|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Игра! Михаил Шульгин © 2007 Месть трефового короля «Мир для меня — колода карт.
Жизнь — банк, рок мечет, я играю,
И правила игры я к людям применяю».
Михаил Лермонтов
Закончились мои перипетии. Высочайшим повелением жалован мне орден Святого Георгия четвертой степени, дополнительное содержание за долгие месяцы зарубежного поручения да вдобавок досрочно чин ротмистра белгородского уланского полка. Эка мне фортуна улыбнулась! А ведь три года тому, едва став штабс-ротмистром, думал, что конец мне пришел: израненный скрывался тогда от французского пленения, смоляне излечили — простые крестьяне выходили. Потом был долгий разговор в тайной канцелярии и особые поручения в Пруссии, Швейцарии и Британии. И вот — уланский ротмистр! Признаться, в гусарах щеголять было бы более по сердцу. Однако ж потеря, если поразмыслить, не велика: усы да прославленный лихим командиром моим, Давыдовым, зеленый доломан Ахтырского полка. Нет, лучше уж в уланах да в девятом классе — жалование больше. А сам чин! — в России чин пуще денег. А что усы? — так боевой шрам на щеке суть большее достоинство. Да и отметил меня неприятель в бытность мою гусаром. Конечно, такое только со слов узнается... И все же жаль... Если б с чином, в доломане да при усах!..
Да что уж — на все промысел Божий да воля государева. И сия милость громом средь неба ясного стала. Ротмистр! Велика честь! Досадно, что мундир из Варшавы лишь к концу месяца привезти обещано, так что треть даденного отпуска штатским щеголем выглядеть пришлось. Впрочем, и к партикулярному приобвык за границами-то... Теперь другое дело, теперь мундир надобен был.
А как желал я тогда же разыскать Полину Григорьевну, объясниться...
Комната в первом этаже, снятая мной на время ожидания, выходила окнами на торговые ряды. Кабы постоянно дневать мне там, так искал бы другую — потише, поспокойнее. А так как по большей части в прогулках да посещениях задумывал я провести те немногие дни, то и рукой махнул — стерплю, не особо привередлив. Да и Москва уж не та — считай, заново отстраивалась...
Однако едва удержался от переезда, имея избыток причин для такого шага:
По мостовой то и дело громыхали подводы, выделяясь из общего гомона цоканьем подкованных копыт, скрипом и лязганьем обитых железом колес. Призывные оклики торговцев проникали сквозь стекла, порой затевался громкий спор о цене и качестве (неподалеку располагалась текстильная лавка). Спустя три дня пребывания на постое я приметил, что стал разбираться в материях не хуже завзятого портного. Еще довелось мне невольно быть ознакомленным с извечной тайной для мужчин — содержанием, покроем и особенностями нижнего женского белья, так как за тонюсенькой стеной помещался бельевой салон мадам Кренон. Признаться, первые дни меня весьма смущали голоса, обсуждающие корсеты, лифы, ленты, шнуры, кружева и косточки, а особенно объяснения мадам: как и где это подтягивает, утягивает, какие места выделяет, и как это действует на мужчин.
Однажды, когда очередные пикантные подробности доносились сквозь стену, в комнату вошла Евдокия Митрофановна — дочь хозяйки квартиры: весьма привлекательная барышня на выданье, имеющая выразительные формы и смазливое личико. Она принесла мне выстиранные и отглаженные штаны, рубаху, а так же вычищенный и выветренный камзол. Бедняжка, покуда выкладывала вещи, от смущения и моего пристального взгляда покрылась пурпурными пятнами, а, покончив с делом, выбежала прочь со стремительностью достойной калмыцкого скакуна. Со дня того неизменно в моем присутствии отводила она взгляд, краснела, отчего выглядела еще более привлекательной и желанной. Единственное, что сдерживало меня от, несомненно, победоносного наступления на девичье сердце, так это воспоминания о Полине Григорьевне...
Хозяйка квартиры, вдова почтенного полковника от инфантерии, нижайше извинялась после за доставленные неудобства. Рассказала, что после смерти мужа и пожара двенадцатого года, из сострадания решилась она пустить постояльцев — оставшихся без крова горожан. Тут и мадам Кренон с предложением подоспела. Сдала вдова еще две комнаты с отдельным входом и старую гостиную под бельевой салон, а ту самую комнатушку, что мне определила, легкой перегородкой от бывшей гостиной отгородили, и занимала ее одна из работниц мадам: замуж вышла месяц тому — съехала. Вот и предложила вдова мне комнату на постой, даже не ведая, что из-за стены нескромные подробности слышны. Однако менять апартаменты мне уже было недосуг: мундир со дня на день ожидался, а с его прибытием и мой постой завершался. Хотя... не могу дать точного отчета о причинах долготерпения своего, верно, из-за приятного взгляду смущения Евдокии Митрофановны остался тогда...
Случилось как-то мне прогуливаться по торговым рядам, аккурат под окнами постоялой комнаты своей. Майское солнце быстро сушило мостовую, смоченную мимолетным дождиком, воздух был чист и до одури свеж. Расположение духа мое, сродни умывшейся зелени, можно было назвать благоухающим, полным жизнелюбия. Я прохаживался вдоль рядов и был чрезвычайно вежлив в случайном общении, отчего испытывал еще большее воодушевление, радость от собственной добродетели. Велико же было мое удивление, когда из салона мадам Кренон, в сопровождении дородной дамы, вышел, опираясь на толстую трость, одетый в партикулярное поручик Петр Григорьевич Афоничев.
— Иван Александрович! Вы ли это?! Ей богу, велика Россия да мест в ней мало! — остановившись в пороге, распахнув руки, удивленно воскликнул он.
Я оставался сконфуженный нежданной встречей, и ответить не успел, как поручик продолжил, обращаясь к даме:
— Смотрите, душа моя, какого человека нам довелось в Москве повстречать! Это ж тот самый штабс-ротмистр Уваров! Это ж спаситель мой! Помните ли, душа моя, я рассказывал вам о том бое?
Дама мило улыбнулась, попыталась изобразить легкий реверанс.
— Виноват, не представил, — опомнился Афоничев. — Это супруга моя — Валентина Ермолаевна Раструбова. Да вы, пожалуй, знакомы. Она, душа моя, до войны в Ахтырке, где наш полк квартировался... интерес у нее там... был...
Поручик запнулся и оборвался вовсе, да и было от чего: даму эту я действительно припомнил — содержала она бордель, к слову весьма популярный у гусар.
Я кивнул Афоничеву, дабы устранить смущенность его: что, мол, продолжать не стоит — помню.
— Каким же ветром в Москве? — перевел разговор поручик.
— Из плена французского да излечения на водах воротился, новое назначение высочайшим повелением получил, теперь в ожидании мундира квартируюсь, — ответил я, потому как про особые поручения слово молвить было строжайше запрещено.
— Из плена значит. А ведь похоронили мы вас. Да-а-а, похоронили... — задумчиво проговорил Афоничев. — Князь Овечкин, да упокой Бог его душу, говаривал, что самолично видел, как вас француз порубил... А оно вот как вышло — плен. А я-то все вразумить не мог, отчего поместье ваше ни в наследство, ни в казну не отошло. А оно вон что... — поручик еще более призадумался, вроде не доверяя моему объяснению, потом брякнул смешливо: — Кормили-то, небось, лягушками?
— Порубил француз, да не насмерть, как видеть изволите. А кормили?.. обычно кормили, — ответил я, ожидая новых расспросов о плене. Признаться, к ним я готов не был.
Афоничев вдруг закусил губу, взгляд его потупился на мгновенье, но, встряхнув головой, он, как будто собравшись, вернул себе нормальное состояние. Веселость настроения с меня окончательно сошла, и выглядел я теперь истуканом перед ними. Вдруг стало мне как-то неловко от нечаянной встречи со знакомцем; оттого, что бравый гусар, неугомонный ера женился на хозяйке борделя, — чего я никак не мог ожидать. Да и контузия, похоже, чрезвычайно сказалась на приятеле моем. И еще в душу закрались неясные подозрения, потому как на моей памяти Афоничев с Овечкиным знакомы не были. Да и сам я встречал князя лишь на войне, уж после случая, о котором поручик вспоминал, а сам-то Афоничев контуженый в голову да картечью по ногам побитый в тыл отправлен был.
— А что, простите, князь? Погиб? — осведомился я.
— Покончил собой, — спокойно, словно отрапортовала мадам Раструбова.
— Да, — подтвердил поручик. — Весьма странный случай, скажу я вам... — начал он, но был перебит супругой:
— Да что ж тут странного?! Ведьма она! Ведьма и есть!
— Позвольте сударыня, вы о ком? — недоумевая, спросил я.
— В карты он проигрался, — цыкнув на жену, продолжил Афоничев. — К нам в Печенеги иноземец прибыл...
— Так вы в Печенеги перебрались?! — невольно воскликнул я.
Уж не ожидал я такого поворота, ведь именно в Печенегах был расквартирован мой новый полк, именно туда мне надлежало прибыть по окончании отпуска.
— Да, у Валентины Ермолаевны интерес там... а я уж при ней... в отставке я по ранению... — замялся Афоничев.
— Так выходит, и князь в уланском полку служил? — высказал я догадку.
— В чине ротмистра, покуда в прошлом месяце застрелился. Карабин под подбородок подставил, и... Неприятная, скажу я вам, видимость осталась. Княгиня, Полина Григорьевна...
Поручик вновь осекся, смутился верно, осознав, что сболтнул лишнего — чего говорить не желал. А я аж в ногах слабость ощутил, как имя услышал.
— Не Астахова ли? — едва слышно спросил я.
Афоничев не выдержал пристального взгляда — отвел глаза, проговорил виноватым тоном:
— Не желал я вас огорчать известием сим, да что уж теперь — она.
Крахом пошли мои надежды, мое стремление увидеться с женщиной, которую считал образцом добродетели, целомудрия и красоты. Княгиня! Овечкина! Как не хотел я верить в несправедливость судьбы, а деваться некуда...
Вечером того же дня посетили мы с отставным поручиком кабак. Там и поведал он, что Полина Григорьевна уж два года тому, как княгиней Овечкиной стала. Что князь, как был волокита да картежник, таким до смерти и оставался. Что заезжий немец Альтберг устроил в Печенегах нечто вроде воксала, где в особой чести новомодная карточная игра преферанс, но и в штос как прежде режутся. Что вышла между князем и немцем ссора, князь просил удовлетворения, но по-особенному — на карту каждый жизнь поставил. Причиной ссоры Полина Григорьевна была — флирт с Альтбергом за ней князь наблюдал... Много еще рассказывал Афоничев, покуда во хмелю заговариваться стал: Ахтырские события с Печенежскими путать начал, да веселость вдруг его пробрала — контузия напоминала о себе. Так что беседа наша постепенно в кутеж переросла — по всем предписаниям разгульной гусарской души пирушку мы устроили. Только настрой мой оказался больше схож с поминками, а штоф шампанского и чарки выпитой жженки разбудили нестерпимую жалость к собственной персоне — до слез, до нелестных высказываний в адрес всего женского населения. В глубине души я осознавал, что винить ее никак невозможно, потому как мыслила она меня мертвым. А какой прок в любви к мертвому? А князь красавец был — при деньгах, да и титулы под ногами не валяются. Понимать я ее понимал, а смириться был не в состоянии. Да тут еще немец этот...
В постоялую комнату вернулся я далеко за полночь, и, к удивлению своему, споткнулся о кучу тюков, сваленных у дверей комнаты. Падал я весьма шумно, чем разбудил Евдокию Митрофановну (сама хозяйка тем днем в деревню уехала, дочери дом поручив, а служанка почивала в другом крыле). Добродетельная барышня вызвалась помочь мне добраться до постели, так как в пьяном состоянии, устроился я на ночлег непосредственно среди тюков, где упал. Не знаю, что на меня нашло, но, ощутив невольную близость симпатичной моему сердцу барышни, принялся я ей стишки командира своего, Давыдова, шептать, а после вздумал наглым образом лапать сею девицу, да в постель затащить норовил. Увернулась Евдокия Митрофановна от пьяных поползновений, да пощечину влепила, подействовавшую лечебным свойством отрезвления. И поделом мне охальнику — поди, не к бордельной девке приставал, а к девице благородной.
Поутру уж и я без стыда на нее взглянуть не мог, а она, и без того взгляд прятавшая, и вовсе отворачиваться стала. Так и расстались мы в тот же день, не объяснившись — в коробках и тюках оказалось заказанное обмундирование, турецкое кожаное седло с ольстрами, бушматом и мундштуком. Облачившись в сине-желтый мундир уланского ротмистра, оставив тройную плату за постой, я покинул квартиру и саму Москву. Путь мой лежал на юг — в Печенеги. В долгой дороге, мучимый стыдом решил я по прибытии в полк послать Евдокии Митрофановне извинительное письмо, но выполнил задуманное еще под Курском, не дотерпев до места. Лишь тогда почувствовал облегчение и повеселел душой, однако, не надолго. О Полине Григорьевне теперь думать принялся:
Вспоминал я довоенные времена, листал в памяти все связанное с Полиной Григорьевной, и пришел к выводу неутешительному: ведь ничего между нами и не было вовсе, отчего ж мне в мысль любовь с ее стороны впала? Были гостевые вечера в доме матушки ее, ухаживания, цветы непременно, — но это с моей стороны. Она же отвечала снисходительной улыбкой и кокетством. Хотя, и гуляния под луной были, но глупые, детские; разговоры пустые ни о чем... Однако, как приятны сердцу были те вечера. Отчего так? Наверное, что к тридцатилетнему возрасту я впервые ощутил чувства отличные от обыкновенной похоти; затронула она неведомый нерв внутри меня.
В раздумьях, в попытке разобраться в чувствах ехал я в Печенеги, и путь мой казался бесконечным — зла дорога, когда на душе покоя нет.
Прибыл я на место в обеденное время. Погода стояла чудесная — привычная и приятная моему сердцу погода. Местный климат всегда действовал на меня положительно. Низкий поклон государю и тем штабным офицерам, что так позаботились о новом назначении. Между тем отпуска оставалось около полутора месяцев, посему намеривался я обосноваться в Печенегах, а после и имение под Богодуховом навестить, благо недалече — верст восемьдесят.
Тем же днем, представившись полковнику Илье Федоровичу Чубарову, заверившему меня, что к девятнадцатому часу квартира на постой отыщется, и денщика подберут, я отправился прогуляться по городку. Покуда прохаживался, все к дамам присматривался, искал взглядом траурный туалет: ведь княгиня в трауре быть должна — сорока дней еще не прошло... Однако надежды увидеть ее в тот же день были призрачны. И не знал я — возможно, покинула она провинцию, что ей, княгине, там делать оставалось? Да и Афоничев сказывал, что намеревалась она в губернский Белгород перебраться, а то и вовсе в Москву. Проходя мимо кладбища, укрепился я во мнении, что нет ее в городе: наверняка князя в родовом имении схоронили — даже могила мужа не держит.
Однако Полина Григорьевна все еще оставалась в Печенегах — это известие я получил вечером от полковника, когда предложил он посредство, коли мне угодно приобрести усадьбу у вдовы. Но одна тонкость имелась в деле — права наследования по завещательному письму князя наступали лишь к осени. Тогда я не придал значения странному пункту завещания, потому как возможность увидеться с Полиной Григорьевной затмила все другие мысли.
Временную квартиру на постой предоставил купец Елизаров, — старый пройдоха надеялся сбыть мне дом покойной матушки своей. Дом, к слову, справный, однако ж, стар чрезвычайно, и дух имел старушечий неистребимый. Денщиком назначили Степана, бывшего служку князя Овечкина, да и должность моя в полку принадлежала покойному, — вот такие обстоятельства в жизни случаются — как только судьба с нами не играет.
Несколько дней понадобилось, чтоб быть представленным местному дворянскому обществу; завести знакомства с однополчанами; навестить, прибывшего из Москвы, приятеля Афоничего (на дому, разумеется, а не по средствам интересов супруги его).
И вот к вечеру пятого по приезду дня был я приглашен в дом того-самого немца — Альтберга. Бедняга Афоничев напутал или преувеличил значимость гостевого дома, сравнив небольшую залу с воксалом, да откуда ж ему знать... Хотя у немца постоянно собиралось общество, не умолкал рояль, даже столы были покрыты зеленым сукном, однако это был обычный провинциальный клуб.
В тот вечер довелось мне услышать мадмуазель Катрин, племянницу коллежского советника Труфанова. Пела она незатейливую французскую песенку, но прелестный голос ее превратил нехитрую мелодию в нечто ласкающее слух. Я восторженно аплодировал, как и все присутствующие.
— А вы, ротмистр, с преферансом ознакомлены? Гер Альтберг привез нам эту диковинную французскую игру. Весьма занимательная штука, скажу я вам, — обратился ко мне штабс-ротмистр граф Андрей Федорович Чинский, когда дело дошло до карточного стола.
— Полно те, граф, — вмешался поручик Лепнин, — преферанс игра экономная — не приживется он у нас.
— Нет, поручик, вы не правы. Преферанс — игра стратегическая, потому весьма полезен любому офицеру, — наотмашь ответил граф, и тут же вновь обратился ко мне: — Так что, Иван Александрович, может, составите компанию?
— Отчего ж, — ответил я, и уже через минуту мы сидели за ломбером.
Альтберг метал за соседним столом, он был весел, много шутил. Акцент его был ужасен, но понимали его без труда. Я понтировал, однако поглощен был не игрой, а наблюдением за немцем. Я пытался понять — что могла найти в этом сером человечке Полина Григорьевна, и решительно отказывался верить, в саму возможность каких бы то ни было отношений между ними.
Талья закончилась — я проиграл. Сговорились повторить, метал Чинский.
— В каком же месте Франции вас удерживали Иван Александрович, — между делом спросил граф.
— В Артуа, — ответил я, что пришло в голову.
— Артуа! Замечательное место. А довелось ли вам, Иван Александрович, побывать в замке Демпьер? Говорят, он великолепен.
Граф спрашивал ненавязчиво, я не заметил тогда подвоха.
— Внутри не приходилось видеть, а снаружи выглядит он весьма внушительно, — соврал я, так как во Франции, не смотря на победоносную войну, мне так и не довелось побывать.
Чинский больше вопросов о плене не задавал, отчего я почувствовал облегчение. Вторая талья закончилась для меня выигрышем, так что в тот вечер мы остались при своих интересах, с тем разошлись. Чинский окликнул меня уже на улице. Ночь стаяла теплая, луна вышла полная, освещая улицу будто днем.
— А ведь не были в плену, Иван Александрович, — прямо высказался он, подойдя ближе.
— С чего вы взяли?
Я старался держаться неопределенно, интонации использовал неясные: то ли оскорбился недоверием, то ли сознался.
— Замок Демпьер расположен в Шеврезе близ Парижа, а не в Артуа!.. Да вы не отчаивайтесь, я в некоторой степени с вами заочно знаком, — начал он, не давая мне опомниться. — Мой дядя имеет честь служить при генеральном штабе, посему мне известно, что некоторые офицеры были привлечены к сопровождению господ переговорщиков, непрерывно действующих по всей Европе. Мне известно, что вы один из таковых. Упаси бог расспрашивать вас о делах заграничных, но есть другие обстоятельства, о которых мне желательно непременно услышать ваше мнение.
Граф на мгновение умолк, стараясь уловить мою реакцию. Я оставался спокоен. В конце концов, нет ничего дурного в том, что ему известно некоторое из моей жизни.
— Слушаю вас, граф, — ответил я как можно спокойнее.
— Иван Александрович, прежде всего мне хотелось бы узнать о ваших намерениях относительно Полины Григорьевны? — спросил он, внимательно всматриваясь в мои глаза.
Я опешил, и некоторое время не мог произнести ни слова. Чинский, по-видимому, уловивший мои затруднения, пояснил:
— Мне известно, что до войны между вами имелись некоторое отношения...
— Довольно, граф! — перебил я. — Вас это не должно касаться.
Я хотел тотчас уйти, но Чинский остановил меня уже вторично за этот вечер:
— Постойте! Я не сказал вам главного. Не далее как на прошлой неделе я предложил Полине Григорьевне руку и сердце.
Я остановился пораженный.
— И что она? — обреченным голосом спросил я.
— Она согласна. По истечению года мы обвенчаемся.
— Желаю вам счастья, — выдавил я, хотя в тот момент возжелал его смерти, причем немедленной.
— Спасибо, ротмистр, — не замечая моей неприязни, совершенно открыто поблагодарил он, чем обезоружил вспыхнувшую ненависть.
— Теперь я должен рассказать вам всё, — вдруг объявил он.
— Есть еще что-то? — язвительно осведомился я.
— Есть причины весьма странные, демонские... Князь был мне другом, и пока был жив, я ни в коей мере не позволял себе ухаживание за супругой его, слово дворянина! Однако молва приписывает Полине Григорьевне амурные дела с немцем, чего не может быть. Я разговаривал с княгиней по этому поводу — заверяю вас, что это не более чем сплетня.
— К чему мне это знать?
В тот момент я испытывал неприязнь к графу, но ему удалось заинтересовать меня, поэтому в голосе моем почти не было раздраженности.
Мы медленно пошли по улице, и он продолжил:
— Покойный князь описывал мне платье, которое купил ей лично, и в котором якобы застал супругу-изменницу. Дело в том, что со слов княгини платье исчезло из ее гардероба несколько раньше названых событий.
— То есть, вы хотите сказать, что Полина Григорьевна не имела возможности быть одета в это платье вообще? — уточнил я.
— Да, именно, — без доли сомнения ответил граф.
— А разве князь не видел ее лица?
За годы общения с переговорщиками я пристрастился к рассуждениям свойственным послам и юристам.
— Вот тут-то и начинается чертовщина. Он видел лицо, но не общался с супругой. Я же, с полной уверенностью могу сказать, что Полина Григорьевна не могла присутствовать в том месте вовсе, так как собственными глазами видел, как она входила в дом Трубилиных на другом конце города, и в совершенно другом платье. Я слышал ее голос — это была она, да и Трубилины свидетельствуют о том же.
— Вы говорили о том князю?
Меня все более заинтересовывал разговор, раздражение сошло вовсе, словно забыл я о недавнем признании графа.
— Он ничего не желал слышать, будто обезумел... я никогда раньше не видел его таким...
Граф на некоторое время замолк, словно вновь переживал те минуты.
— Что же произошло дальше? — прервал я его задумчивость.
— Он хватался за пистолеты, просил меня быть ему секундантом. Я заметил, что за дуэль грозит неприятность по службе. Он посмотрел на меня дьявольски, его глаза горели неестественным огнем. И тут он выкрикнул: «Жизнь на кон!», и бросил пистолеты. Мы пошли к Альтбергу.
— Жизнь на кон, — невольно повторил я. — Что ж произошло там?
— Князь арапником хлестанул немца по физиономии. Присутствовали Лепнин и Болашов, так что секундантов разыскивать не пришлось. То, что произошло дальше, иначе, чем чистейшей дьявольщиной я назвать не могу. Я стоял за спиной князя и собственными глазами видел, как он вынул из своей колоды червонную даму, бросил на ломбер, а сверху положил нательный крест. Таким образом, он сделал ставку — жизнь!
— И что?! — невольно вырвалось у меня, потому что граф рассказывал настолько живо и с загадочной интонацией, что из головы моей вылетел конец этой несчастной истории.
— Напряжение было невыносимым. Князь вспотел до кончиков волос, меня тоже прошиб пот. Лепнин смотрел на происходящее с неподдельным ужасом, Болошов крестился. Альтберг раскраснелся так, что полоса от удара арапником почти не выделялась на щеке. Он трясущимися руками срезал колоду и уже был готов предъявить лоб, как распахнулась дверь и в залу вошла Варвара Федоровна, сестра князя. Однако никто не обратил на нее ни малейшего внимания.
— Так что же? Не томите право, — мне не терпелось узнать, что за дьявольщина случилась в тот вечер.
— Альтберг предъявил трефового короля — у меня камень с души упал. Соником шла дама пик! Князь должен был выиграть! Он уже выдохнул с облегчением, спокойно перевернул свою карту, и... все увидели трефового короля!
— Как так?! — вырвалось у меня. — Такое решительно невозможно!
— Немец аж заплакал, а Варвара Федоровна тут же вышла, будто тень, как и не было ее вовсе. Я после перебрал всю колоду князя, но ни червонной дамы, ни трефового короля не нашел. И еще, кроме меня никто не видел в зале сестры князя! — продолжал граф.
Я не знал, как реагировать на его слова. В памяти, однако, всплыли фронтовые рассказы Овечкина о бабушке его: говорил он, что она на старость лет ворожбой увлекалась. А так как доводилось мне слышать от няни своей сказы о том, как перед смертью ведьмы передают силы детям или внукам, потому проникся я доверием к Чинскому.
— Так вы считаете... — начал я.
— Ведьма она, — подтвердил Чинский еще не высказанную мной мысль. — Посудите сами: была замужем за немецким бароном Корфом. В четырнадцатом году барон покончил собой, а Варвара Федоровна промотав остатки его состояния, явилась к брату за деньгами. Князь назначил ей содержание, но весьма скромное в отличие от прошлой развеселой жизни. Вслед ей прибыл Альтберг: немец добровольно ехал в Россию зимой! и не в столицу, а в глухую провинцию?! Мне еще тогда его россказни доверия не внушали, а теперь и вовсе.
— Ах, вот оно что! — прервал я Чинского.
В моей голове начала выстраиваться мысль, связующая отдельные рассказы графа в нечто общее. Видимо, Чинский к тому и подводил. Но оставались еще вопросы наследования, о которых я не знал ничего, кроме промелькнувшей фразы полковника об отсрочке до осени.
— А что вам известно о завещательном письме князя? — спросил я.
— Князь написал это письмо в тот же вечер. В нем говорится, что в случае рождения ребенка, он примет все права наследования, а опекуном ему назначается Полина Григорьевна. Если дитя не родится или умрет в младенчестве, то основные права наследования примет Варвара Федоровна, а Полине Григорьевне останется Печенежская усадьба и десять тысяч ассигнациями. До срока обе получают установленное содержание.
— Княгиня беременна?! — вырвалось у меня.
— Да, Полина Григорьевна носит ребенка князя, и я опасаюсь за их жизнь, — выдохнул Чинский.
— Так надо же что-то предпринять! — вскричал я. — Нельзя оставлять такое дело на произвол!
Я был полон негодования. Мной одолела жажда деятельности, но с чего начинать я не знал. Как подступиться к столь щекотливому делу? Как уберечь не рожденное дитя и его мать от ворожбы?
— Думаю, что баронесса сейчас не решится на какие-либо действия по отношению к невестке, уж слишком явное подозрение она навлечет на себя, — высказал я успокоительное предположение, так как приметил, что граф весьма взволнован. — Мы непременно придумаем, что надобно предпринять, — добавил я.
— Благодарю вас, ротмистр. Я не ошибся в вашем благородстве, — ответил Чинский, после чего мы расстались.
Чинский, ускоряя шаг, пошел вперед и вскоре свернул в проулок. Я осмотрелся, определил, что идти мне следует прямо. Но едва двинулся я с места, как приметил большую черную кошку, выскочившую на мостовую. Она, будто в нерешительности остановилась и уставилась на меня. В лунном свете глаза горели страшными огнями. Признаться, мне стало не по себе: ночь, полнолуние, разговоры о чертовщине, — и тут черная кошка. Я поднял камень и запустил в бестию. Попал, чему весьма удивился. Кошка неистово взвыла и стремглав помчалась в проулок — куда свернул Чинский. Я, почувствовав облегчение, быстро пошагал домой.
Всю ночь мне мерещились дьявольские козни:
Первым явился покойный князь в королевской мантии, со скипетром и державой, — точь-в-точь трефовый король. Потом кошка с женским лицом, пышной прической в виде винновой карточной масти (баронессу я еще не имел чести видеть, но отчего-то был уверен, что она темноволоса). Хохочущий дьявольским смехом немец Альтберг продолжил измывательства над моим полусонным сознанием. Они сменяли друг друга, а сопровождалось действо единственной зловещей фразой: «Жизнь на кон!».
Утром я чувствовал себя разбитым. Король, кошка и немец еще долго виделись в глазах. Завтракая, я принялся размышлять: отчего так легко поверил Чинскому? Ведь вполне могло быть, что он сам причастен к смерти князя. Причин желать смерти товарища было достаточно. Вероятно была и возможность подменить карту... Впрочем, я тут же прогнал дурные мысли: не мог я представить, что в столь гнусном деле участвовал боевой офицер, отчаянный и мужественный человек, которым несомненно был граф — кавалер орденов Святого Георгия четвертой и третей степеней.
Лишь к обеденному часу несколько развеялся, а, отобедав в обществе полковника, даже повеселел: в его доме случилось мне наблюдать потешные дружеские отношения большого персидского кота Потапа и юной борзой Гюрзы. Затем Илья Федорович объявил, что нас ждут в доме княгини Овечкиной. До этого дня мне так и не пришлось увидеться с Полиной Григорьевной, но я был даже рад этому, потому что теперь оказался гораздо более подготовленным к встрече.
Полина Григорьевна была очень рада нашему приходу, и не преминула поругать меня за столь долгую оттяжку с посещением ее дома. Она почти не изменилась за прошедшие годы, лишь необыкновенная глубина дивных глаз ее, казалось, содержала загадочную, волшебную искорку, придающую милому лицу восхитительную жизнерадостность. Такие глаза бывают только у беременных женщин, безмерно любящих растущих в их чреслах чад. Она подчеркнуто называла меня «милый друг», что теперь воспринималось мной дословно. Именно дружеские отношения и связывали нас — я лишь возомнил любовь.
Мы беседовали около часа, сговорившись вернуться к обсуждению вопроса продажи усадьбы осенью. Полковник поинтересовался, отчего не видно Варвары Федоровны, здорова ли, ни уехала ли. Полина Григорьевна отвечала, что захворала внезапно баронесса, случилось ей споткнуться да зашибить бок. Мы пожелали ей скорейшего выздоровления, после чего откланялись.
По возвращению домой, я застал денщика Степана спящим на стуле в моей комнате. В его руке была записка, которую я тотчас выдернул. Степан вскочил как ошпаренный, спросонья назвал меня «ваша светлость», как раньше князя, и шустро объяснил, что от графа Чинского депешу доставили с просьбой передать мне незамедлительно. Я прогнал Степана и принялся читать. Чинский просил срочно прибыть к нему.
Граф лежал в постели бледный с синяками под глазами. Я присел у кровати. Он вынул из-под подушки карту и протянул мне. То был трефовый король.
— Вот, — начал он осипшим голосом, — вчера, как с вами расстался, кошка под ногами проскочила, а, обогнав меня, в волчицу обернулась. Не пускала меня волчица — стояла, оскалившись, броситься норовила. Я саблю наголо и стал в ожидании. Так и стояли мы, напасть не решаясь, покуда упала сия карта между нами. Волчица взвыла и прочь бросилась. А меня вот ночью лихорадка хватила, едва до утра дожил.
Тут меня будто кольнуло — в мысль пришло, что и впрямь баронесса ворожит. Кошку я камнем огрел, а она слегла на ушиб сославшись. И это в полнолуние случилось. Вспомнись слова мадам Раструбовой: «Ведьма она». Так вот кого имела в виду, говоря сие, а грешным делом подумал тогда, что о Полине Григорьевне речь шла.
— Граф, прошу вас, напрячь память свою, и сказать мне была в ночь смерти князя полная луна?
Чинский напрягся припоминая, и проговорил едва слышно:
— Не знаю, дождь лил.
Я пожелал графу скорейшего выздоровления, пообещав, что ближайшие дни ничего не случится, и немедля отправился в земскую школу.
Учителя естествознания удалось найти сразу, то есть я таки на него и напоролся — у него о нем самом и спрашивал. Побеседовав, выяснил, что князь проиграл в полнолуние. Добродетельный ученый вручил мне лунный календарь, хотя признался с улыбкой, что впервые встречает уланского офицера интересующегося астрономическими науками.
Оставалось ждать. Дни проходили в посещениях и новых знакомствах, вечера — у ломбера в доме Альтберга. Граф поправился на удивление быстро и так же участвовал в карточных баталиях. Когда я поинтересовался о его здоровье, он вдруг показал мне червонную даму, проговорив загадочно: «Он благословил нас». Граф не расставался со своей дамой, а, понтируя штос, первой ставил на нее, — следует признать — всегда выигрывал.
Спустя неделю я подметил, что немец всячески старался зацепить Чинского — он ерничал, упражнялся в софизме, передергивая слова графа. Чинский терпел, хотя в приватной беседе признался, что готов пристрелить немца при первом удобном случае. Я успокаивал, просил дождаться безупречно подходящего происшествия, а пока, мол, в шутках Альтберга нет ничего оскорбительного, — впрочем, пока так и было. К полнолунию немец стал несносен:
Мы, как обычно расписывали преферанс, Альберт подсел к нашему столу — был третьим. Игра шла в пользу немца, он смеялся и отпускал колкие шуточки в адрес Чинского. После очередной колкости граф вскипел и потребовал немедленно прекратить неуместные оскорбительные выпады. Я вновь пытался сдержать его, но...
— Я вовсе не иметь желаний вас оскорблять, но если вы так близко принимать мой шутка, то шутка есть истин. Граф, вы смешны!
Чинский метнул карты в лицо Альтберга. Последовала немая сцена: немец выглядел так, будто на него выплеснули ведро с помоями; Лепнин раскрывши рот, смотрел, не понимая, что произошло; Болошов вскочил, и встал истуканом у нашего стола; ротмистр Гребнев приподнялся, опершись о ламберт, и наблюдал с такой злостью, будто оскорбили его.
— Жизнь на кон! — завопил, наконец, немец.
Чинский засмеялся каким-то ядовитым демонским смехом, я тормошил его плечо, но он не останавливался, напротив хохотал еще громче. Это продолжалось около минуты, затем он умолк. Напряжение наполнило залу, стало нестерпимо душно. Граф положил руку на колоду, что была подле него, и плавным движением сдвинул карты так, что на сукно они легли дамским веером. Затем выбрал карту из середины и, не глядя, сдвинул ее на кон.
— Я поставил, — объявил он с королевским высокомерием.
У немца тряслись руки, он побагровел, губы его посинели. Непослушной рукой он срезал колоду...
И тут в залу вошла темноволосая женщина. Лицо и прическа ее были как у кошки из моего кошмара. Я понял, что явилась сама баронесса, хотя к тому времени так и не был представлен ей. Никто, кроме Чинского не обратил на даму ни малейшего внимания. Он же криво улыбнулся и как будто поменялся в лице: он стал похож на покойного князя Овечкина. Я ужаснулся такому сходству.
Между тем, немец предъявил лоб — дама пик. На лице баронессы мелькнула улыбка. Мое сердце замерло, так как граф постоянно ставил на даму: если на кону дама — он покойник.
Немец сдвинул карту. Соником был трефовый король. Баронесса откровенно хохотала. Граф... Нет, князь! За столом вместо графа вдруг возник князь Овечкин! Уже не просто похож, а именно он в королевской мантии и короне! Баронесса мгновенно замолкла и смотрела теперь с ужасом. Граф... или князь... перевернул карту — трефовый король!
— Граф угадал! — хором выкрикнули офицеры. Из чего я заключил, что они видели Чинского, каким он был всегда.
Баронесса вдруг завертелась волчком с невероятной скоростью, и сгинула. На пол, где она стояла, спланировала карта — пиковая дама!
Ранним утром, в трех милях от города мы с друзьями офицерами совершенно случайно наткнулись на перевернутую повозку. Видимо у нее отвалилось колесо, и бедолага Альтберг свалился. К несчастью при себе он имел охотничий нож, на который и напоролся при падении. Весьма странный способ расстаться с жизнью выбрал немец...
В тот же день стало известно, что баронесса, вернувшись вечером с верховой прогулки, зашла в конюшню и там на нее упала стропила. Она умерла на месте.
Спустя год Чинский обвенчался с Полиной Григорьевной, но это случилось уже в Москве, так как уже к августу хлопотами дядюшки он был переведен в гвардию.
В начале осени, и я отправился в Москву, прихватив с собой толстую пачку писем от Евдокии Митрофановны. Мы обвенчались в той же церкви, что и позже Чинские.
В последующие два года в Печенегах чудес не происходило, хотя... Моя малышка дочь — ну просто чудо!
Михаил Шульгин © 2007
Обсудить на форуме |
|
