|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Фантастика 2006 Александр Гордеев © 2006 Латунная душа. Мэй в камзоле из платяной спаржи и оранжево-черных листьев клена, пробирался в ажурном сплетении веток, нависших над его тропкою. Шею его укрывал космейно-белый воротничок в форме ориентального веера, а у головы кружилось маленькое чудо — то знакомый светлячок одолжил свое сияние на время променада. Из столичного палаццо на восток — туда, где прядью серебряных волос спадает млечный путь; ректорат Великоморского Маэстрата — академии искусств Игристого побережья — любил устраивать занятия на природе. В этот раз выбор пал на Мэя. Он был назначен магистром к группе учеником, занимавшихся в лесу. Выездная площадка находилось недалеко — сразу за городскими стенами, с краю леса, и опасностей такое путешествие не таило.
Легкая улыбка октябрилась на устах менестреля, прерываясь лишь напевом сочиняемых слогов:
— Подождет.., — бросил он к небесам, — под дождем?.. — удивился идее, — ...меж дубовых огней, подойдет... и найдет... м-м-м-М-эй...»
Мэй любил этот лес больше, чем пчела может любить медоносное чистополье: человек собирал здесь пахучий мед совсем иного рода. Тысячи ассоциаций хмелем оплетали анемон его мечты и накипали лишайником на блуждающие березы мыслей. Впрочем, некоторые из писателей Маэстрата даже здесь находили изъян жизни. Менестрель припомнил выдержку из трактата закадычного сокурсника:
«Распуская иллюзии и наигрывая вокализ травок задумчивых, что поется меж ярко-оловянных сестерциев диких цветов и припадает к душе, как пушистый ирбис — так томно и сладко; так вот, распуская такие иллюзии, этот лес обретал славу наичудеснейшего.
В самом деле, когда кузнец-солнце кует сказку на листьях, мастеря переливчатые поделки и сшивая в тропинках желтые рукава, когда юные бабочки вырываются из оков собственной куколки-будуара, и когда самая пыль искрится фонтанно-сизым, совершая движения вслед за мазками кисти небесного неомодерниста.., тогда... тогда в самый неподходящий момент тема восхищения проваливается вглубь канав настроения, наливается тяжестью муската деталей, проступающих через драпировочку броских ценностей, выставленных на витрине.
И оказывается, что у сказки на кронах печальный финал — обгорелыми сверчками падают листья в вечерней тишине, рукава тропинок полиняло тускнеют, обнажая каппилярные сети трещин в девять точек шириной; бабочки выцветают, словно смывая миллион капелек макияжа, а еще недавно такая грациозная пыль кладет маленькие головки на увядающую картину — серый мак на лице погибающего...»
«Мой несчастный Грегор, — пожалел автора менестрель, — ты ведь так и не научился наслаждаться красотой». Мэй считал, что такие люди, как Грегор, обладают лишь преддушиями — темными и глубокими резервуарами разочарований. Настоящая же душа никогда не будет разочарована — ведь вокруг всегда так прекрасно. И действительно, пейзаж волновал воображение: черными клематисами расцветали тени, небо выпивало сок инжира, окрашиваясь синим и сиренью, и небрежно проливало капли этого же сока на солнце, обращая желтый диск в луну.
Мэй смотрел на луну и стремился к ней; облака и белая дева сложились в перламутровую виолу — с сердцевины спускались светящийся пестик лунного проспекта, а в клубящихся лепестках маленькое счастье менестреля синей шалью обвивало еще чье-то. Птицы вторили легкому напеву, и все кружилось предвечерним вальсом — тихо, мелодично и влекомо самой простой красотой; на поющей лодке менестрель уплывал в небеса.
Подходя к стоянке маэстрата, Мэй с усмешкой отметил, что невольно приосанивается. И, ведь, правда: перед ученицами так хотелось выглядеть представительно. Вчерашний ученик, а сегодня уже преподаватель, юноша сохранил пылкость — титул, в сущности, не меняет человека наедине с собой.
Менестрель подошел еще ближе к стоянке и, спрятавшись за ивняком, прислушался. В лагере кипела вечерняя суета — кто-то весело болтал о мелком, кто-то репетировал высокое.
— Жи... Жизнь тут надо провести, чтобы этот лес хоть единый гриб выдал на корзинку! — возмущался под всеобщий хохот неудавшийся грибник. Провианту было еще предостаточно — от того и настроение было хорошим.
Кроны зашумели, сотня листьев улетела прочь, с края лагеря девушка читала вслух текст новой роли;
— Несколько десятков лет... — столько проживет человек. Так мало? Для меня было бы мало. А мы все ожидаем нашу судьбу. Под дождем, меж огней... — Мэй мягко улыбнулся и подумал, вспоминая свою песенку: «Как похожи бывают мысли: дождь, ожидание и огни. И она туда же».
Подождав еще немного и послушав, о чем говорят, менестрель наконец-то вышел на свет:
— Здравствуйте, друзья. Я — Мэй, менестрель Меопланеля, ваш ваятель, как вы уже, наверное, и догадались.
Воцарившаяся тишина смешалась в оценивающих взорах учеников с другим воцарением: на поясном ремне менестреля висела мандолина — обещание украсить вечера.
Знакомство состоялось.
С утра следующего дня начались уроки — пение, танцы, фехтование, сочинительство и магия оформителей. Тройственная система преподавания Маэстрата постепенно изменяла значение слова Учитель. Так теперь называлась группа из трех человек с совершенно разными функциями, но с единой целью. Ментор, Ваятель и Наводящий мосты — только вместе они назывались Учителем. Первый, с хорошо поставленным голосом, оратор и настоящий лектор, начитывал текст, второй создавал пространственные картины, используя оформительскую магию, третий же следил за усвоением материала, дисциплиной и подсказывал, на что обратить внимание. Так проходили все уроки, даже фехтование — с той лишь разницей, что ваятель сам показывал все финты и выпады, более не прибегая к магии. Мэю нравилась такая система — по-крайней мере она была лучше, чем предыдущие. По вечерам, менестрель устраивался у костра в кругу учеников и отдыхал, как в студенческие годы — его Мандолина действительно послужила лучшей рекомендацией — своим положением злоупотреблять он не хотел — власть — наигустейшая из смол — его не привлекала; и потому ему всегда были рады. Все, особенно девушки.
Вот и на третий вечер, оставшись после учебного пения в кругу студентов, Мэй наслаждался игрой и совместными песнями. Погода чуть испортилась в последний день, будто и вправду услышав о дожде.
Тучи, такие низкие и тяжелые, словно глыбы шести Атлантид покоились на них, плыли над вечернимлесом, почти касаясь верхушек деревьев. Кармин и индиго смешались в тенях; было знойно, и зной обволакивал лиловым и красным, рождая неясные силуэты, слегка очерченные закатом. Прервалась песня, кто-то заключил пари, что их ваятель самый душевный. Выглядело так глупо, но так хотелось побыть наивными. Через час все уже ложились спать.
Не пришедшая к костру в этот раз Эмилен беспокойно ворочалась в кровати под крышей наспех сооруженного домика. По привычке, приобретенной еще в столице, девушка гуляла в те дни, когда не успевала уснуть до двух часов после полуночи; объяснялась она примерно так: «Да, чтобы время не пропадало — его же всегда так мало...» Вот и сейчас встала и потянулась — тонкая и нежная, точно Грация в человеческом теле. Милая музыкантша так скучала по столичным увеселениям, что единственной мечтой ее было разозлить кого-нибудь из преподавателей — и... может быть, они отправят ее обратно? Каждый день она тихо мечтала:
«Ах, обратно, да-да, обратно — я буду отличной фрейлиной, выйду замуж за Анхоло, юного ангела; и мы будем счастливы.»
И все же Эмми немного боялась отца — ведь он всегда так сердился на дочь, когда она писала ему об Анши; как-то раз в ответном письме он даже запретил ей вспоминать о нем, а заодно и о ее столичной жизни. Но трудно было не вспоминать его и еще так много всего... и девушка вспоминала о белых палаццо и юных негоциантах, о подаренных гиацинтах и придворных Фигурах, восседавших на гигантских фламинго. И, конечно, о Анхоло. Он был руками ласкающего и умел творить цветы — настоящие, с каплями рос. Винно-фиолетовые колокольчики, юные ландыши, созданные его игрою, обнимали Эмми за талию зелеными руками. Тихим вздохом унимал он страсти борея и туч, направлял любовь aквилона на оранжевые липы, шелестевшие листьями, будто обсуждая ее кавалера.
— Эмми, как тебя ни назови, все равно ошибешься... — говорил он, — вот поэтому я и предпочитаю так — по-домашнему.
«Милый Анхоло, мне тебя не хватает», — прошептала Эмилен, крепко-крепко сжимая медальон с портретом Его. Прошептала и выскочила из домика, вся в слезах, сопровождаемая лишь звенящей тишиной — ни дыхания ветра, ни пения козодоя. Все смолкло и затаилось, как будто ждало чего-то.
Ее тропинка уткнулась в маленькую полянку, где стояла палатка Мэя и был раскинут роскошный киворий, усеянный ежевикой. Рядом в землю был воткнут шест с фонарем, обозначавший границу лагеря. Под серебристой сенью лежала дарохранительница из черной рябины. Сундук, обитый оранжевым фетром, был открыт, и взору девушки предстала магистерская мандолина. Взяв в руки бесценную вещицу, девушка принялась наигрывать тихую печальную мелодию. Забывшись, она и не заметила, как из открытого треугольника палатки показался нисколько не сонный менестрель. Улыбаясь, он посмотрел на девушку и тихо прошептал:
— Amor aeternus, подари ей вечернее волшебство.
И тотчас воздух наполнился ароматом сирени и ландышей, и под низкий навес влетели две птицы. Одна из них была черной, словно чистейший антрацитовый уголь, смотрела быстро и пристально. Вторая же была много меньше и сверкала огнем и пурпуром; клюв ее изгибался в подобие францисканского креста и призывно щебетал на воздушном наречии. Покружив три-четыре секунды под балдахином, птицы метнулись прочь — за недавно поставленную шпалеру, увитую хмелем и люффой. Там, на окраине лагеря, в выжженном круге, за тридцать шагов от беседки они и истаяли стаей живых светлячков...
Эмилен зачарованно следила за чудом — так она не умела. Эмми уже видела этих птиц — два их профиля были вырезаны на гербе дома де Даккиа — родовом имении Анхоло. Быстро переведя взгляд на палатку, девушка, затаив дыхание, посмотрела в глаза менестреля... В ее тонких руках была его мандолина.
Из лиманов очей девчушки с темными островами зрачков, с белыми камышами ресниц и холмистыми пляжами век медленно переливалась смущение. Надо было извиниться; извиниться и поблагодарить, но слова играли с девушкой в прятки. «О, маэстро, как же он похож на Анхоло!» — поразилась Эмми. Вспыхнув, точно лен, брошенный к костру, девушка в мгновении ока положила инструмент в сундучок и стремительно убежала.
— Что случилось, Мэй? — из палатки послышался заспанный женский голосок.
— Ничего, моя милая, — спи. Ночь придумает тебе самый очаровательный сон.., — мягко проговорил менестрель, думая совсем о другом: «Взволнованная душа ясностью не торгует, она берет красотою и подает чувством — какие талантливые и правильные слова».
Следующим утром у девушек был выходной, молодые люди же репетировали драматическую игру и тренировались в фехтовании. Долгая и немного скучная лекция о теории безопасности сменилась живым обсуждением последней пьесы столичного драматурга Теофиля Изо, озаглавленной автором как «Хореография инжира во флаконе кипящей воды». Все добродушно посмеялись над скандальным комедиантом и продолжили занятия.
Наконец, пришло время практики.
— Разыграем конфликт, — разворачивая кисть, предложил менестрель. — Напоминаю, что divide et impera в сочетании с carpe diem превосходны для этого случая. Кто начнет?
Мэй обвел взглядом толпу. Сейчас они были именно толпой, а не одаренными личностями, так или иначе попавшими в Маэстрат. Кремень был подан, оставалась лишь высечь искру.
Молодые люди застыли в нерешительности. Надо было с чего-то начинать, но идеи не спешили приходить в голову. Один из юношей отстегнул флягу от пояса и сделал маленький глоток воды; сложив губы трубочкой, он передал флягу другу и...
— Стой, — резким движением невысокий блондин, стоявший рядом, выбил емкость из рук подносившего, — ты... ты чуть было не отравил сокурсника!
Юноша с важностью официального герольда продекламировал:
— Магистр Мэй лично рекомендовал мне следить за тобой; и вот — свершилось, подозрения оправданы...
Мэй посмотрел на ученика с интересом, припоминая, как того зовут: «Карион или... чуть иначе, сын поместного архитектора, кажется. Интересный мальчик»
Меж тем оппонент не нашелся, чем ответить обидчику, а Кароприложил кисть к лбу, провел пальцами по скуле и, театрально прикрыв глаза, произнес:
— Как жаль, как жаль.., — губы едва шевелились, — ... но, хоть я и безмерно страдаю от созерцания всей глубины вашего падения, к страданию этому примешивается радость от того, что злодеяния не произошло. И этот славный студент, о чьих подвигах мы еще бесспорно услышим, не пал от venom mortale.
Мэй улыбнулся. Хоть Каро и напутал с древними языками, но это было сейчас не главное. Главное — это начавшаяся игра. Будет мило.
Студенты разбивались по парам и тройкам, начиная фехтовать. Внимание менестреля привлекла пара, фехтовавшая с Каро. Blossen-финт c переходом в высокую стойку, нисходящее fendente блокирует нижний удар правого оппонента, traverse двумя шагами назад и архитектор выхватил из-за пояса тонкий стилет. Теперь у него было два клинка против двух.
— Интересно, для чего он носит стилет? — тихо спросил Мэй, флегматично переводя взгляд на соседних дуэлянтов. Там все было куда менее интересно, и взгляд сам вернулся направо. Каро выглядел молодцом: несмотря на то, что он фехтовал с парой соперников, ощутимого преимущества те не имели. Перейдя из стойки всех железных дверей в нападение, он послал длинный клинок в обход пары клинков соперников, направляя его в печень правому из оппонентов. Казалось, что удар обречен на провал, но в последний момент, архитектор чуть оттянул длинный меч на себя, как бы отказываясь от атаки. Впрочем, это был только обман. В следующее мгновение, пользуясь секундной несобранностью оппонентов, чьи мечи перекрестились, Карион совершил эффектный reprise — сдвоенный удар. Два обозначающих касания и левый оппонент упал, положив платок себе на лицо — знак выбывшего.
Бой продолжался, участников становилось все меньше. Легко разобравшись с оставшимся из двоицы, Каро нашел новых противником. Их было трое.
— О.., какая неожиданность, — улыбка Каро стала намного шире. Азарт разбавил кровь горячей пеной:
— 3 к 1? А в очередь? Нюансы боевой морали позабыли? Секундное молчание сменилось новым взрывом болтовни:
— Идите, друзья. Идите! Вас ожидает калейдоскоп сюрпризов. Вы же так любите праздники!
Каро старательно заговаривал зубы, параллельно занимаясь обустройством обороны — 2 кусочка печанника легли в легкодоступный наманжетный карман, а полуторный клинок заизвивался дугами. Встав в posta di vera finestra, юноша поднял меч выше уровня головы, скрестив руки на рукояти и рикассо; так приготовил он себя к защите. Впрочем, бой он, конечно же, проиграл.
Ситуация перевернулась, как темный медведь, — из пятнадцати участников осталось лишь трое. Но не они привлекли внимание менестреля. Из под защитной маски одного из упавших учеников выбивалась коса. А это значило, что... Бой был тут же приостановлен.
Уже пять минут на земле лежала Эмми, выбитая из списка соревнующихся первой или второй. Девушка уже проклинала свое желание выделиться — тем более, что магистр не желал подходить и осведомляться, как там ее здоровье.
С четырех часов она думала о нем, о их ночной встрече. И решила. Поцеловать магистра при всех — так, чтобы выразить благодарность за.., да она не знала за что!.. может быть, лишь за то, что не прогнал, не назвал воровкой. Ночью, у собственной палатки. Тем более... Тем более он был так похож на Анхоло. Милого Анхоло. И пускай это будет глупо. Все равно.
— Кто разрешил тебе участвовать?! Я.. — менестрель был не на шутку встревожен, и потому его слова звучали грубо. Эмилен застыла перед ним с виноватой улыбкой, поддерживая шлем у бедра. Через несколько секунд улыбка стала потерянной — ведь Мэй, не переставая, отсчитывал Эмилен. Девушке показалось, что это огромный пес рычит на нее — черты лица менестреля удлинились, у ресниц появились острые металлические навершия, а глаза превратились в косоокие расщелины.
Закрыв лицо руками, девушка убежала. Мэй узнал как ее зовут. Оказалось, что Эмилен. А занятие закончилось.
Мэю было жаль девушку, но в макраме из жалости вплелось размышление: где и почему девушка в него влюбилась; в том, что дело обстояло именно так, Мэй не сомневался — он был немного знаком с компонентами из набора женских эмоций, слывя, и не без основания, «поджигателем сердец». Впрочем, намеков тонкого плетения менестрель в ее поведении не заметил, ну, а грубая вышивка с попыткой пофехтовать, вызывала в нем поток неприятных мыслей — случай ожидал стать тяжелым.
Следующей ночью Мэй никак не мог заснуть. Только под утро он забылся недолгим сном, вылившимся в сумбурный кошмар.
...Сизое болото окружало менестреля. От деревьев, старчески изогнутых, веяло тимьянм и смолою. Посреди болота возвышалась металлическая конструкция в форме лотоса. Внутри лотоса стояла девушка. Девушка, сверкая волосами цвета плавленого серебра, вышла из стального цветка, переливаясь всеми оттенками синевы. Грациозно поведя рукой в сторону несчастного, она чуть склонила голову набок и заливисто рассмеялась:
— Помнишь меня? — лицо девушки приобрело детские очертания той ночной девушки.
Задумчиво теребя пальцами край воротничка, она негромко позвала своего старого друга:
— Грегор, милой мой водяной, выйди из тени. Наш гость желает поразвлечься!
«Грегор! Только не ты... нет, я не верю, — с затаенным страхом подумал Мэй, — давний друг, обратившись в гротескное чудовище, сейчас вылезет из воды.»
Из воды показалась печальная и немного заспанная морда покрытой сталью химеры с куском зеленой тины на правом ухе. Тварька недружелюбно посмотрела на человека, оценивая состояние своего аппетита, и, признав цель достойной затрачиваемых усилий, пошлепала в сторону Мэя под стрекот доспехов. По походке можно было подумать, что монстр собрался в гастрономический магазин за покупками — так уверенно шествовала железная помесь амфибии, человека и сверчка. Кто-то пустил стрелу. С ужасом Мэй понял, что это он.
Ах, как Грегору не понравился этот ход. Будучи благородным водяным, Грегор и в мыслях своих не хотел покуситься на целостность... сокурсника. Ибо если бы менестрель обернулся назад, он бы с удивлением обнаружил поднимавшийся из воды серебристо-оранжевый аккордеон. Водяной был известным музыкантом, а его Приморская соната снискала одобрение критиков-музыковедов.
А кошмар продолжался, троица новых стрел была отпущена и летела к несчастному существу, угрожая отнять у него зрение и лишить возможности петь любимую песню прибоя. Это звучит огорчительно, но менестрель не промахнулся, и первая стрела пронзила шершавый язык приближавшегося маэстро. Две последующие скользнули чуть мимо, оставляя матовые следы на сверкавшей нежным лазоревым светом чешуе.
Грегор взвыл от ужасной боли, пронзившей все тело. Он, наверняка, никогда больше не сможет петь. Глаза водного налились той особенной смесью из обиды и боли, что обычно нельзя остановить. Не переставая кричать, он, припадая на все четыре конечности, бросился на человека, угрожая стереть самую память о нем...
От воя, потрясшего основание цитадели, на глаза девушки навернулись слезы. Левой рукой она вытащила малиновый платочек, а в правой засверкал метательный нож. Утирая слезы, она стала прицеливаться в человека, посекундно всхлипывая, и сморкаясь в платочек.
В довершении ко всему, наверху распахнулись врата и оттуда, с гомерическим клекотом, выпорхнул гном на пяти стрекозиных крыльях. Взмах передней пары и задней пары одарил собравшихся настоящим тайфунчиком.
О, это был замечательный час...
Из четырех стрел посланных в гнома цели достигли только две. Первая из них прошила пятое крыло посередине, а вторая попала в незащищенный живот. Три стрелы, пущенные в водяного, произвели тоже лишь частичный эффект. Та, которая летела в шею, нашла узкую щель в доспехах Грегора и вошла на три сантиметра в вязкую плоть музыканта. Остальные стрелы отскочили от стального карапакса словно были простыми тростинками.
Музыкант отчаянно всхлипнул и покрыл расстояние отделявшее его от Мэя за один прыжок, но... гномик, с озлобленным криком спикировавший вниз, ударил магистра четвертым крылом, отбрасывая того вправо.
Озадаченный Грегор помотал головой и с жутким криком бросился к аккордеону. Наиграв несколько нот, он принялся исполнять свою последнюю кантату — жуткое, но чарующее дух произведение в духе ранней готики.
Миленькая девушка, этот апрельский ландыш в синем платьице, не переставала вытирать платочком слезы, все еще держа кинжал в правой руке. Она ждала, когда менестрель вынырнет из под воды и тогда...
Пятикрыльный гном, совершив полный круг по залу, уселся на аккордеоне и склонил голову набок. Теребя пораненное крылышко, он, наверное, думал о нежном беф-строганове. Или о чем-то очень похожем. Воздуха не хватало.
...Яростные аккорды вышивали синий гобелен, волнуя воду резными барашками. Грегор хлопал по клавишам, вкладывая в оду (и в воду) все больше неистовых нот. Он хвалил прожитые дни в компании с вдумчивыми тритонами и азартными жерлянками. Барашки отчаянно резвились по водяному лугу, щипали воздух и жалобно блеяли в такт музыке, но, подобравшись к стенам залы, разбивались тучей брызг и застывали на стенах россыпью аквамаринов и вкрапленьями слюды. Демонолог осторожно показался из-под воды, справедливо опасаясь направленного на него кинжала. Два барашка, счастливо сцепившие рожки, споткнулись о макушку катара и испустили последний вздох, отбросив копытца в лучших традициях синхронного плавания.
— Ты убил двух барашков! И погубил... мою любовь.
Девушка закусила губу и метнула кинжал в голову Мэя, прикрываясь платочком. Гном безумно сверкал глазами и махал третьим крылом, подгоняя волну...
Мэй проснулся. «Какая-такая любовь?! Мы же едва знакомы». В горле было сухо и больно, как в чадящем вулкане. Надо было вставать — прочь, прочь от кровати. Только не туда!
Через час в дверь постучали. В двери показался мальчишка — вчерашний боец.
— Старшие магистры просили передать, что Эмилен Бан Гардена больше не числится в списках учеников Маэстрата. Сегодня ночью она отбыла в город, — сказал Каро, — мы ее сопроводили. Вы довольны? — по ехидной улыбке Мэй все понял — мальчик по дороге многое вызнал.
— Отрок, подними очи к небу. — Каро непонимающе наклонил голову. На стене было вырезано: «Я золотая душа. Я магистр, и я всегда и во всем прав. Кодекс Великоморского Маэстрата, пункт 8, любимый».
— Что-нибудь непонятно? — Мэй престранно заулыбался.
— Нет-нет, что вы. Я пойду?
— Конечно.
Уже в дверях Мэй окликнул мальчишку:
— Кстати, ты зачем носишь кинжал?
— Я хотел, понимаете ли... — мальчик замялся.
— Не отвечай, просто принеси мне белила — я закрашу надпись...
Каро вышел. История завершилась.
Александр Гордеев © 2006
Обсудить на форуме |
|
