|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Фантастика 2006 Игорь Логвинов © 2006 Жизнь с холста Чудно, но самые невероятные и, тем не менее, самые правдивые истории из жизни вы услышите не от своих близких родственников или друзей, а от совершенно незнакомых нам людей. Замечено так же, что чаще всего малознакомые люди предпочитают откровенничать во время долгого пути. Идеальный вариант — путешествуя в купе поезда дальнего следования.
Как правило, это происходит, после того, как от традиционных копченой курицы и вареных яиц остаются лишь скорлупа и обглоданные кости. Прикупленная в ближайшей по пути к вокзалу «забегаловке» бутылка водки осушена на две трети, а от карточных мастей уже рябит в глазах. Именно тогда наступает момент, когда кто-либо из ваших попутчиков, а возможно и вы сами, доверительно склоняет голову и произносит фразу типа «а вот был у меня случай...» Конечно, вышеописанная картинка не является образцовой, но именно так чаще всего и происходит. Нам гораздо легче рассказать о своих проблемах, о наболевшем какому-нибудь едва знакомому нам человеку нежели, к примеру, члену своей семьи, ибо мы уверены, что видим этого человека первый и, скорее всего последний раз. Это, пожалуй, своеобразная разновидность исповеди, когда мы абсолютно правдивы и вытаскиваем наружу то, что в других обстоятельствах предпочитаем скрывать в самой глубине нашего сознания.
Вы спросите, откуда у меня столь твердая убежденность в том, о чем я вам говорю? О! Уж вы поверьте, что за те многие годы, когда вашему покорному слуге пришлось провести в железнодорожных вагонах, путешествуя из конца в конец нашей необъятной Родины, мне довелось услыхать, сколько невероятных историй, что впору новую «Одиссею» с «Илиадой» писать!
Сейчас то я уже на пенсии и езжу не так часто и не так далеко, как прежде когда работал снабженцем крупного металлургического комбината, но время от времени вырываюсь и в «дальние странствия». Ту историю, о которой я вам хочу поведать, я услыхал совсем недавно, когда мне пришлось съездить на свою малую родину в один из приуральских городов.
Ныне пассажиров не то количество как бывало ранее, когда и билетов-то было временами не достать, а к кассам выстраивались «мавзолейные» очереди. Так что я был совершенно не удивлен, когда от Москвы и до самой Перми мне пришлось путешествовать в совершенном одиночестве. Впрочем, нельзя сказать, что я был этому не рад или даже огорчен отсутствием попутчиков. Отнюдь, мне старику шумная компания ни к чему, а коротать дорогу в обществе старых, еще советского издания, детективных романов мне не впервой.
Однако в столице приуральского края у меня образовался попутчик, молодой человек очень примечательной наружности. Был высокого роста, с огненно-рыжей шевелюрой и лохматой бородой, в не по-осеннему легкой велюровой куртке и затертых джинсах. Кроме того, у него были чрезвычайно крупные кисти рук. Чрезвычайно! Пожалуй, при желании он мог бы вполне свободно обхватить одной рукой баскетбольный мяч. Багажа у молодого человека практически не было, лишь небольшая спортивная сумка через плечо, да какой-то плоский прямоугольный сверток шириной примерно с метр.
Некоторое время, рыжебородый топтался по купе, прилаживая на багажную полку свой сверток и сумку и, наконец, угомонившись, пристроился в уголке купейного дивана, уставившись в окно вагона. Я мысленно пожал плечами — ну не хочет человек знакомиться представляться, кто он такой есть, это его личное дело и вновь уткнулся в потрепанную книжонку, пытаясь сосредоточиться на похождениях бравого британского сыщика. Не буду скрывать, что чем-то меня мой спутник заинтриговал — уж очень колоритный он был персонаж! Да и впервые я видел человека, который мог безотрывно рассматривать унылый пейзаж за окном, который к тому же изрядно поливается октябрьским дождем с таким неиссякаемым интересом. Уж не уверен, сколько мы так ехали — час-полтора, я читал роман, молодой человек, рассматривая проплывающие строения вдоль железнодорожного полотна, но вот поезд совершил очередную краткосрочную остановку, и внезапно мне послышалось:
— А ведь в него можно влюбиться...
Я оторвал взгляд от книжных страниц и непонимающе уставился на попутчика.
— Простите, вы, кажется, что-то сказали?
Я даже не был уверен, что мне не послышалось, так как молодой человек все так же сидел, уставившись в окно, разглядывая уродливое строение вокзала сталинской эпохи. Однако оказалось, что не послышалось.
— Я говорю, что в этот вокзал можно влюбиться.
Ага, это уже становилось интересно — неужели моим попутчиком оказался сумасшедший? Хорошо если он тихопомешанный, а если буйный? На всякий случай, я отложил зачитанный до дыр детектив в сторону, а сам, не спуская с молодого человека глаз, переместился поближе к двери. Что касается подозрительного пассажира, то он все так же, глядя в запотевшее окно, продолжил свой монолог:
— Именно так — влюбиться! Знаете, если любовь человека неподдельная, настоящая — вокзал непременно отвечает взаимностью. Мне кажется, что человек, каждый человек, который хотя бы раз побывал на железнодорожном вокзале, не важно в каком качестве: пассажира, встречающего или провожающего, на многие годы сохраняет в своем сердце память о нем, о его звуках, запахах, ощущениях. Многие, пережив эту удивительную встречу, так или иначе, связывают свою судьбу с ним на многие годы. Иногда на всю жизнь...
Честное слово, я даже вздохнул с облегчением — судьба свела меня в одном купе не с безумцем, а с обыкновенным философом. Правда, весьма мрачного вида и с весьма оригинальным взглядом на жизнь. Решив использовать навыки, почерпнутые из книг о Шерлоке Холмсе, я вновь пересел ближе к столику и предположил:
— Судя по вашему замечанию, смею предположить, что вы каким-то образом связаны с железной дорогой. Возможно вы путевой обходчик или станционный смотритель?
Мой попутчик, наконец, соизволил повернуть ко мне лицо и, печально улыбнувшись, отрицательно покачал головой.
— Отнюдь, ваша догадка не верна, — он разгладил огромной пятерней свою топорщащуюся бороду, — я известный художник. Мое имя Михаил Сосновский.
В следующий момент молодой человек смущенно хмыкнул и быстро добавил:
— Правда, его едва ли слышали далее Перми...
Я мысленно хмыкнул, а паренек то с намеком на амбиции, и в свою очередь представился:
— Комаров Виктор Сергеевич, пенсионер.
Казалось бы, вот оно, самое то время, когда следует начать разговор по душам, но Михаил вновь отвернулся к окну, провожая взглядом удаляющиеся очертания вокзала. Да, интересный мне попутчик попался, ничего не скажешь! Главное словоохотливый какой! Но едва я потянулся вновь за книжонкой, как Михаил резко повернулся всем корпусом, да так что у меня сердце ёкнуло и, вперив в меня взгляд своих карих глаз, спросил:
— Вам никогда не приходило в голову, что мы чем-то схожи с вокзалами? Точно так же, как пассажир временно пребывает в вокзале, ожидая прибытия своего поезда, чтобы отправиться в путь, так и наше тело является лишь временным пристанищем для души, которая точно так же ожидает отбытия в последний путь. Будь то дорога в рай, ад или вовсе в никуда...
— Да вы батенька мистик! — Философ, окончательно решил я, причем таки с явным бзиком.
Михаил вновь посмотрел в окно на льющийся дождь, рукавом протер запотевшее стекло. Я чувствовал, что художника что-то мучает, что-то тревожит, ему следовало бы, выговорится, но видимо врожденная скромность или воспитание не позволяли ему целиком открыться перед незнакомым человеком. Подобное состояние мне было знакомо и потому я, не раздумывая, полез в свой «дипломат», который пристроил до этого в углу дивана и выудил из него непочатую бутылку отличного армянского коньяка и огромный желтобокий лимон.
— Уж вы Миша не сочтите за назойливость, но не согласитесь ли выпить по рюмочке со стариком?
Как я и подозревал, от небольшой дозы ароматного напитка молодой человек не отказался. А там лед недоверия мало-помалу и вовсе рухнул и поведал мне рыжебородый философ такую историю, что я уж и засомневался — не зря ли предложил ему выпить? Ибо все те бредни, что выплеснул на меня Михаил можно было списать или на действие алкоголя, или же на то, что мое первоначальное впечатление о его умопомешательстве было верным.
— Вы, небось, задавались вопросом, откуда у провинциального художника такая ненормальная любовь к железнодорожным строениям? — Михаил ловко опрокинул вторую предложенную рюмашку и смачно зажевал лимонной долькой. Коньяк подействовал благотворно, и слова полились из него неудержимым потоком, словно прорвавшая плотину река. — Увы, сам этого не знаю и не понимаю, но с самого раннего детства любил бывать на вокзале. Конечно, нашему вокзальчику далеко до питерских или московских терминалов! Да даже до вокзала Перми ему как до Луны, но именно в нем я еще, будучи начинающим художником, черпал вдохновение для многих сюжетов, находил самых колоритных персонажей, наполнявших мои «курсовые» наброски. Даже тогда, когда я стал востребованным, и мне даже удалось заполучить собственную студию, превратив в нее выкупленную мансарду дома, ходить на вокзал я не переставал. Здесь я по-прежнему искал вдохновения для творчества.
В будни наш вокзал пустует и лишь в те несколько часов утром и вечером, когда заводчане едут или возвращаются с работы, он не похож на призрак, где мелькают лишь тени обслуживающего персонала. Но то ли дело выходные дни! Несколько раз в месяц вокзал словно преображается, его терминалы гудят, словно растревоженный улей: снуют туда-сюда пассажиры проходящих поездов из «большого мира», жители близлежащих деревень, нагруженные огромными баулами, приезжают на рынок, а городские жители, вооруженные тяпками и лопатами выезжают на свои «фазенды». Именно в такие дни, я люблю приходить на вокзал, смешаться с толпой пассажиров и чувствовать свое единение с ним...
Михаил замолчал, задумчиво вертя в пальцах пластиковый стаканчик, я предложил повторить, щелкнув ногтем по стеклянному пузу бутыли, но бородач отрицательно мотнул головой и продолжил:
— Я не ставил перед собой какой либо особенной цели, просто бродил по перрону, раза два заходил в привокзальный буфет согреться стаканчиком крепкого чая, и того человека заметил совершенно случайно — он скромно притулился в уголке зала ожидания. На первый взгляд мужчина казался бездомным... Затем наметанным глазом художника я разглядел поношенное, но вполне добротное пальто, из-под которого виднелся классический галстук в рубчик. Его одежда была мятой, однако создавалось впечатление, что ее обладатель пытался привести себя в порядок, но ему это не совсем удалось. Вообще, пожилой мужчина выглядел так, будто провел на вокзале уже несколько дней. Когда я перевел взгляд на его лицо, то поразился его потерянному выражению. Казалось, этот человек не только не знал, куда ему идти, но и не совсем понимал, как он вообще здесь оказался.
Для меня и сегодня остается загадкой причина, по которой, я подошел к старику и, представившись художником, начал путано объяснять, что заинтересовался его необычным лицом. Пожалуй, будь Дорофей Густавович — так, оказалось, звали моего нового знакомого — помоложе, он явно заподозрил бы меня в нетрадиционной сексуальной ориентации, ибо ничего экстраординарного в его внешности не было, просто я почему-то ощутил острую необходимость приютить его. Ситуация выглядела идиотично — я выискивал причины, чтобы уговорить бездомного зайти ко мне в гости, а тот прятал глаза, отнекивался и все время повторял, что не может обременять меня своим присутствием. Не знаю, как долго эта вялая дискуссия продолжалась бы, но тут неожиданно к нам подошел наряд милиции. На лице Дорофея Густавовича появилось затравленное выражение, но я не дожидаясь пока милиционеры, потребуют к проверке паспорта, подхватил старика под руку и он как-то обреченно побрел следом за мной.
Моя квартира, а по совместительству и студия находилась рядом — стоило лишь пересечь небольшую круглую площадь позади вокзала. Поэтому спустя какие-то десять минут мы уже сбрасывали верхнюю одежду на вешалку в прихожей.
Не смотря на голодный блеск в глазах моего гостя и то, что я, не скупясь, накрыл для него стол, он почти ничего не ел и лишь отрешенно катал по клеенчатой скатерти хлебные мячики. Даже в уютной, светлой кухне Дорофей Густавович выглядел сиротливо и потеряно. «Вы хотели меня рисовать?» — «Что? — своим вопросом он застал меня врасплох. — Ах да, конечно!» Я установил этюдник, взял кисть. Именно во время сеанса живописи мой гость немного оттаял, и мы разговорились.
Именно тогда я и узнал его имя, а также тот факт, что Дорофея Густавовича выставил за дверь собственный сын. Перед смертью его жена — владелица квартиры — написала завещание на сына, а после похорон молодой человек посчитал, что отец его будет стеснять. Случайно узнав о планах единственного наследника устроить в дом престарелых, Дорофей Густавович ушел из дома, в чем был. На вокзале он жил уже неделю...
Старик рассказывал сбивчиво, смущенно: то принимался оправдывать сына, говоря, что он его, в сущности, понимает, то горько сетовал, что не догадался взять с собой фотографии любимой жены, то и вовсе надолго замолкал...
Вот так незаметно за разговором, да рисованием день скатился к вечеру, и мне не оставалось ничего иного, как предложить моему гостю заночевать у меня. Здесь Дорофей Густавович был непреклонен, лишь с большим трудом мне удалось уговорить его хотя бы принять душ и побриться. После этого, казалось, он стал смущаться еще больше и заторопился на выход.
«Можно, я буду вас навещать?» — неожиданно для самого себя спросил я на прощание. Уже на пороге старик обернулся, бросил строгий взгляд из-под кустистых бровей: «Не стоит трудиться, молодой человек. Я надолго здесь не задержусь...»
На том мы и расстались. На следующий день мне подбросили выгодный заказ, и я, позабыв о новом знакомом, отставил в сторону холст с его изображением.
Рассказчик приостановил свое повествование, чтобы перевести дух и на этот раз не стал отказываться от коньяка. Промочив обжигающей жидкостью, горло рыжебородый художник продолжил свой удивительный рассказ:
— С того момента как я распрощался со стариком прошел где-то год. Честно говоря, я совсем позабыл о нем и, наверное, вряд ли бы вспомнил, если бы не один случай. Приводя в порядок свою студию, разбирая всякий накопившийся хлам, я случайно обнаружил портрет Дорофея Густавовича. К моему изумлению, я заметил, что картина изменилась — как будто поблекла, и верхняя часть стала размытой. Кроме того, холст явственно пах землей и сыростью. Как ни странно, остальные картины тление не затронуло.
А вскоре я заметил, что черты изображенного на портрете лица тают, делаются все призрачней, и я, сетуя на нынешнее качество краски, уж собрался использовать полотно вторично, когда случилось нечто, что, заставило меня тщательно исследовать каждый миллиметр холста.
Как-то раз, отвечая на телефонный звонок и одновременно смешивая краски, я неловко повернулся и опрокинул на холст с портретом всю подготавливаемую смесь. Все время пока я разговаривал по телефону, мысленно корил себя за то, что испортил полотно, но какое же было мое удивление, когда вся выплеснутая краска оказалась на полу, как будто стекла, так и не коснувшись рабочей поверхности. Удивительно было и то, что черты лица изображенного на портрете, проступили с прежней ясностью, причем, что самое странное, их исказила явная гримаса боли! На следующий день они снова поблекли — портрет продолжал исчезать...
Нехорошо стало у меня на душе, и я движимый каким-то смутным беспокойством решил разыскать Дорофея Густавовича. Я спрашивал о нем на вокзале, и местные бомжи припоминали «странного типа», но говорили, что давно его не видели. Ничем мне не могли помочь и в милиции. Я прошерстил больницы, побывал и в городском морге, но нигде не нашел своего натурщика. А портрет тем временем продолжал истаивать. Я замечал, как день за днем призрачные черты на холсте меняются: сначала они выражали боль, затем достоинство и скорбь, но постепенно их очертания становились более радостными, словно их обладатель освобождался от тяжкого груза. Постепенно исчез и могильный запах земли и сырости, сменившись каким-то «церковным» ароматом. Прошло еще несколько месяцев моих бесплодных поисков старика-натурщика, и за это время картина удивительным образом превратилась в чистый холст.
Михаил закончил свое повествование и уставился на меня пронзительным взором своих карих глаз. Весь его напряженный вид выдавал в нем его страх, его боязнь быть принятым за сумасшедшего. Я смущенно откашлялся, и чтобы убить вынужденную паузу разлил остатки коньяка по стаканчикам...
— Удивительная история, — наконец выдавил я из себя. — Неправдоподобно удивительная история! Однако и очень поучительная.
Я не знал, что мой попутчик хотел от меня услышать, но заявить ему в лицо, что его рассказ полный бред опасался — мало ли как человек воспримет данное заявление. Однако что-то такое видимо было написано на моем лице, ибо Михаил несколько разочаровано вздохнул и буркнул:
— Значит, не верите...
Словно перед прыжком в воду он глубоко вздохнул и, поднявшись на ноги, потащил с полки свой сверток.
— Глядите, это тот самый холст.
В сторону полетела коричневая упаковочная бумага, и моему взору предстало абсолютно белоснежное полотно в простой сосновой рамке. И еще запах... Михаил назвал его «церковным» и, принюхавшись, я точно определил аромат — пахло ладаном. А рыжебородый художник тем временем нежно провел по раме своей огромной ладонью, словно смахивая невидимую пыль, и сказал:
— Почти все мои друзья, кто не знает предысторию этой картины, подшучивают надо мной — мол, что я перещеголял даже Малевича, ведь тому пришлось хотя бы нарисовать черный квадрат на белом холсте, а я не потрудился сделать даже этого.
В очередной раз, тяжело вздохнув, Сосновский принялся упаковывать холст обратно в бумагу, и в какой-то момент мне вдруг показалось, что я разглядел проявившиеся на белоснежном полотне призрачные черты хмурого старика. Я ошалело тряхнул головой, и видение пропало...
— А зачем вы возите его с собой?
Михаил пожал плечами.
— В свое время, я решил сохранить холст как символ бренности человеческой жизни и в память о моем странном натурщике. Но затем стал замечать, что этот невидимый портрет стал приносить мне удачу: стали покупать мои картины, делать дорогостоящие заказы, предлагать участвовать в выставках и вернисажах.
Иногда мне кажется, что Дорофей Густавович покинув опостылевший вокзал своего тела, прибыл на конечный пункт назначения, — Михаил неопределенно взмахнул рукой куда-то вверх, — и наблюдает оттуда за мной...
Мы как раз успели допить мой коньяк, когда Сосновский торопливо стал собираться, поглядывая в запотевшее окно вагона:
— Кажется, прибываем.
Вскоре показалось строение вокзала — обыкновенное «совковое» здание времен гигантомании, окрашенное в необычный зеленый цвет болотного оттенка.
Михаил вновь приобрел свой угрюмый давешний вид, словно сожалея о том, что разоткровенничался со мной, буркнул «до свидания» на прощание, и, не дожидаясь полной остановки поезда, заторопился на выход. Я не осуждал его, мне было понятно его стремление после того, как он выговорился, поскорее удалится, чтобы оставить и меня и наш необычный разговор в прошлом.
Через какое-то время, я заметил его нескладную фигуру, нырнувшую в распахнутую дверь вокзала под огромными светящимися буквами, складывавшимися в название города — «ВЕДИМОВ». Странно, но я почувствовал какую-то необычную ауру, исходящую от этого здания, да и, пожалуй, от всего города в целом. И в тот момент, когда поезд мягко качнувшись на рессорах, отправился в дальнейший путь и удаляющийся железнодорожный монстр укрылся за пеленой осеннего дождя, я вдруг подумал — а ведь действительно, в такой вот вокзал можно влюбится. Подумал и ощутил, какое-то внутреннее успокоение.
«Да, — рассудил я. — Любовь презанятная штука!» Устроился поудобнее и вновь взялся за старый детектив, ибо мой окончательный пункт назначения скрывался еще далеко за горизонтом...
Игорь Логвинов © 2006
Обсудить на форуме |
|
