедине. Как будто ты боишься сама себя...Ты...
Шиве показалось, что ее очертания опять начинают дрожать. Он торопливо, даже не успев сообразить, что делает, протянул руку к ее ускользающему Образу.
Серебряные глаза на мгновение стали карими и испуганными ( Вишну?), потемневшее плечо, мелькнуло сквозь покрывало и выскользнуло из пальцев, оставив вместо себя насмешливое дуновение ветра.
Как всегда.
Она расхохоталась и нырнула в ручей, в этот же миг обернувшийся рекой. Вышла на противоположный берег, отжала солнечно-рыжие волосы и раскинула их по гибкой голой спине. Уселась возле воды — зеленоглазая, огневолосая и хохочущая; почти обнаженная, если не считать влажного кусочка ткани на соблазнительно пышных бедрах. Рыжая кошачьеликая Сохмет.
— Ты так и не нашел меня, — она обнажила в улыбке кончики острых зубов.
— Нет, — Шива вгляделся в опасно-игривую зелень ее глаз. Пытаясь отыскать испуганный взгляд Вишну. Зря. Все было зря.
— А ведь иногда ты был совсем близко, — сообщила она. Медленно облизала губы кончиком языка. Дразняще и чувственно. — Очень близко.
— Мне надоело, — сказал он. Сгорбил плечи, возненавидев проклятый знобящий ветерок, все еще ползающий по спине. — Я пришел сказать, что мне надоела эта игра, Виш. Больной старик бродит по улицам и заглядывает в лица — и не может найти то, что ищет. Это может продолжаться бесконечно, а он уже почти умирает. И сходит с ума — потому что пытается и не может понять, что с ним происходит.
Шива не заметил, что его губы искривила дрожащая усмешка — отражение той, презрительной и брезгливой, с какой старик обыкновенно смотрел в зеркало.
— Когда ты найдешь меня, — улыбнулась Сохмет, хищно и одновременно зовуще. — Когда ты найдешь меня, Угра-яростный, Шамбху-милостливый, тогда, обещаю тебе, мы закончим эту игру. Потому что мне тоже надоело. Все так одинаково, Ши, — совсем тихо и жалобно, совершенно непохоже на прежнее вкрадчивое мурлыканье, пожаловалась она.
Шива смотрел, как тает в сумерках кошачья зелень глаз и роскошное золотистое тело. Она опять ускользала, оставив вместо себя ветер, смех, или пятно лунного света. И опять было невозможно разглядеть настоящее выражение ее глаз...
Он бросал имена в сгустившуюся вокруг темноту — без звезд и луны, вдруг сгинувшей неведомо куда — все имена, которые помнил. Чернота лизала холодом сгорбленные плечи, невидимый ручей хохотал возле ног, тучи с рокотом сталкивались над головой, спускаясь все ниже. Пока не стукнулись о взлетевший вверх стиснутый кулак.
Он бросал имена в содрогающееся небо — вместе с шипящими змеями молний. Змеи жрали черноту, рвали в клочья; небо торопилось зализывать огненные раны и не успевало, чернота разлеталась в осколки... Змеи, рожденные из света его глаз. За это его иногда звали Разрушителем а в другом Образе — Громовержцем.
Вплавив в огонь ярость, гнев и отчаяние, он остановился. Разжал руки, позволил черноте уползти на запад побитым псом, а робкому рассвету — укутать истерзанное небо жемчужным туманом.
Горбя плечи, Шива медленно пошел к восходу, увязая по колено в светлеющих облаках. Постепенно теряя очертания высокой божественно совершенной фигуры — и все больше напоминая худого старика...
Забытый Нандин обиженно взревел, поддел рогами розовеющий небосвод, оставив на нем белые царапины. И, склонив лобастую голову, бросился вскачь догонять своего хозяина...
— Ну, ну, Дин, — ворчливо сказал старик, и заметил, что сильно охрип. Горло саднило и побаливало — как будто он перед этим громко орал. Или песни пел. Чушь какая. — Где шлялся ? — спросил он у пса, который повизгивая, вертелся под ногами. — Ты зачем поводок, мерзавец, порвал ? — старик вынул у Дина из пасти грязные обрывки поводка.
«А где это я сам шлялся ? » — изумился старик, глядя на розовеющий восток. В прошлый раз, когда он смотрел на небо, оно было ярко-красным — и не где-нибудь, а на западе. То бишь, был закат, а сейчас, начинался восход. Значит, часов десять напрочь выпали из стариковой памяти. Невесть куда.
Старик испуганно оглядел свою одежду. Ему было пришло в голову, что все это время он провалялся без сознания, пока проклятый кобель увлеченно пользовался неожиданно свалившейся свободой, сожрав все окрестные помойки и закусив своим поводком. Однако плащ, против ожидания, был чист.
Старик морщил лоб, нетерпеливо постукивал палкой по мокрой земле, хмыкал и буркал. Память возвращаться не желала. Целая ночь — от заката до рассвета — выпала из стариковой жизни напрочь.
— Что же это такое, Динчик ? — растерянно спросил он.
Собачонка завиляла хвостом и радостно ткнулась мокрым носом в безвольно опущенную старикову руку.
— Тьфу — сказал старик, вытирая ладонь о плащ. — Экий ты слюнявый, — и, вздрогнув, замер.
Возле подьезда старик оглянулся, до рези в глазах всматриваясь в небо, перечеркнутое двумя белыми тонкими линиями — самолеты пролетели? (следы рогов? Кого? Быка?...).. Проклятый пес, извертевшийся под ногами, взвизгнул, привлекая к себе внимание, и не дал старику додумать эту странную мысль.
Шагнув в темноту подьезда, старик на мгновение, словно краем глаза, увидел светлое небо черным и перечеркнутым молниями. Он запнулся, едва не упав, но чернота оказалась темнотой подьезда, а молнии, видно, были попросту рябью в глазах...
Подьем по лестнице был долог и мучителен. Лифт, конечно же, не работал.
Старик тяжело дышал, стукал палкой, с натугой лез через проклятые ступеньки. На первом пролете седьмой этаж почему-то показался ему пустяковиной, и теперь он злился на свою немощь, подрагивающую левую ногу, и торопливое, не успевающее за шагами дыхание. И на чертову память, которая никак не желала возвращать воспоминание об исчирканном молниями небе — что на секунду мелькнуло в его глазах. О грозе, которая, наверняка была этой ночью.
Память топталась на месте упрямым ишаком, настырно поворачиваясь к старику все тем же облупленным задом вчерашнего, заляпанного грязными облаками неба. Вот тебе закат, вот тебе рассвет. И все тут. Никакой грозы.
В голове у него мутилось от напряжения, а после пятого этажа зашумело в ушах — как будто он лез на Эверест. На повороте к шестому шум оформился в какие-то невнятные призрачные шептания. » А ведь иногда ты был совсем близко», — выдохнул нежный и грустный шепот — совсем отчетливо, заставив старика вздрогнуть и остановиться.
Он постоял немного, приводя в норму дыхание, растерянно щуря глаза в полумрак лестницы. «Может, учительница ?» — ни к селу, ни к городу, подумал он. «Ну, например, эта, Викиной математики ? Или соседка из сорок пятой квартиры ? Да нет, нет ...» — он досадливо постучал кончиком палки о ступеньку, недовольно скривившись.
«Что это я?» — изумился старик, тщетно пытаясь понять, о чем это он только что думал. И со вздохом возобновил тяжкий поход по лестнице...
Глаза у внучки были огромными и заплаканными.
— Ой, деда, — всхлипывая, сказала она, — Ты где был ?
— Это ... — сказал старик, — Ты ...это... лапы, вон, собаке вымой. Извалялся весь в грязи, как будто не пес, а.. — » Бык ? » — старик, поперхнувшись,торопливо проглотил едва не вырвавшееся вдруг абсолютно несуразное слово.
«Наверное, у меня все-таки что-то с мозгами », — расстроено подумал он.
— ..Поросенок, — кашлянув, с трудом подобрал-таки нужное слово. — Воспитывать нужно животное как следует, — строго сказал он внучке.
— Деда, ты же его сам всегда воспитываешь, а мне не разрешаешь...
— Это...гм..ну да, — пробурчал он, начиная раздражаться бессодержательностью разговора.
— Устал я, — вдруг пожаловался ни с того, ни с сего, роняя свою трость в угол. — Надоело, — сморщился, потому что сам не понял, о чем это он. И зачем.
И вдруг увидел, что внучка плачет.
Беззвучно, сдерживаясь — только чуть-чуть вздрагивают плечи. И набухают слезами огромные блестящие глаза цвета спелой вишни.
— Ты что ? — испуганно спросил он, совершенно теряясь перед слезами, которые он видел у нее едва ли не в первый раз.
Вика была молчалива, сдержана и почтительна с дедом — и если она и позволяла слезам иногда затоплять свои здравомыслящие глазки — то делала это в своей комнате, вдали от строгого и всегда немного презрительного деда.
А дед, не признаваясь в этом сам себе, до полусмерти боялся женских слез, совершенно не представляя, как себя вести в таких совершенно невозможных ситуациях, когда женщины( и так-то не особо наделенные от природы мозгами ) теряют всякие остатки здравомыслия и совсем перестают воспринимать нормальную логическую речь. И любые разумные увещевания без толку вязнут во всяких всхлипах, вскриках и соплях.
— Вика, детка, — растерянно пробормотал он, осторожно трогая ее за рукав в надежде вывести из страшного своей неподвижностью и беззвучностью — плача.
Получилось еще хуже.
Вика всхлипнула, и, вдруг, обняв деда за плечи, разрыдалась — уже громко — уткнувшись в его грудь.
– Ну,ну, Вика, ну.. — бессмысленно бормотал он, неловко поглаживая ее узловатой ладонью по спутанным волосам.
И вспоминая — с трудом — как будто память была старой разваливающейся на ходу телегой, со скрипом и натугой переползающей через холм, заслонивший дорогу — вспоминая это нежное, пушистое прикосновение детской ( женской ? ) головки к своей дрожащей ладони, и теплое влажное всхлипывание, ласкающее задубевшую шею, и беззащитность рук, обнявших плечи... Безутешность заплаканного горя, доверчиво прильнувшую к груди — как замерзшая птица.
» Я боялась, что ты не вернешься, деда, » — захлебывающийся шепот, — горячее, чем все слезы .
Огненней и ярче заходящего солнца.
Осознание того, что он был кому-то нужен.
Ослепительное и обжигающее, больно ломающее его изнутри — как будто он сам был заморожен — до ледяного звона — , а теперь оттаивал от этих теплых детских слез, и лед, стаивая, ломал его кости и прокалывал кожу.
И размораживая воспоминания — о том, как гладить заплаканное детское лицо — и утешать — совершенно бессмысленными, но добрыми словами.
Теплыми руками и теплым шепотом.
Ну, ну, Вика...
...И эти блестящие, цвета спелой вишни, печальные глаза. И дрожащие губы. И тонкие плечи, выскальзывающие из рук — хрупкие, смуглые почти до синевы, в огненном всплеске ярко-желтых одежд...
– Вишну, — хрипло сказал он, все еще пытаясь (в который раз ?) удержать ее.
И удержал.
— Да ? — отозвалась она, улыбаясь припухшими от слез губами.
— Ты, — пробормотал он, сжимая ее тонкие мальчишеские плечи. — Ты, — и подумал, что сейчас расплачется сам — или рассмеется.
Он дрожал, чувствуя ладонями тепло и нежность ее кожи. Гибкость доверчиво прильнувшего тела.Вдыхая теплый запах ее волос. И вспоминая, вспоминая — о том, как это было в последний раз.
Давным-давно. В другом мире.
— Ты помнишь ? — почти беззвучно спросил он, не ожидая ответа, и нежно и крепко прижимая ее к себе — в страхе, что она сейчас исчезнет.
Осторожно погладил темную склоненную головку.
– Помнишь ?..Ты была светловолосая и загорелая — в таком белом коротеньком платье. Или хитоне ? А на твоих сандалиях были золотые застежки ... Помнишь ? Мы выбирали их — случайно — а потом они вспоминали это всю жизнь — и так и не могли вспомнить — и понять, что с ними произошло. И называли любовь божественным чувством. Верили, мечтали, и умирали за нее. И складывали легенды — на века. Ты помнишь, Виш ?
Он прислушивался к ее теплому нежному, сводящему с ума, дыханию, не замечая, как озноб щекочет спину, стирая морщины с кожи, распрямляя постаревшие мышцы, обновляя больную кровь. И как меняются старческие руки, обнимающие тонкие плечи той, которую он называл «Виш».
— Помню, — еле слышно ответила она, отстраняясь.
Ее глаза были грустными, а губы пытались улыбнуться. У него опять перехватило дыхание — от ее улыбки и близости губ, нежность которых он помнил. Давным-давно. И с тех пор — всегда.
— Виш ? — позвал он — и испугался, что она не отзовется. — Виш ?
— Мы придумали игрушку, Ши, — тихо сказала она, и он увидел, что на ее глазах блестят слезы. — Ты помнишь, как это начиналось? — «Занятно, а если эта обезьяна выгнет позвоночник в другую сторону и увидит небо? А если ей приснится сон, в котором продолжением ее лопаток будут крылья ? Захочется ли ей взлететь наяву? » Они иногда сходили с ума, Ши, помнишь? Пытаясь стать теми, кем они никогда не смогли бы стать. И понять то, что они никогда не смогли бы понять. По образу и подобию? Мы заразили их своим безумием, Ши. Они думали, что становились разумными. И иногда сходили с ума от воспоминаний о крыльях, которых у них никогда не было. Потому что они были всего-навсего образом — и подобием. И, может быть, осознание именно этой мысли и сводило их с ума, как ты думаешь ? Игрушка получилась грустной, Ши.
Ему было страшно от того, что он видел в ее неподвижных глазах.
Бесконечный и бесформенный сумрак — без начала и конца. Отчаяние. Бездна черноты, сожравшей свет. Смерть и холод.
Он шагнул в эту черноту, задержав дыхание — как в темную ледяную воду. Глубже и глубже. И на самом дне — разглядел...
— Помнишь, что случилось со Старшим ? — спросил он охрипшим голосом. Будто и, вправду, наглотался ледяной черной воды. — Когда ... — он прокашлялся, но комок в горле остался. Не только от теперешнего страха. Из-за воспоминаний, возвращающих то, что он так и не смог понять. Как будто он сам был обезьяной, чувствовавшей во сне трепет воздуха под своими крыльями — и тщетно ищущей их наяву... — ...когда он решил родиться в Назарете.
Она покачала головой, и ее грустных глазах были слезы — и непреклонность.
Он вдруг подумал, что она не любила его так, как Старшего. И никогда не будет любить.
— Никто не знает, что случилось со Старшим. — тихо сказала она.
— Его распяли, — зло сказал он — чтобы хоть немного взволновать омут ее застывшего взгляда.
— Никто не знает, — повторила она, как будто не услышав. — Может, ему надоело играть, и он захотел жить ?
«Как тебе сейчас, Виш ? » — захотел спросить он. Но не спросил.
— Его распяли. Жизнь обычно заканчивается смертью, Виш.
— Никто не знает.
— И что ты теперь хочешь, Виш?
— Я хочу жить, Ши. — ответила она. Совершенно так, как он и предполагал.
— И умереть? — он перевел взгляд на свои руки. Гладкая золотистая кожа быстро покрывалась старческими пятнами, набухали синие вены...
— Тебе не обязательно это делать, Ши. — в ее голосе была нежность. Та, с которой она говорила со Старшим.
— И что мне теперь делать ?! Без тебя ! — взревел он, дрожа под лаской ее теплой ладошки, и чувствуя, как сгущается и начинает пламенеть воздух над его головой.Растекаясь золотистым нимбом, пронзенным тысячью молний. И как начинает меняться его лицо, искажаясь в звериные черты, которые с трепетом и священным ужасом запечатлели в камне древние ассирийцы.
Она не шевелилась и молча ждала, пока он боролся сам с собой. Меняя свой облик, очерченный разноцветным пламенем.
Мардук, Ра, Озирис, Уран, Крон, Зевс, Шива . Тысячи выплавленных в огне лиц, тысячи громоподобных голосов, высекающих из тишины сверкающие молнии.
И, наконец, оставшись седым худощавым стариком с запавшими морщинистыми щеками. И с черными провалами глаз, в которых медленно потухал беснующийся огонь.
— Старик ... и я — мы скоро умрем, — хриплым прерывистым и усталым голосом сказал он, все еще дрожа. — Почему бы не выбрать, хотя бы кого-нибудь другого?
— Какая разница ? — мягко спросила она, и он подумал, что она права.
— Еще ... чуть-чуть, — взмолился он, увидев, как уменьшается ее ладошка в его руке.
— Хорошо, — согласилась она, и, наконец решившись поднять на нее глаза — он увидел смуглую девушку с черным пламенем глаз. И себя — на дне этих глаз — синешеего и золотокожего . Любимые Образы.
Глядя в них, напиваясь допьяна этими образами — чтобы потом хотя бы видеть их во снах, которые забываются к утру — он подумал, что, может, и хотел бы прожить свою первую и последнюю жизнь. Только вот так. Вместе с ней.
И еще он подумал о том, что она этого не захотела.
— Я люблю тебя, — сказал он. То, что хотел бы говорить ей в той, настоящей жизни, за которую нужно было платить смертью.
— Я знаю, — отозвалась она.
Он подумал, что все равно, проживет этот жалкий и дряхлый обрывок жизни — но рядом с ней, без размышлений выбрав это — вместо бесконечности своего одиночества. И что она это знает — и знала с самого начала.
Ему опять захотелось закричать — но он промолчал, начиная постепенно седеть.
— Ты ведь так и не нашел меня, Шива — на этот раз.
— Да, — безнадежно ответил он.
— Почему ? Почему ты ни разу не посмотрел в глаза своей внучке, бесчувственный старик? Почему ты не спросил, о чем она думает ? Девчонка, у которой никого не было, кроме тебя — живое существо, которое было к тебе ближе всех — единственное, которое любило тебя ? Как ты мог быть так слеп?
— Не знаю, — глухо прошептал он. И думая о том, могло ли это что-нибудь изменить. И о Вишну, которая любила его — один-единственный раз. И которую он не нашел.
— Это не я, Виш ... Ведь это старик, да ? Он прожил всю жизнь, Виш — и так ничего и не заметил. И так никогда и не спросил, о чем думает его внучка. Здесь, знаешь...здесь скверное место — и скверное время, Виш, — торопливо говорил он, не замечая, что пытается оправдаться — теми же словами, какими оправдывался сам перед собой старик. — И скверные люди.
— Это ты, — она покачала головой — без улыбки. — Ты. И я тоже, могучий Шива. У нас получилась скверная игрушка. И скверная игра...
— И.. и что теперь?
— Может, Он пытался что-то исправить,а? — спросила она, будто не услышав вопроса.
— И что теперь, Виш ? — спросил он снова — с упрямой настойчивостью старика.
— Знаешь, она славная девочка, — улыбнулась Вишну. — Если бы старик умер — ее бы отдали в детдом — ты знаешь, что это такое ? Эта такая штука, которая калечит детей. Она умеет сочинять сказки, Шива — и иногда у нее получается очень здорово. Пока ты ...пока он будет чувствовать тебя внутри — твою силу, твою юность, твое бессмертие, Шива — и пока ты сам будешь помнить об этом, хотя бы в своих снах — он будет жить. и, может быть, он успеет вырастить и воспитать свою внучку. Ты постараешься сделать это хорошо, Ши ?
— Да, — ответил он. Все, что ему оставалось.
«Только помни о том, что они распяли Старшего, Виш, » — хотелось сказать ему — » Только помни — когда...когда вырастешь. Помни, когда будешь сочинять свои сказки... Помни ...» — но он не успел ...
— Ты почему плачешь, деда ? — она гладила его по седой голове и заглядывала в глаза — без прежнего страха.
Что-то изменилось, но он и сам пока понять — что.
Ее глаза были удивительными — добрыми и ласковыми, как прикосновение ее теплых ладоней, и старик изумился, как он раньше мог этого не замечать. Ее глаза улыбались и их цвет был похож на цвет спелых вишень.
— Ты ...ты, — пробормотал он, не узнавая своего голоса, — Ви...Вика. Что-то случилось, девочка ?
— Ты не плачь, деда, — ласково сказала она. — Я расскажу. Потом. Ты не плачь. Я тебя люблю. Знаешь, я умею сочинять сказки, — тонкая морщинка на секунду тронула ее гладкую кожу над бровями, а глаза стали задумчивыми — как будто она пыталась заглянуть внутрь себя, как только что смотрела в глаза деда. — И, кажется, я только что придумала еще одну, — и она снова улыбнулась — открыто и доверчиво, так, как никогда не улыбалась ему раньше — Хочешь, я расскажу ? ....
Татьяна Томах © 2007
Обсудить на форуме |
|
