|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Библейский Апокалипсис joker joker © 2014 Тайна седьмой печати Мефистофель:
Я книгу изучил до точки,
И все ж, представь, ни в зуб толкнуть.
Согласие противоречий
Для головы моей овечьей
Непроницаемая муть <...>
Я, кажется, с ума сойду
От этих диких оборотов!
Как будто сотня идиотов
Горланит хором ерунду.
И.-В. Гете, «Фауст»
Странно в двадцать первом веке убеждать кого-либо в очевидном. Но вот приходится. Здоровый научный скепсис давно должен был вытеснить новозаветные страшилки в темный угол бабушкиных суеверий. Однако социальный заказ вновь поднял шелуху на поверхность.
Миф как низшая ступень развития общественного сознания давно изжил себя. Но не прекратился начатый мифологическим сознанием поиск ответов на особого рода вопросы — о происхождении и судьбах мира, человека, социального устройства, о тайне рождения и смерти — коренные вопросы всякого мировоззрения. Религия унаследовала их от мифа.
Когда читаешь «Апокалипсис», убеждаешься — сто раз прав был Зигмунд Фрейд в главном выводе философии психоанализа: человеческая культура создана на основе превращения сексуального инстинкта в другие, сублимированные виды деятельности. Отсюда вся европейская культура предстает как созданная невротиками, людьми, чьи нормальные сексуальные влечения были в свое время подавлены и затем трансформировались в замещенные виды деятельности.
Действительность становится добычей религии не в силу ее адекватного отображения в психике, а наоборот. Явления реального мира почитаются религиозным человеком лишь постольку, поскольку искажаются его сознанием. Природа дает только материал для идеи бога, но форма, в которой этот материал преобразуется в «божественную сущность», порождается фантазией, которая есть источник и причина религии.
Языковые штампы «священного писания» затемняют смысл текста, ему недостает логики. Сознательное искажение значений слов, перевод их из живой действительности в заоблачную церковную риторику превращают библию в хаотическое нагромождение фраз назидательного толка.
С самого начала, когда открываешь главу под названием «Откровение Иоанна Богослова», создается впечатление, что перед тобой — список рассылок по электронной почте: «То, что видишь, напиши в книгу и пошли церквам, находящимся в Асии: в Ефес, и в Смирну, и в Пергам, и в Фиатиру, и в Сардис, и в Филадельфию, и в Лаодикию».
Очевидно, речь о конкретном временнОм отрезке истории на стыке античности и раннего Средневековья, о локальных событиях, давно разрешившихся и забытых. К чему же внушать людям, не занятым профессионально изучением древней истории, что у этого темного, запутанного текста есть якобы глубокий смысл, относящийся к судьбам мира, что это истина в последней инстанции?! Ненаучная фантастика... Точнее — фэнтэзи: «Он держал в деснице своей семь звезд, и из уст его выходил острый с обеих сторон меч; и лице его, как солнце, сияющее в силе своей».
А вот то самое «согласие противоречий», которое повеселило гетевского Мефистофеля: «Знаю твои дела, и скорбь, и нищету (впрочем, ты богат)...». Что уж тут сказать о судьбах мира, когда текст явно не вычитан или бездумно скопирован, или просто составлен неграмотным человеком (скорей всего). Ну что ж, может быть, в подобной неуклюжей форме заключено выдающееся содержание? Посмотрим...
В сочинении идет речь о том, как по произволу заоблачного божества, владеющего загадочной книгой с семью печатями и объявившего так называемый «день гнева», наша с вами планета будет когда-нибудь тотально уничтожена. Почему? Не объясняется. Зато красочно расписано, как будут умирать и люди, и камни. Описанию глобальной, тысячелетней битвы хорошего бога с плохим сатаной предшествует такая деталь: «И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса». Вот эти неуклюжие «полчаса» сразу дезавуируют весь пафос, всю глобальность катастрофы, которая затем будет показана. Как писал Белинский о фантастических повестях Гоголя: «Он пугает, а нам не страшно».
О семи ангелах, которые трубили в восьмой главе «Откровения», мне кажется, говорили уже много. Тут пригодились многие события мировой истории — бесконечные войны, изобретение пороха и огнестрельного оружия, Чернобыльский кошмар и ужасы ядерной войны... Что ж, на Земле случалось достаточно событий, чтобы суметь найти им аналогию в «Откровении», заполнив реалиями общие места и туманы. Радует одно — судя по всему, за две тысячи лет только третий ангел вострубил, значит, времени еще полно. Впрочем, может, и трубить не придется — сами все взорвем? «Они ангелы, конечно, но откуда им знать...»
Идеологически «Откровение» представляет собой теорию пассивного ожидания конца света, обрекающую человека на бездействие. Своеобразная инструкция для пассажиров «Титаника»... В самом деле, к чему стремиться, о чем мечтать, когда очередная весна может не наступить, а вместо нее будешь, сидя в пещере, вспоминать, как «произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей».
А вот и Фрейд:
«И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле. И повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».
Дался им этот Вавилон! Словно не великий древний город, а какой-то ближневосточный агрессор...
Оказывается, нашли Великую Блудницу, покончили с ней — и снова воцарился мир: «После сего я услышал на небе громкий голос как бы многочисленного народа, который говорил: аллилуйя! спасение и слава, и честь и сила Господу нашему!»
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали».
Очевидно, что все формальные и фактические противоречия данного текста, идеологическая тенденциозность и фрейдистская закомплексованность заметны только при объективном, строго научном, подходе. Люди религиозные, скорее всего, не пытаются понять смысл «Откровения», подсознательно воспринимая все «священные тексты» как некое языческое заклинание, которое действует как монолитная кувалда, а не как тонкий механизм.
Опальный В.Я. Пропп, труды которого замалчивали, раздирали на чужие диссертации, недаром цитирует в «Исторических корнях волшебной сказки» Энгельса — казалось бы, официозный для власти источник:
«Энгельс в «Анти-Дюринге» совершенно точно сформулировал сущность религии: «Но ведь всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, отражением, в котором земные силы принимают форму неземных. В начале истории объектами этого отражения являются, прежде всего, силы природы... Но вскоре, наряду с силами природы, вступают в действие также и общественные силы, — силы, которые противостоят человеку в качестве столь же... необъяснимых для него, как и силы природы... Фантастические образы, в которых первоначально отражались только таинственные силы природы, приобретают теперь также и общественные атрибуты и становятся представителями исторических сил».
Энгельс устанавливает, что религия есть отражение сил природы и общественных сил. Отражение это двояко: оно может быть познавательным и выливаться в догматах или учениях, в способах объяснения мира или оно может быть волевым и выливаться в актах или действиях, имеющих целью воздействовать на природу и подчинить ее себе».
К какому выводу приходит Пропп? К тому, что даже в религиозной деятельности человек остается верен себе в стремлении к познанию, в уверенном гностицизме. Таким образом, религия приходит к отрицанию самой себя. С возникновением условий для сознательного управления общественным развитием подрываются ее корни. Научное понимание сущности религии приводит к признанию ее социальной природы.
Еще до Фрейда Людвиг Фейербах в «Сущности религии» отмечал психологические и антропологические основы этого явления. Он говорил, что бог человека таков, каковы его мысли и намерения, что сознание бога есть самосознание человека, а познание бога — самопознание человека. Исторический прогресс религии мыслитель связывал с тем, что все, казавшееся более ранней религии объективным, теперь кажется субъективным.
Если, например, написано: «Я обратился, чтобы увидеть, чей голос, говоривший со мною; и, обратившись, увидел семь золотых светильников», то надо понимать, что когда-то эти «семь светильников» были физической, объективной реальностью. Справедливо, по Фейербаху, и другое — то, что раньше считалось божественным, теперь считается человеческим.
Религиозная сила воображения связана с чувством зависимости, которое включает и страх, и любовь, благодарность, почитание — вполне земные чувства. Зависимость эта связана со стремлением человека к счастью. Только несчастные люди нуждаются в религии, ищут спасения и помощи у бога.
Главную задачу религии Фрейд увидел в защите человека от природы. С этой точки зрения «Апокалипсис» — сочинение древнего эколога, активиста первого «Гринписа». Правда, в отличие от сегодняшних «зеленых», Иоанн Богослов не предостерегает, а с мизантропическим сладострастием описывает гибель всего живого, доходя до картин некрофилии: «И увидел я одного Ангела, стоящего на солнце; и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим по средине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих».
В язычестве человек не имеет моральной ответственности за поступки, за него отвечает высший мир. Поэтому бессмысленно вступать в контакт со слепыми силами природы. Религия очеловечивает природу, делает ее общественным продуктом, подобным человеческому сознанию. Живучесть религиозных учений Фрейд объясняет мечтой о реализации самых древних, самых сильных желаний человечества. Выдавая себя за знание, религия не является конечным результатом мысли. Она подпитывается иллюзией и сама рождает иллюзию. Добрая власть божественного провидения смягчает страх перед жизненными опасностями. Религия дает готовые, не требующие усилия мысли, ответы на вопросы о возникновении мира, об отношении между душой и телом, что сулит гигантское облегчение индивидуальной психики.
Зигмунд Фрейд связывал возникновение религии с чувством беспомощности человека перед противостоящими силами природы. Пример? Пожалуйста: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными».
Чем более «прямоходящим» на историческом пути, чем менее зависимым оказывался человек от внешних условий существования, тем быстрее стремился вектор его развития «от желудка к мозгу». Но на этом пути был один «буранный полустанок». Из темных недр неразвитого общественного сознания явилась религия — как социальный институт, идеология, как технология готовых схем, род наркотической зависимости, добровольного (или не совсем) зомбирования и рецидив массового сознания. Пытаясь с одним и тем же скупым «набором отмычек» проникнуть во все сферы приложения человеческой мысли, религия переносила поиск высших ценностей жизни из реального мира в потустороннюю область. Религия — игрушка толпы. Она не требует разумных доказательств, наивно считая это своим достоинством.
И.С. Тургеневу писал о драме Кальдерона «Поклонение кресту»: «Я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, тип возмущения и индивидуальности. Какой бы я ни был атом, я сам себе владыка; я хочу истины, а не спасения; я чаю его от своего ума, а не от благодати».
Античному мифологическому восприятию мира был свойственен личный нравственный императив стыда. Христианство, утвердившись «на костях» античности, заменило стыд виной — уголовным понятием. Таким образом, человечество в глазах церковников превратилось в преступников, до поры гуляющих на воле: «И другой Ангел следовал за ним, говоря: пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы».
Естественно, церковь оставила за собой функцию амнистии, лишив человека неотъемлемого права самому решать, «что такое хорошо и что такое плохо». Как результат — появление многочисленных Раскольниковых, на детском, инфантильном бунте которых автократическая идеология христианства построила свою теорию раскаянья. Для липких пальцев богослова нет лакомей кусочка, чем «наломавший дров» и раскаявшийся грешник. Что ж, раскаянье раскаяньем, да только старушку, убитую топором, не вернешь...
Стоит вспомнить Станислава Лема, его «Солярис»: «Человеку нужен только человек». joker joker © 2014
Обсудить на форуме |
|
