|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Фантастика 2006 Юрий Антолин © 2006 Gloria procuratore Эдуард Александрович Лакушев — сорокалетний профессор Добрышевского Государственного Университета шел на работу с потертым кожаным портфелем в руке. Тихую улочку заливало теплое майское солнце. Вдоль тротуара, где росли кусты и деревья, играли и рисовали мелом на асфальте дети. Было тихо, с главной улицы, к которой направлялся Лакушев, доносился шум транспорта. Здесь же был слышен только шелест листьев и пение птиц.
Лакушев был одет в белую рубашку и черный, в классическом стиле, костюм. Галстука на шее не было — Эдуард Александрович возненавидел эти, как он говорил, «разноцветные удавки», сразу как вернулся из больницы, где провел почти полгода.
Шесть месяцев назад, в ноябре, Эдуард Александрович возвращался с работы. Вышел из автобуса и переходил на другую сторону улицы. Профессор был погружен в раздумья, его мысли витали далеко, и он не заметил, что идет на красный свет. В тот день было скользко, уже стемнело. Серебристая «Лада» 10 модели не успела затормозить, и Лакушева с глухим ударом швырнуло на мокрый асфальт.
Эдуард Александрович не выходил из комы свыше пяти месяцев, а затем, когда вышел, провел в больнице три недели, и лишь после этого его выписали.
Лакушев специализировался на истории Рима. Сейчас, в начале мая, он читал курс лекций о периоде господства Римской Империи в Палестине.
Эту эпоху Лакушев знал лучше всей римской и палестинской истории. Он знал все детали быта, нравы и обычаи, законы и суеверия. Он знал все, словно некогда лично посетил эту часть истории, и вернулся поведать о ней студентам. Это было приятное для него знание — он с удовольствием читал лекции на эту тему и был счастлив, когда студенты заражались его энтузиазмом.
Однако не все в жизни профессора было столь же гладко. После возвращения из больницы ему начали сниться кошмары: его слепило застывшее в небе солнце, ладони пронзала страшная боль. Он просыпался в холодном поту, мечтая однажды набраться смелости и сходить к психиатру. Потом стало хуже — кошмары стали мучать и при свете дня.
У Лакушева стали болеть — а иногда и трястись — руки, словно он все время держал их вытянутыми с некоей, привязанной к ним тяжестью.
Смерть гребаным римлянам, — часто говорил про себя Лакушев в такие моменты и в прочие, когда злился.
К странностям, что стали с ним происходить, также добавились мгновения, когда он ощущал во рту привкус чего-то до отвращения кислого, похожего на уксус, и тут же где-то рядом раздавался незнакомый, исходящий из глубин его подсознания, голос: «Gloria procuratore» («Славь игемона!» итал.). В такие минуты Эдуард Александрович испытывал неописуемый страх и проклинал себя за то, что полгода назад беспечно переходил улицу на красный свет.
Лакушев проехал три остановки и вышел из автобуса. Университет располагался в нескольких минутах ходьбы — через парк. С портфелем в руке Эдуард Алексеевич бодро зашагал вперед. Его часы показывали половину десятого, до лекции оставалось полчаса. Получалось, что сегодня он придет раньше обычного. В груди профессор ощущал болезненную тяжесть. Это чувство также появилось у него сразу после выхода из комы. Оно не покидало ни на минуту. Тяжесть была не сильной, но иногда грудь и легкие сдавливало так, что профессор несколько секунд не мог нормально дышать. Меньше, чем через минуту, приступ проходил, но тяжесть не исчезала. Просто делалась слабее.
Лакушев прошел через парк, в котором было множество кустов и деревьев, фонтан и пивные «палатки». На это у него ушло всего несколько минут. Профессор посмотрел на часы — времени предостаточно.
Он вдруг поймал себя на мысли, что все утро ищет предлог, чтобы не ходить на работу. Это было для него совсем не типично. В голове, словно предштормовой ветер, появилось предчувствие зарождающейся мигрени.
Лакушев достал из портфеля Панадол, выломал из упаковки две капсулы и проглотил без воды. При этом он рассеянно смотрел по сторонам, чувствуя себя школьником, которому страсть как не хочется идти на уроки, и он ищет благовидный предлог для прогула. Возле фонтана на лавочках сидела молодежь, молодые симпатичные мамаши разгадывали кроссворды или читали детективы в бумажных обложках, пока дети играли и бегали у фонтана. Жизнь прекрасна, — подумал профессор. Он с удовольствием втянул свежий, пропитанный влагой воздух и вновь ощутил желание пропустить сегодня лекцию.
На этот раз оно стало сильнее, настойчивее. Что-то внутри Лакушева явно не хотело отпускать его сегодня в университет.
Профессор посмотрел вправо. Там шла широкая улица Белинского со множеством модных магазинов, баров, кафе. Были там и лотки с фруктами, овощами и фарфором. Сам не осознавая, почему, Лакушев испытывал тягу к этому месту. По какой-то неясной ему причине, эта широкая улица, где торговали фруктами, где сверкали витринами модные магазины одежды и обуви, где можно было выпить чашку чая или кофе, глядя на идущих мимо прохожих, казалась Лакушеву настолько родной, словно он на ней родился и вырос, гулял по ней каждый божий день. А еще там можно было купить ножи — такие блестящие и острые, которыми легко можно перерезать кому-нибудь горло...
Профессор удивился своим мыслям и поспешно их отогнал. Лакушев никогда не замечал за собой желания пустить кому-либо кровь. Он был смиренен и кроток, как настоящий интеллегент. Но, как известно, в определенных условиях кротость покидает даже самых смиренных.
Поддавшись импульсу, Лакушев зашагал в сторону улицы Белинского, ее широкого зовущего тротуара и магазинов, мимо которых ему хотелось ходить и смотреть на витрины. Внезапно он почувствовал головокружение и остановился. Во рту откуда-то возник кислый привкус, лицо профессора скривилось в гримасе, словно его заставили жевать лимон. В голове прозвучал незнакомый голос: «Gloria procuratore». Фраза была профессору знакома. Лакушеву не потребовалось и секунды, чтобы вспомнить, откуда она — «Мастер и Маргарита». Он смутно помнил, что перед тем, как пропасть под машину, он чрезмерно увлекался чтением этой книги, в особенности событиями, которые развивались в ненавидимом прокуратором Ершалаиме.
Пока что новой тяги к этой книге не возникало, но эта фраза — из всех гораздо более остроумных и метких — почему-то осела у него в голове.
Однако вкус кислого не исчезал. Лакушев отошел в сторонку, за деревья, и сплюнул на траву. Благо ели, за которыми он укрылся, — широкие и высокие, а то университет рядом, легко встретить знакомых. Да пусть бы и нет, все равно сплевывающий на землю профессор в очках — это, знаете ли...
Он вышел на дорожку и направился к раскинувшейся впереди улице.
Год назад Лакушев ездил в командировку в Эйлат, купался в Мертвом море и бродил по местным рынкам. Там все было залито ярким и обжигающим солнцем, под которым он чувствовал себя плавящейся свечой, темноволосые мужчины зычно кричали, зазывая туристов к себе, предлагали лучшее, что у них есть.
Там, пока Лакушев отдыхал и ездил на встречу палестинских профессоров, он чувствовал себя как дома. Он нежился в солнечном тепле, наслаждался купанием в море и мечтал не возвращаться в Добрышев. Ему казалось, что жаркий палестинский климат подходит ему гораздо больше, нежели тот, что в России. Здесь зимы со зверскими морозами, весной и осенью — дожди, слякоть. Другое дело — Иерусалим, или любой другой город в тех местах.
Профессор перешел дорогу по переходу-зебре и начал путешествие вверх по улице роскошных магазинов и кафе.
ххх
Дирас шел по Иерусалимскому рынку. На нем старый белый хитон. Лицо и торчащие из рукавов руки парня темны от загара. Голова повязана похожим на полотенце белым куском ткани — единственное, что спасает рассудок от беспощадного солнца.
Вокруг толпилось множество людей. Волосы у всех черные, как смоль, зубы на их фоне казались белее молока. Мимо пробегали мальчишки в круглых шапочках с корзинами фруктов и кувшинами воды.
По обе стороны от Дираса тянулись прилавки с фруктами, горшками, скотом. Прилавки сверкали — это в лезвиях многочисленных ножей отражалось солнце, заставляя металл сверкать. Чтобы рассмотреть ножи, приходилось зажмуриваться.
Дирас пришел, чтобы купить немного вина и фруктов — завтра похороны. Его брата до смерти запороли римляне, за то, что он отказался платить прокуратору подать. Стакарт был единственным и любимым старшим братом Дираса. Он жил с женой в новом доме, на который собирал деньги долгие годы, но теперь он мертв, а беременная жена осталась вдовой.
На что тебе, римский прокуратор, эта подать? — мысленно вопрошал Дирас. — Или ты бедно живешь, и тебе нечего есть? Ты каждый вечер устраиваешь пиршества. Тебе негде жить? У тебя в Иерусалиме прекрасный дворец, не такой, правда, как у царя Ирода, но ты же воин, прокуратор, на что тебе роскошь и мягкое ложе? А если ты не такое животное, как наш Ирод Антипа, то зачем ты обираешь людей, обрекая их на голодную смерть или отдавая на растерзание своим палачам? Ответь мне, римский прокуратор! Ответь! И если ты такой всемогущий, как трубят о тебе геральды солдаты с мечами, то — оживи моего брата! Верни его мне и его молодой вдове, вынашивающей во чреве его дитя!
Внезапно по каменной мостовой загрохотали копыта, в сухом от жары воздухе раздался повелительный крик:
— Дорогу! Дорогу, иудейские собаки! Дорогу прокуратору!
Люди шарахались в стороны, чтобы не попасть под копыта. Стук копыт приближался, становился громче. Раздался звон бьющейся посуды — чей-то лоток упал, и горшки с мисками посыпались на мостовую, превращаясь в мелкие осколки.
Узрев того, кто виновен в смерти брата, Дирас застыл на дороге. Мысли вновь затуманило горе, но теперь к нему примешалась и ненависть. Кто-то грубо схватил его за хитон и рывком оттащил к стене какого-то дома. Дирас упал, тут же подобрал ноги, чтобы их не переломали кони.
Мимо проскакало несколько римлян в сияющих на солнце доспехах и красных плащах. Плетки в их руках звучно щелкали, поднимаясь и опускаясь на жавшихся к стенам рынка людей.
Взгляд Дираса упал на небольшой камень, что лежал у чьей-то ноги. Он нагнулся, пальцы сомкнулись вокруг желтоватого, величиной с кулак камня. Дирас тяжело поднялся на ноги.
— Дорогу, собаки, дорогу! — кричал зычный голос сотника, хотя все и так уже прижались к стенам, молясь Яхве, чтобы прокуратор с эскортом поскорее миновал рынок.
Щелкнула плеть, кто-то закричал.
Прокуратор ехал на красивом белом коне. На нем был парадный хитон, начищенные до блеска доспехи и белый плащ. Он властно смотрел перед собой. Говорят, власть имущих отличают по взгляду и манере держаться. Наряди раба и царя в драное платье — взгляд и осанка выдаст одного и другого.
Впереди и позади прокуратора скакали воины с медными орлами на поднятых вертикально шестах.
Прокуратор уже был совсем рядом. Не выдержав натиска ненависти в сердце, Дирас размахнулся и метнул камень.
Лакушев привалился к углу дома возле лавочки. Ему удалось удрать от преследователей. Телохранители того, кто сидел в черном лимузине, были свирепыми и накаченными и порвали бы профессора как бумагу, если бы догнали. Но они совсем не знали города, и к тому же Лакушева спасло чудо. Каким-то образом, сам не понимая, каким, он, пробежав через подворотню, оказался в месте, что располагалось в двух километрах от улицы Белинского. Как это случилось, он не мог ни понять, ни даже вообразить, но его больше никто не преследовал, и это было главное.
Профессор сел на лавочку, грудь тяжело опускалась и поднималась, внутри будто ухал гидравлический пресс. Осколок кирпича, который бросил Лакушев, врезался лимузину в лобовое стекло, оставив большой, искрящийся на солнце след.
Лакушев вдруг тупо уставился перед собой, полностью погрузившись в свои мысли. Какого черта я это сделал? — спросил он себя. — Никогда в жизни я ни с кем даже не дрался, а тут — на тебе: бросил камень в лимузин. Поймай меня те крутые ребята, меня бы, наверное, уже не было в живых.
Внезапно он моргнул. Барьер в памяти вдруг исчез, и словно из глубокого колодца вынырнули пробудившиеся воспоминания. Когда ему было десять лет, во дворе жил один парень. Друзья и даже младшие звали его Санек. Он был очень добрым, но мог и постоять за себя. Он не давал в обиду младших пацанов во дворе, защищал от забредавшей шпаны. Санек был младшим ребятам как брат.
Но однажды он не вернулся домой, а через три дня его труп нашли на заброшенной стройке неподалеку. Потом поговаривали, что он задолжал кому-то денег. Какому-то богатенькому с Храмовой улицы, где сплошь стоят дорогие коттеджи. Однажды друзья Санька даже показали Эдику Лакушеву и его другу Петьку, кому именно Санек был должен. Эдик не запомнил имени, зато запомнил машину — длинный черный, сверкающий на солнце лимузин. Такой же, как тот, в который Лакушев сегодня бросил кирпич.
Внезапно Лакушев ощутил во рту отвратительно-кислый вкус, грудь сдавило, словно чьей-то невидимой рукой. Профессор почувствовал, что задыхается.
«Gloria procuratore», — услышал он чей-то негромкий хриплый голос.
У Лакушева потемнело в глазах. Решив, что его сейчас вырвет, он нагнулся к земле. Но изо рта вытекла лишь струйка слюны. Давление в груди ослабло, дыхание восстановилось.
В голове разгоралась мигрень. Профессор достал таблетку Панадола и проглотил.
Он вытер со лба пот и устало посмотрел на небо.
Вечерело. День пронесся, как скорый поезд. Лакушев поднялся и побрел домой, сжимая в руке портфель. Он достал из кармана телефон и набрал номер кафедры. Нужно было как-то объяснить свое сегодняшнее отсутствие на лекции.
Дирас промахнулся. Отменная воиская выучка спасла прокуратору жизнь. Воины спрыгнули с коней и бросились в толпу. Дираса схватили. Несколько ударов в живот, и он упал на колени, хватая ртом воздух. Один из воинов достал плеть и принялся бичевать его прямо на улице.
Хитон Дираса на спине порвался и пропитался кровью. От боли он едва не терял сознание. Солдаты привязали его к коню и поволокли по мостовой. Голова билась о камни, вокруг нее клубилась пыль.
Дирас знал, что с ним теперь станет. Все, кто покушался на жизнь даже обычных римских солдат, приравнивался к бунтовщикам. Покушение же на прокуратора равнялось попытке убить самого Кесаря.
А за это полагалась страшная и мучительная смерть — распятие.
ххх
Утром, приняв душ и выпив чашку кофе — на большее не хватило аппетита, — Лакушев отправился в университет. Сегодня у него тоже должна быть лекция, и он не представлял себе, как будет ее читать — знать материал он знал, но в голове его с самого утра царил такой сумбур и хаос, что он не мог элементарно собраться с мыслями.
Лекция должна быть на второй паре. Но Лакушев пришел заранее, чтобы лично объясниться с деканом.
Когда он пришел в университет, декан сидел у себя в кабинете. На стенах висели фотографии в преподавателей на конкурсах и фестивалях в рамках под стеклом, были там и дипломы с благодарственными письмами, полученные деканом в различные периоды руководства факультетом. Он был строг и справедлив, но чаще все же строг. Коллеги и подчиненные его уважали и немножко боялись.
Лакушев был одним из тех людей, к которым Василий Петрович Дягерев после перехода из завкафедрой в деканы был расположен целиком и полностью. Эдуард Александрович знал, какой промах вчера совершил, не придя в университет, и надеялся, что благодаря расположению Дягерева, это недоразумение, как Лакушев предпочел называть случившееся вчера, не будет иметь последствий. Правда тут был один нюанс — все коллеги (а точнее — бывшие коллеги) Лакушева, получавшие от декана по первое число, до того тоже были с ним в прекрасных отношениях. А потом вылетали из университета, как пробка из бутылки. Было над чем призадуматься.
Когда Лакушев вошел, декан сидел за своим массивным столом. Дягерев был массивен, как и сам стол — ростом под два метра, худ и широкоплеч, в сером костюме. Все в облике декана говорило о склонности к порядку — белая наглаженная, словно только из магазина, рубашка, идеально завязанный галстук, аккуратно выбритое лицо. Перед ним на столе стоял плоский монитор компьютера и лежали всевозможные бумаги, как бы добавлявшие его образу важности.
Жестом Дягерев предложил гостю сесть. Лакушева насторожил взгляд, которым смерил его декан, едва он переступил порог кабинета.
Когда Эдуард Александрович сел на стул по другую сторону стола, Дягерев, следуя давней привычке, задумчиво потер свой чисто выбритый подбородок. Он посмотрел в лежавший перед ним преподавательский журнал, а затем поднял глаза на Лакушева.
— Эдуард Александрович, — начал он, вопреки правилам вежливости, даже не поздоровавшись, — вчера вы изволили не придти в университет. Пропало две пары, в том числе один зачет.
Зачет?! — лихорадочно подумал Лакушев. Быть не может! Он прокашлялся и сказал:
— Василий Петрович, вчера я не смог придти по причине внезапного недомогания. Я ведь вам вчера звонил. А насчет зачета — вы, вероятно, ошиблись. Зачет у второй группы должен быть только через два занятия. 20-го числа. Сегодня, если мне не изменяет память, только двенадцатое.
Дягерев, прищурившись, посмотрел на него. В этом холодно-насмешливом взгляде не было ни следа того тепла и дружелюбия, которое раньше видел от декана Лакушев. Да и, вероятно, все те, кого Дягерев уволил. Эдуард Александрович понял, что за человек перед ним.
— Двенадцатое, говорите? — сказал декан. — Н-да. Вам, мой друг, действительно изменяет память.
Он взял настольный календарь и повернул к Лакушеву. Тот присмотрелся, и сразу почувствовал, как у него холодеют внутренности. На календаре передвижным квадратиком для обозначения текущей даты было отмечено: 21 мая. Четверг.
Лоб Лакушева покрылся холодным потом.
Но как такое может быть? — в ужасе подумал профессор. — Ведь вчера было только двенадцатое. Я в этом уверен!
— А вы меня часом не разыгрываете, Василий Петрович? — спросил он, стараясь говорить спокойно.
В ответ декан лишь презрительно усмехнулся и снова потер подбородок. Лакушеву захотелось врезать ему по этому самому подбородку как следует. Но вместо этого он встал и вышел из кабинета.
Секретаря не было, она, видимо, вышла. Лакушев посмотрел на экран монитора, чуть ли не прижавшись к нему лицом. Наведя курсор мыши на правый нижний угол экрана, он получил ответ: 21 мая 2005 г.
Он вернулся в кабинет декана и опустился на стул. Вид у него был несчастный.
— Это какая-то ошибка, — сказал он, посмотрев на Дягерева. — Этого просто не может быть.
— Это ваша ошибка и не единственная, Эдуард Александрович. — Впервые за беседу декан назвал Лакушева по имени-отчеству, что тот счел за добрый знак. Но он ошибся. — Вчера вы пропустили занятия уже в пятый раз и снова по явно только что выдуманной причине!
Лакушев сидел перед ним бледнее мела. Мало того, он только что узнал, что каким-то образом упустил из виду и из своей жизни полторы недели — он еще, оказывается, и пропускал занятия!
Дягерев протянул ему преподавательский журнал, и Лакушев обмер: в графах напротив 15, 17, 18, 20 и 21 чисел стояло сокращение «отс». Отсутствует.
Но этого никак не может быть! Лакушев не решительно не помнил этих дней, а, значит, их не было. Он готов был поклясться, что сегодня не 21, а 12-е мая, но вот они факты! Эдуард Александрович не помнил, куда пропало девять дней, из которых пять он даже не объявлялся на работе. Он решительно не понимал, что происходит.
Фраза, которую произнес декан, привела его в чувство.
— Решением ученого совета, который был собран вчера, вы уволены, Эдуард Александрович. Прогулы преподавателем лекций можно понять раз или два, но никак не пять, причем — без уважительных причин! Получите расчет в бухгалтерии!
Гневно глядя на Лакушева, Дягерев с силой потер рукой подбородок и произнес:
— Всего доброго.
Эдуард Александрович встал и медленно пошел к двери. Декан в эту минуту казался ему Понтием Пилатом, хладнокровно приговаривавшим иудеев к распятию.
С гримасой боли на лице он потер грудь, которую снова сдавили, будто клещами. Безумно хотелось пить. Слюна во рту сделалась кислой. Руки болели по всей длине. После больницы здоровье ни к черту, — вяло подумал он.
Смерть гребаным римлянам!
...Следующие два часа Лакушев вместе с двумя бывшими коллегами-преподавателями провел в баре. Его друзья пили кофе, он — вино. Никакие другие алкогольные напитки после комы он не переносил. Что он пил до того, как попал в больницу, Лакушев вспомнить не мог. Как впрочем и всю предшествующую коме жизнь. Кто были его родители, когда он познакомился с женой, он не помнил. Лакушев даже не мог вспомнить почти ничего из своего детства, кроме того эпизода с Саньком, который сегодня подвигнул его бросить в стекло лимузина кусок кирпича. В его далеком и недавнем прошлом были сплошные белые пятна.
Через два часа друзья ушли, сказав, что у них лекции. Эдуард Александрович направился в следующий бар один, где выпил несколько бокалов вина. То же повторилось в третьем и в четвертом барах, в которые он заходил. Но ни один выпитый бокал не заставил его захмелеть. Лакушева била депрессия. На какое-то мгновение ему показалось, что в глаза светит ослепительно-яркое солнце, но потом оно исчезло. Бывший профессор списал «видение» на принятый алкоголь и направился домой. Невыносимо ныли руки и плечи, словно их кто-то тянул в разные стороны. Выражение лица Лакушева было такое, слово у него рушилась жизнь.
ххх
Когда Лакушев вернулся домой, было уже семь вечера, стекла домов алели от заката. Время снова ушло, как сквозь пальцы. Эдуард Александрович ушел из дома в восемь утра, а вернулся спустя одиннадцать часов. В десять утра он вышел из университета, больше не работая там преподавателем, и отправился с друзьями в бар. Поход по четырем барам занял не меньше трех часов. Он знал, что он делал пять часов из одиннадцати. Куда же подевались еще шесть?
С такими мыслями, он, мрачно поприветствовав жену и дочь, направился в душ. Анастасия Ивановна, все еще хорошенькая в свои тридцать пять, и семнадцатилетняя Рита, из-за красоты и прелестей которой уже давно соперничали лучшие парни школы, оторвались от мыльной оперы и посмотрели на Лакушева с удивлением. Анастасия еще никогда не видела мужа столь угнетенным.
Помывшись и выключив воду, Эдуард Александрович снял с крючка полотенце и принялся вытираться. Но едва он начал это делать, как ему показалось, что он сходит с ума — вся его кожа была липкая на ощупь, он чувствовал на себе пот и...каких-то насекомых. Они были невидимы, но он их чувствовал. Он слышал их жужжание, чувствовал, как они по нему ползают. Слепни или мухи, — каким-то образом понял он. Множество слепней и мух роятся у него подмышками, облепили пах.
Лакушев попытался их отогнать, но ничего не вышло. Его терзал страшный, ни с чем не сравнимый зуд. Жужжание невидимых паразитов сводило с ума. В отчаянии он открыл холодную воду и встал под нее. Зуд ослабел лишь ненамного.
На крики прибежала жена.
— Они ползают по мне! Настя, они ползают по мне! — чуть не плача, кричал Лакушев, стоя в ванной на коленях. На его лице была написана невыносимая мука и боль. — Сделай что-нибудь!...
Анастасия бросилась в свою комнату и схватила трубку. Любовник, которого она завела, пока муж находился в коме, был терапевтом в той же больнице, где лежал Лакушев.
— Саша, Эдик не в себе, — зашептала она, когда на другом конце ответил мягкий, спокойный баритон. — Он где-то был весь день, пришел домой подавленный, и от него несет алкоголем. А теперь он кричит, что по нему ползают насекомые! Что делать?
— Зуд, говоришь? — переспросил Саша Повальский. — Невидимые насекомые?
— Ага.
— Героиновый зуд, — сказал он.
— Что?! — Анастасия едва не выронила трубку.
Из соседней комнаты доносились истошные вопли Лакушева, был слышен звук бьющейся об пол и стены посуды.
В комнату к матери влетела перепуганная Рита и закрыла дверь. Она смотрела на мать вопросительно, явно считала, что отец не в уме. Недоумение и легкий страх делали ее красивое лицо неотразимым.
— Твой муженек накачался наркотиками, — уверенно сказал Повальский. — Теперь у него зудит под кожей. Видимо, принимает уже давно, верные симптомы. Сделай так, чтобы он выпил снотворного, пока не начал резать себе руки. А завтра что-нибудь придумаем.
— Зачем он станет себе руки-то резать? — в ужасе прошептала Анастасия.
— Зуд у него под кожей. Он захочет извлечь этих невидимых насекомых.
Анастасия положила внезапно потяжелевшую трубку и вынула из шкафа три капсулы паракарона. Велев Рите оставаться в комнате, она поспешила на кухню, где разломила капсулы и высыпала содержимое в стакан с водой. Лакушев в комнате все еще вопил, изрыгая ругательства и проклиная все на свете.
Анастасия стала раздеваться. Она прекрасно знала своего мужа, и знала, как заставить его успокоиться. По крайней мере, на столько, чтобы выпить этот стакан воды. Сквозь щель меж дверью и стеной Рита видела, как полностью обнаженная мать со стаканом воды пошла в комнату к отцу. Шум и крики прекратились. Послышался звук жадно поглощаемой воды. Но скрипа дивана не последовало. Вместо этого Рита услышала рыдания. Она осторожно вышла из убежища и заглянула в комнату.
Пустой стакан валялся на полу. Отец стоял, обняв обнаженную мать, и плакал, как ребенок. Анастасия гладила его по голове, успокаивала, говорила ласковые слова.
Лакушев уснул на диване через несколько минут, а когда проснулся на утро, то сразу же записался на прием к доктору Рюгину, которого по рекомендации своего любовника посоветовала Анастасия.
ххх
Часы на стене в кабинете показывали половину четвертого. Рюгин читал результаты анализов.
Лакушев молча ждал, пока он закончит. Владиславу Рюгину тридцать семь лет, и ему осточертела его работа. К тебе приходят люди, на которых тебе абсолютно наплевать, с проблемами, на которые тебе наплевать не меньше, чем на этих людей. Одинаковые люди с одинаковыми болезнями. Мигрени, стрессы, нервные срывы, вызванные сопротивлением, которое оказывает жизнь всем поголовно. Но почему одни ломаются, а другие — нет? Всю эту грязь душевных проблем приходится разгребать ему — психиатру Владиславу Рюгину. Он в который раз пожалел, что не пошел сразу после мед.университета в бизнес. А ведь возможность была и довольно многообещающая.
Лакушев ждал. Наконец, Рюгин отложил бумаги и посмотрел на Эдуарда Александровича. Во взгляде читалось мрачное недоумение.
— Давно это у вас?
— Уже несколько месяцев, с тех пор, как я вернулся на работу после больничного, — сказал Лакушев, глядя на врача и ожидая, наконец, получить хоть какое-то объяснение происходящему.
— Так-так, — промычал Рюгин, постукивая пальцем по столу. — А на больничном вы оставались, после того, как вышли из комы... Сбило машиной? — Он бросил короткий взгляд на профессора.
— Именно так, — кивнул Лакушев. Он не мог дольше терпеть недоговорки и хождения вокруг да около. — Доктор, что со мной происходит? Что показали анализы? Почему мне мерещится слепящее солнце, у меня сдавливает легкие, а во рту частенько стоит привкус, словно я хлебнул уксуса? Вчера у меня стало чесаться лицо и все тело, будто по мне ползают насекомые! Чертовы оводы, слепни! Я их не вижу, но чувствую. Я прекрасно знаю, что это они! Умоляю вас, доктор, скажите! У меня бред, да? Я, — слова дались ему с трудом, — схожу с ума? — В расширенных глазах Лакушева было отчаяние, от паники его отделял всего один шаг.
Прежде чем ответить Рюгин посмотрел в окно, за которым раскинулся город. По небу плыли облака, закрывая собой солнце. По улице шли прохожие. Как бы ему хотелось оказаться среди них, идти себе, подставляя лицо ветерку, а не торчать в душном кабинете на восьмом этаже и растолковывать человеку, что у него, скорее всего, едет крыша, и при этом разыгрывать сочувствие.
Он повернулся к Лакушеву.
— Происходит нечто странное, Эдуард Александрович. Насчет привкуса уксуса во рту и ваших снов ничего сказать не могу, но остальные признаки идентичны тем, которые проявляются у людей под длительным воздействием солнца. У вас — как будто длительный солнечный удар. Мозг у вас в огромных количествах вырабатывает серотонин — гормон, который отвечает за появление галлюцинаций. — Рюгин изучающе оглядел лицо Лакушева, с таким видом, будто хотел лишний раз убедиться в несостоятельности своего объяснения. — У вас галлюцинации в последнее время бывали?
Эдуард Александрович горько усмехнулся:
— Вся моя жизнь после выхода из комы — сплошная галлюцинация. Я с трудом вспоминаю, как жил до того, как меня переехал автомобиль. Врачи вообще не понимают, как меня не размазало по асфальту. Я смотрю на свою жизнь за последние несколько месяцев, и всякий раз при этом у меня возникает странное чувство, что моя кома продолжается. У меня возникают чудовищные провалы в памяти, я потерял работу из-за прогулов, которых не помню. По мне ползают насекомые, мне изменяет жена. Все это кажется кошмарным сном. — Лакушев был готов разрыдаться от отчаяния. — Вы спрашивали про галлюцинации. — Он нервно сглотнул. — Так вот, возможно, они и были.
— Расскажите, — поощрил доктор и сочувствующе улыбнулся, хотя на самом деле чувствовал себя примерзко, оттого, что снова надел маску доброго врача, а самому осточертело врать и улыбаться людям, от чьих проблем его уже тошнит.
— Вчера после душа я почувствал себя липким, как от пота, — мрачно заговорил Лакушев. — Я чувствую усталость и боль по всей длине рук, словно их кто-то растягивает. Мышцы плеч ноют так, что этого не передать. Но в последнее время это у меня постоянно. Я не могу поднимать тяжелое. Вчера мне стало казаться, что по всему моему телу ползают мухи и оводы. Я чувствую их даже сейчас. Бывает, что даже дома меня слепит солнце, я слышу чьи-то стенания. А затем появляется этот невыносимо кислый вкус во рту, и слова — «gloria procuratore». «Славь игемона»! Они звучат где-то совсем рядом, и, — дрожащей рукой он вытер выступивший на лбу пот, — я уверен, они обращены ко мне.
Лакушев выговорился и со вздохом уставился в окно. У него был взгляд человека, чей дух сломан. Рюгин видел таких ни раз.
«Вот вам и первые признаки шизофрении, — подумал он, стараясь не выдать своего тоскливого выражения лица. — Солидный мужчина, профессор. Видимо, нарушения работы мозга были вызваны тем, что его сбил автомобиль, а затем болезнь прогрессировала. Ну и как ему теперь скажешь, что его место в психушке? Но все же непонятно, откуда признаки солнечного удара? Ведь шизофрения их не дает».
Рюгин подумал и мысленно махнул рукой. Неважно. Теперь этого профессора нужно обследовать детально и вполне с конкретной задачей.
— Вот, сейчас я вам выпишу направление на еще один анализ, — сказал Рюгин, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Это будет последний. Завтра утром сможете?
Но в ответ он услышал сдавленный стон и поднял голову. То, что он увидел, заставило его вскочить со стула.
Лакушев был бледен. Он отвернул голову в сторону и закрылся руками, словно в лицо ему бил яркий свет. Лакушев медленно пятился к открытому окну рядом, совсем не видя, куда идет. Профессор стонал, его глаза закатились.
«Только не это! — в панике подумал врач, мгновенно оценив ситуацию. — Не хватает еще ему выпасть из окна!». Перед его взором лихорадочно пронеслось все, что может случиться с ним, если он сейчас допустит смерть этого психопата: тюрьма, лишение прав на врачебную практику, чувство вины, наконец. Рюгину было плевать на Лакушева, но он не хотел, чтобы его жизнь из-за этого пошла под откос.
Он надавил на кнопку в углу стола, в комнату вбежало двое санитаров.
— Держите его! — рявкнул Рюгин, сверкнув глазами в сторону Лакушева, которому до окна оставалось совсем чуть-чуть.
Санитары схватили профессора за руки. Каждый крепко сжимал кисть и предплечье профессора, не давая ему дернуться. Вместе они отволокли старавшегося вырваться профессора от окна, каждый тянул руку к себе.
Рюгин облегченно выдохнул и вытер взмокший от волнения лоб.
...Все вокруг разваливалось на части — кабинет Рюгина, мир за окном, крыши многоэтажных домов и обтянутое проводами небо. Лакушева тошнило, он снова чувствовал, что находится в пустыне, а раскаленный добела диск солнца жарит, как в его кошмарных снах. Грудь сдавило, так что он с трудом дышал. Лицо в поту, на щеках, голове, под мышками и в паху — слепни и оводы. Они облепили его, погружают в плоть жала, высасывают кровь. Лакушев ощущал слабость, не мог пошевельнуться. Его руки растянуты в стороны, ладони пронзает невыносимая боль.
В губы ткнулось что-то мягкое и влажное. Снова вкус уксуса во рту...
В сердце вонзилось что-то мощное, острое. Боль была столь сильна, что Эдуард Александрович стал задыхаться и распахнул глаза. От увиденного его сковал ужас.
Все встало на свои места — кислый привкус во рту, боль в ладонях, невидимые слепни, сдавленная грудь и чувство нереальности всего происходящего... Это было страшно и невероятно. Но это было правдой.
Перед ним с горы открывался вид на древний город с глиняными домами и плоскими крышами. Солнце жгло с недостигаемой высоты, вокруг стояли люди и, подняв головы, смотрели, как он умирает. Обливающийся потом римский стражник пронзил его копьем.
Рядом другой воин, стоя на приставной лестнице, прибивал над головой еще одного распятого табличку на трех языках.
«Gloria procuratore», — сказал римлянин и выдернул копье из провисшего на кресте мертвого тела.
Юрий Антолин © 2006
Обсудить на форуме |
|
