|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Работа времени Валерия Храмова © 2013 Ноябрь, день двадцать первый [t h e f i r s t s t o r y]
The Main Avenue Street, the twenty first of November.
Каждый, кто шел мне навстречу, невольно вскидывал голову, и его взгляд скользил по моему лицу и по припорошенным снегом крышам Национального музея. Зима в этом году изрядно опоздала, и только ночью выпал первый снег, и теперь все вокруг было покрыто тонким слоем этого холодного и белого... Я привык смотреть на людей сверху вниз и привык к тому, что многие из них невольно оборачиваются и смотрят мне вслед.
День двадцать первый, ноябрь. Как говорят — день исправления своих ошибок. Будто бы просить прощения в этот день легче, исправлять то, что успел сделать неправильно. А я только иду их делать, эти самые ошибки... Я боюсь принять неверное решение; на кон слишком много поставлено, так бывает со всеми рано или поздно.
Спустившись вниз по улице и остановившись у входа в метро, я обернулся и еще раз взглянул на желто-оранжевые кирпичные стены музея и на его стеклянную зеленую крышу, занесенную снегом. Он всегда выглядел еще величественнее в такую погоду.
Привычный полумрак, встретивший меня, обвивал редкие железные скамьи, турникеты и газетные киоски, от которых на неровный выщербленный пол падал тусклый желтый свет. То слева, то справа доносился шум прибывающих поездов, двери с шипением открывались и закрывались; ждать своего мне оставалось минут пятнадцать.
Вниз, в Гроссен, а потом по левобережью глубоко под землей, где за окнами вагона одна только тьма. Неудивительно, что Флавия так не любит метро. Я не обращал на это внимания до тех пор, пока она не рассказала мне об этом. С того момента я тоже его не люблю.
А потом, как и всегда в конце осени, снежная белизна — мне бы хотелось, чтобы резала глаза, заснувшие там, под землей, в тени — раздавлена сотнями сапогов и превращена в грязь, и под ногами лишь серо-коричневая глухо отдающаяся твердь. Было бы чуть теплее, если бы ветер не дул прямо в лицо.
После метро еще полчаса городского лабиринта из длинных домов и дворов, через аллеи с высокими деревьями — ветки обглоданы холодами — скамейками, на которых влюбленные пишут свои имена, через маленькую площадь с фонтаном, уже два месяца как неработающим, по мосту через реку, где всегда чуть холоднее в любое время года. Оттуда уже виднеется вывеска «Spinnenseide Sackgasse», которую включат только вечером. Идти осталось немного.
Холодная железная дверь, кое-где изъеденная ржавчиной, отворилась спустя две минуты после того, как мой кулак три раза опустился на нее. Флавия, улыбнувшись, тут же впустила меня внутрь и захлопнула дверь, не давая ворваться в помещение холодному воздуху. Спустя несколько мгновений ее руки уже обвили мою шею, и я привычно наклонился к ней, чтобы дать ее губам снова прикоснуться к моим.
Вскоре я уже сидел за барной стойкой и наблюдал за тем, как она вытирает бокалы и убирает их куда-то вниз. Привычный полумрак рисовал под глазами тени. Он прятался в углах, скрывая часть неудобных стульев, не раз становившихся главным орудием в драке, и шатающихся столов из старого темного дерева; столешницы многих из них уже не один год пестрили похабщиной и бессмысленными пустыми угрозами, не понять кому адресованными. Здесь была дешевая выпивка, но «Spinnenseide Sackgasse» любили не за это. В этом баре никогда не включали плохой музыки, а выступить здесь в пятницу вечером для тех, кто только начинал погружаться в мир музыки, драйва и риска, означало почти что «стать своими». А для «своих» дорога всегда была наполовину проложена.
— Бар откроется только через три с половиной часа. Не слишком ли ты рано?
— Нет, — отмахнулась она, — я лучше подожду, чем буду судорожно все доделывать в последний момент. Поможешь расставить столы?
— Помогу, — протянул я, оглядываясь назад, — Вчера опять кто-то подрался?
— Определенно, но мне еще не рассказали, — усмехнулась она, — Когда я пришла, все было намного хуже, так что... Поверь, я не зря тут так рано. Столько посуды переколотили. И два стула в щепки.
— Будь осторожнее.
— Эй! — она недовольно вздернула брови, — Я могу за себя постоять.
— Я знаю.
Мне всегда нравилось смотреть, как она работает, на то, как бывает сосредоточено ее лицо. Люди не говорят про нее, что она красива. Эти большие темные-зеленые глаза чуть навыкате, под которыми часто пролегают тени, темные брови, небольшой рот и пухлые губы, которые будто бы не умеют улыбаться, только кривиться в недовольстве или от боли. Почти идеальный овал лица и длинные густые темные волосы, которые она — не знаю, как, но ни один волос не выбивается — каждый раз укладывает в сложную прическу, неизменно оставляя четкий прямой пробор. У нее красивое тело, слаженное, она достаточно высока для девушки, но все равно нередко встает на табурет, чтобы крепко обнять меня за шею, и, навалившись, немного повиснуть на мне, давая окунуться в запах ее духов. Люди не говорят про нее, что она красива, а для меня она всегда была самой-самой.
И я, черт возьми, очень сильно ее люблю.
В который уже раз я засматриваюсь, наблюдая за ней?..
— Так ты будешь мне помогать? — Она с легким укором посмотрела на меня и, достав тряпку, принялась протирать стойку.
— Да, — я вылез из-за стойки и направился к дальней стене бара, у которой были небрежно составлены столы. — Ты не забыл про завтра?
— Шутишь, — усмехнулся я, — Конечно, нет. Дожить бы только до завтра.
— Послушай, — Флавия облокотилась на стойку, — Все будет хорошо. Сделай так, как считаешь нужным.
— А если я заблуждаюсь? Такой шанс может больше и не представиться.
— А что было бы хуже? Провалиться, послушав других или провалиться, послушав себя? Эй, ты же так талантлив, ты прекрасно поешь и играешь, так откуда такая неуверенность? Я не привыкла видеть тебя таким. Соберись. Я буду с тобой, что бы ни случилось.
— Они тоже музыканты и тоже талантом не обделены. И им не понравилось то, что я им предложил. Разве это не достаточно веская причина для того, чтобы сомневаться в себе?
— Раз они такие гуру в музыке, почему же ты не согласился с ними? — Хмыкнула она, наблюдая за тем, как я переворачиваю стулья.
— Потому что я считаю, что они заблуждаются. Потому что я считаю нашу песню, которую мы сегодня представим, недостаточно острой. Недостаточно хорошей.
— Вот и ответ на твой вопрос.
— Не все так просто.
— Неужели? Я не припомню, чтобы ты хоть раз ошибался хоть в чем-то, что было связано с вашим творчеством. Куда делась твоя уверенность?
— Я... я не знаю.
Флавия редко ошибалась. Не знаю, или шестое чувство, или она просто видела людей насквозь, что было не исключено, однако в этот раз она не смогла меня убедить. Не всегда я должен делать так, как считаю нужным, не всегда я оказываюсь прав. И если я начну играть по-своему, то парни подстроятся, но... Чем это обернется?
— ...мы с ним у станции договорились встретиться. Уж не знаю, что такого он хочет мне рассказать, что не следует говорить по телефону. К черту, схожу. Может, тогда он, наконец, перестанет меня донимать. Сразу после работы, ненадолго... Эй, ты меня слушаешь?
— Да, — соврал я, — Конечно.
— Позвони мне сразу же, как все закончится.
— Обязательно.
Спустя полчаса, получив поцелуй на прощание, я вышел из бара и направился в сторону Гроссена. Путь был неблизкий, но ветер и снег отрезвляли. Необходимо было снова погрузиться глубоко внутрь себя, чтобы еще раз попытаться понять свои желания. Прислушаться к себе...
***
Шум. Толчея. Крики.
Гроссен.
По одну сторону светлые здания с резными балками, на балконах мелькают полотна флагов, крыши тянутся вверх, к солнцу. По другую — кирпич и яркие фасады, отражающие свет; большие окна и двери; абсолютное смешение стилей, идей, жизней. Совершенная импровизация.
Здесь никогда не бывает слишком тихо; говорят, что сердце города — это главная площадь с огромным собором, в котором похоронен Император, поднявший нашу страну много столетий назад, но это не так. Истинное сердце города — это Гроссен. В нем сама жизнь.
Толпа несет вперед и в самый разгар дня душит всех зазевавшихся, зажимает в тиски, делая безвольными. Но не меня, правда. Здесь все беззащитно открыты и так же спрятаны, в толпе все смешивается, и любое из того, что могло быть вызывающим, просто тонет в ней.
Какой-то парень в черной трибли — будто бы впервые здесь — замешкался, видно, удивляясь моему росту, и я чуть не снес его с ног, прокладывая себе путь.
Времени оставалось совсем немного.
Здесь душно, окна закрыты, напряжение сдавливает виски. Парни хмуро смотрели на меня, по-прежнему готовые спорить и убеждать меня оставить своеволие. Пальцы Роба скользили по струнам, извлекая легкий, еле слышимый звон. Я взял в руки свою гитару, и она впервые показалась мне неестественно тяжелой.
— Йен, не надо этого, — с нажимом произнес Роб, — Мы сыграем эту чертову песню так, как и репетировали. Не нужно самонадеянности. Оставь ее для выступлений в рокерских барах, а здесь не нужно. Мы же все хотим вырваться.
— Да, Йен, — Нейт встал и, все еще сжимая в руках барабанные палочки, приблизился ко мне, — Сделаем это так, как и хотели с самого начала. Такой шанс когда еще выпадет. Сам понимаешь, попадем на разогрев, и, голову на отсечение, сможем подписать контракт. Мы же все об этом грезили, мать твою, не один год.
— Парни, — Люк появился в дверном проеме, — Пора.
Гитарный гриф мягко лег в руку, пальцы привычно гладят струны, и те еле слышно звенят в ожидании... И первые ноты, до боли родные и знакомые, ударные, бас, клавиши... Я до конца не соглашался сыграть нашу первую версию, до конца сопротивлялся, грозился не подчиниться, и в итоге...
Ровно, гладко, без единой осечки. Но с тем же, черт его подери, равнодушием, в этот раз с удвоенной прытью втекшим в уши; последние аккорды еще звенели, удваивая накопившееся напряжение. Я проиграл. Парни выглядели довольными, но внутри меня словно билась испуганная птица. И будто воздуха вдруг перестало хватать.
Она снова оказалась чертовски права, моя милая. Теперь я в этом не сомневался.
Низкий плотный мужчина, все это время внимательно слушавший нас, встал со стула и не спеша подошел.
— Вы, парни, молодцы, — он вынул из кармана пачку сигарет, — Слажено играете, это большой плюс. Песню сами писали? Хороший текст... Словом, удачи вам, парни. Через полгода будет фестиваль в Гарне, можете туда попробовать попасть, попытка не пытка, сами знаете... Чего-то вам не хватило, уж не знаю, у вас теперь есть время хорошенько поразмыслить над этим. Я вчера точно так же слушал «Lost astronauts». Вот им хватило всего. Ну, бывайте.
С этими словами он и ушел.
***
У меня едва хватило сил, чтобы бережно снять с плеча гитару. То, что творилось внутри меня, сложно описать: мне хотелось крушить все на своем пути, но вместе с этим я чувствовал дикую усталость и опустошенность. Я не мог поверить, что так нелепо все получилось в итоге, так глупо. Я же... знал, чего нам не хватало все это время. И она... почему же я ей не поверил? Ведь знал же, знал в глубине души, что она снова права во всем. Сомнения, неуверенность... когда я перестал быть собой, черт побери?
Пройдя в спальню и небрежно бросив сумку на пол, я обессиленно рухнул на кровать, давая, наконец, захлестнуть с головой этому странному чувству, которое делало меня слишком уязвимым, делало меня не собой, но кем-то другим, слабым, не чутким, не любящим и не любимым. И я ненавидел его, всей душой ненавидел, но ничего поделать не мог; я злился на себя, на парней, на того мужчину, не увидевшего, на что мы можем быть способны, на Гроссен, неизменно смешивающего проигравших с пылью... Висок словно вспыхнул, и боль тут же пустила свои щупальца на глаз и на щеку, заставляя нервно морщиться, пережидая ее.
Я обещал позвонить ей, как все закончится, но встать уже будто сил не было... К тому же я не сомневался, что она уже обо всем знает; такие новости разлетаются слишком быстро в наших кругах. А сейчас слышать ее утешения и советы ни сил, ни желания не было. Я переживу и справлюсь и без этого.
...обязан справиться.
***
Из сна меня вырвал резкий звон мобильного. Я резко сел на кровати и сонно огляделся, пытаясь вспомнить, где оставил телефон. Стоявшая на тумбочке бутылка виски двоилась в глазах. Хотелось курить, несмотря на то, что я не брал сигарету в рот вот уже полтора года, спасибо моей ненаглядной. Сумка, оставленная у входа в комнату, отыскалась не сразу. Дрожащей рукой я вытащил телефон, обнаружив с удивлением, что звонит Джейсон, хотя мы не очень ладили в последнее время. Телефон все не переставал верещать, требуя немедленно ответить. Без единой догадки, что ему могло от меня потребоваться, я нажал кнопку и поднес телефон к уху.
— Да.
— Йен?! — Из трубки доносился вой, смешанный с частыми всхлипами, — Флавия... Флавия... погибла.
Я не помнил, как выбежал из дома, как добрался до станции метро, как трясущимися руками сунул билет в компостер. Мысли, дикие, ужасные, самые худшие из всех, теперь вертелись в голове; я себя не помнил, не помнил нашего провала, произошедшего всегда несколько часов назад, только ее лицо стояло у меня перед глазами. И отчаянное, все не находящее выхода «Что случилось?!», но все вопросы комом встали в горле, язык словно онемел после того, как я услышал эту новость... Я не мог поверить, я не хотел верить. Только не она, моя дорогая, не может быть такого, не может!
Через парк — бегом, мост словно на крыльях перелетел, и вот, уже у бара, где договорились встретиться с Джейсоном. Он, весь бледный, словно призрак, каким-то невидящим взглядом смотрел в сторону реки, явно меня не замечая.
— Эй, — только и смог выдавить я, — Что?..
— Ты не представляешь, — быстро проговорил он, — Это на моих глазах... произошло, — он нервно сглотнул, — Она в баре телефон оставила. А я, узнав от другой барменши, Никки, куда она пошла... с кем-то встретиться... она пошла на станцию, Йен. «Эрх-Рейдон», там сейчас уже все. Полиция, скорая, только вот врачи ей уже не нужны. Когда я ее догнал, она уже разговаривала с каким-то парнем, почти кричала, так зло ему отвечала, и он на нее кричал, говорил, что она ничего не понимает, не хочет его выслушать... Ну, ты же знаешь, как она не любит, когда кто-нибудь вмешивается, и я стоял в стороне... А потом послышался шум поезда, и он кричал все сильнее, уже пытался переорать... У парня просто башню сорвало, Йен. И он ее толкнул. Прямо под поезд, Йен, под поезд... И выбраться она не успела.
В бессилии я опустился на землю. В глазах потемнело, и будто что-то необъяснимо сильное до хруста костей сдавило грудную клетку. Мир вокруг меня в это мгновение исчез. Я проваливался куда-то в темноту...
[t h e s e c o n d s t o r y]
St. Laura Street, the twenty first of November.
Это было очередное раннее утро, когда я проснулся и, встав с кровати, подошел к окну. Мир вот уже почти два года не менялся для меня, все так же оставаясь пугающе серым и безликим. А раньше... раньше, два года назад, когда я уже любил ее, и она меня еще любила, он был удивителен. А потом — почему воспоминания об этом дне до сих пор такие острые? — это было так больно и странно осознавать, что она в действительности никогда и не была моей... А я? А я, кажется, и поныне в ее власти.
Я люблю ее. Спустя столько времени это глупое чувство, убивающее меня с какой-то удивительной грациозностью, все еще живет, все еще режет больнее ножа.
Я помню тот день настолько хорошо, будто все это случилось вчера. Помню, как телефонная трубка выпала из рук, но ее голос звенел в ушах, без устали повторяя самые страшные слова, мгновенно растерзавшие меня на куски.
А через несколько часов, с трудом отдышавшись, не в силах унять дрожь, я уже давлю на дверной звонок...
...И этот взгляд будто навек отпечатался в мозгу, когда она повела бровью и так равнодушно бросила, что никогда меня и не любила, что все было чем-то сродни игры, что через два месяца выходит замуж, что...
Что ты сотворила со мной?
Я ждал двадцать первое ноября как ждут весну с ее обезоруживающим теплом и странной влюбленностью в мир. Мне уже все равно, за что хвататься, лишь бы только хоть что-нибудь подарило мне надежду на спасение. Забавно, что сейчас это древний предрассудок, один из тех, в которые я никогда не верил.
...А еще сегодня наконец-то выпал снег.
Не сказать, что в трибли тепло в такую погоду. Я бы даже сказал, что она совершенно неуместна, но мне почему-то ужасно хотелось выйти именно так, торжественно, захотелось попытаться по-новому взглянуть на все, что обычно сопровождает меня, когда я иду на работу и когда возвращаюсь домой. Захотелось хлопнуть входной дверью так громко, чтобы моя депрессия, уже непомерно долго не отпускавшая меня ни на минуту, просто не выдержала всей этой резкости и свалилась с меня... Чистый глоток холодной воды, глубокий вдох ноябрьской пасмурности... И в путь.
Кронер-Де-Росс, всегда необычайно тихий и спокойный, сегодня, наконец, занесенный снегом, впервые показался мне непривычным, словно все происходит в прошлом, когда я только сюда переехал. Здесь почти ничего не случается, самое яркое, что здесь бывает — это салюты в Рождество. Быть может, еще и поэтому моя хандра просто насквозь пропитала собой все, что меня окружает. Хотя бы просто потому, что меня окружает пустота улиц в полдень, тишина за окнами по ночам. Может быть...
Терпкая свежесть мгновенно расцарапала щеки и шею, стоило только мне выйти из дома. Снег успокаивающе хрустел под ногами, упрямо напоминая мне о том, как удивителен и чист был мир для меня когда-то.
Станция метро здесь — одна из совсем немногих, где нельзя купить газеты, напитки и шоколадные батончики. Даже билеты здесь выдает автомат. А поезда ходят редко...
Под землей полчаса, и Гроссен... Гроссен!
Крики. Бог мой, сколько людей!... Я уже и забыл совсем, каково это — пробираться сквозь толпу, обгонять, когда взгляд твой скользит по лицам — грустным, радостным, напряженным, сонным, уставшим, беззаботным... И они все разные, удивительно разные! Меня оглушил шум здешней жизни, меня ослепило солнце, отражающееся от витрин магазинов и от стеклянных дверей кафетериев, здесь так много всего...
Какой-то парень — едва ли намного старше меня; широкоплечий и такой высокий, наверняка чуть больше двух метров, — чуть не сбил меня с ног, и я на мгновение потерял равновесие, резко повернувшись... А у входа в какое-то кафе стояла белокурая девушка и раздавала рекламу... И екнуло, и что-то такое горькое, ядовитое тут же разлилось и принялось душить... как же она похожа на нее.
До станции метро — почти бегом, насколько это позволяли люди, через которых я протискивался. Это было сравнимо разве что с приступом животного страха: руки дрожали, и я с трудом пробил билет, меня трясло, бросало в жар... Моя депрессия уже давно стала манией, уже слишком крепко переплела свои длинные пальцы с моими. Она не уйдет...
Вниз, по левобережью, глубоко под землей, где звук колес становится биением сердца. Сам себе я все еще не мог ответить на вопрос, зачем я выбрал именно этот путь, зачем ехал в Эл-Лойт, где, понятное дело, я обязательно выйду в парк у реки... Там еще много длинных деревянных скамеек, на которых влюбленные вырезают свои имена. Примета, привычка, романтическая глупость... а знаешь, наши с ней имена там тоже есть.
И я просто не могу понять, почему как магнитом тянет туда, почему снова хочется провести по словам пальцами, особенно большим на правой руке, который я порезал, когда закрывал перочинный нож. Если ты существуешь, бог двадцать первого ноября, то ответь мне... кто же сегодня меня направляет?
***
Отсюда хорошо видно, как солнце роняет свою позолоту на речные волны. Здесь большая часть пляжей Левобережья как на ладони, где каждую ночь ярко горят огни. С воздуха, из самолета, это смотрится особенно красиво. Взгляд по привычке зацепился за вывеску «Spinnenseide Sackgasse». В последний раз я был там слишком давно, чтобы вспомнить наверняка. Но тогда там все было особенным. Странно...
Аллея вдоль реки — сколько бы скамеек тут не было, ту самую я всегда узнаю — со временем почти не меняется. Я будто впервые в этом парке с тех пор, как закончил учиться. Ей богу.
Буквы, которые складываются в наши имена. Вот они, до боли знакомые. Неровные. Я так долго выводил первую букву ее имени, старался угодить. А в итоге?
Сев на скамейку, я запрокинул голову, и взгляд мой скользнул по облакам. Это небо... здесь необычайно чистое и голубое. Там, дома, уже давно вошло в привычку: прощаться со всем, что дорого, перед сном, вслух, уже не стесняясь стен и темноты, испуганной тусклым светом ночника; мне казалось, что я просто не смогу все это выдержать, еще чуть-чуть, и то, что поселилось в моей грудной клетке, сожмет мое сердце достаточно сильно, чтобы оно перестало биться, и почему бы — каждый раз говорю я себе — именно этой ночи не стать последней?
И сейчас, снова не ощущая себя частью вселенной, кем-то хоть немного важным и значимым в этом большом, полном людей городе, я снова произношу эти слова.
«Прощайте, мое небо, моя Муза, мое солнце» — снова говорю я.
«Прощай» — отвечают они.
Ну что же меня еще удерживает здесь? А? Что... что осталось? Я не знаю, я слеп и глух, я слишком слаб и никчемен.
Холодная речная вода — волны будто зовут, манят — блестит на солнце. Ветер дует в спину, подталкивая. Да, теперь я, кажется, понимаю... Самая моя большая ошибка — это я сам.
Где-то вдали... чей-то голос. Женский, звонкий, испуганный. Не печальтесь обо мне, ладно?
Все будет хорошо.
[t h e t h i r d s t o r y]
Charlous-Roe Street, the twenty first of November.
Я аккуратно приподнялась на локтях, заглядывая в его красивое лицо. Спит крепко, устал за последние дни. Губы едва шевелятся. Бесшумно выбравшись из-под одеяла, я вышла из спальни. Даже в зале верхний свет включать опасно, моей лампой снова стал экран дорогого телефона, подаренного мне перед свадьбой. Три часа ночи, двадцать первое ноября. Что это?... Снег? Падает...
О, я помню — как я могу это забыть? — еще в расцвет моей юности, когда все было по плечу, легко и просто, когда еще жизнь не была наполнена отравляющим сознание страхом, странной привязанностью к месту и человеку, которого я окончательно и бесповоротно разучилась любить всем сердцем... тогда в жилах тек настоящий рок, и музыка, всегда доносившаяся по пятницам со сцены прокуренного «Spinnenseide Sackgasse», всегда совпадала с ритмом сердца. Риск, кайф, «Spinnenseide Sackgasse», черт его подери, который стал для меня настоящим символом свободы, который я так любила и, кажется, до сих пор... и так скучаю по тому времени, я... сломалась. Но это было потом.
Блюз. Блюз до самых-самых кончиков пронзал насквозь какой-то необъяснимой нежностью, неумолимой тягой; я была наполнена им, мне казалось даже, что он лился из меня, когда становилось слишком тихо. Так восторженно, немыслимо... и, Господи, как же он красив... Очарователен, захватил меня одним только взглядом. Его глаза, темно-серые, бездонные, в которых я утонула так стремительно, что сама не сразу это заметила.
А дальше, после пышного венчания, после того, как его руки, тогда еще аккуратные и нежные, сняли с меня это белое-белое платье, но уже во время медового месяца в уши стала заливаться какая-то ужасающая, отвратительная психоделика; мне сложно назвать это музыкой, хотя до этого я только ей и жила. Она прорывалась в меня, заставляя нервно вздрагивать от каждого шороха, выставлять вперед руки для защиты...
После первого удара, опустившего меня на несколько мгновений в глубокую и непроглядную темноту, наступила тишина.
Сколько времени прошло? Уже почти год со дня нашей свадьбы, а я уже будто бы просидела в золотой клетке лет десять, не меньше. Он следит за мной, он угрожает мне, он унижает меня, он... о, Боже, как же я давно не была на улице! А там снег... и так хочется в снег... и кружиться, кружиться, кружиться, бежать без оглядки, и как можно дальше отсюда, со всех ног!...
День двадцать первого ноября, я же так готовилась, столько раз собиралась с духом, а теперь я снова не могу заставить себя пошевелиться, не могу уговорить себя встать и достать из его портфеля ключи. Бог мой, у меня даже сумка собрана, я спрятала ее в шкафу в коридоре. Ну? Пальто на плечи и в путь...
Не могу. Пошевелиться. А вдруг он проснется? Вдруг он услышит, как я роюсь в его портфеле, вдруг ему кто-нибудь позвонит? Вдруг он проснется и, не увидев меня рядом, встанет и обнаружит... Я погибну, погибну...
На часах уже 4:08. Боже мой, мне не справиться. Ему через два часа вставать, я не успею уйти далеко...
Нет, успею. Вон он, его портфель, стоит у входа. Тишина... тишина заливает уши, я больше не могу, не могу находиться здесь, не могу выносить его; мне больно от мысли, что еще один день, еще одну минуту мне придется провести в этом проклятом месте.
Шаги мои тихи. Мысли сбивчивы. Словно во сне я выхожу в коридор и опускаюсь на колени. Грубая железная молния с легким скрежетом расстегивается, обнажая содержимое. Ключи — такая большая связка! — я тут же сжала в кулаке, не дай бог они зазвенят. Тихо, без единого звука, шаг назад, еще один... Нервы напряжены до предела, я не могу дышать от страха, виски ломит так, что хочется взвыть.
И тут пронзительный скрежет тормозов разорвал в клочья тишину, и, кажется, я была вместе с ней располосована, уничтожена, потому что резкий вскрик все же вырвался из меня. Я пошатнулась, и с шумом ударилась спиной о стену. Как же громко!..
...И разве он мог не услышать? Разве он мог не придать этому значения? Его сонное, злое лицо, которое я увидела спустя всего несколько мгновений, источало что-то совершенно ужасное, дикое... Я по привычке закрыла лицо руками, и он тут же увидел, как сверкнул лунный свет, отраженный от серебристого металла ключей. Он тяжело задышал... Первый шаг, второй, третий... о, Господи!
Умоляю!..
Время, назад!
[t h e t w e n t y f I r s t o f N o v e m b e r]
Громкий звон будильника мгновенно вырвал меня из плена темноты. Приподнявшись на локтях, я удивленно оглядел комнату, не понимая, как здесь оказался после всего, что произошло. Звон не утихал, становясь все громче и раздражительней, но казался каким-то ненастоящим, доносящимся откуда-то издалека. Я протянул руку, и он мгновенно умолк.
Телефон жалобно пискнул, требуя немедленной подзарядки. Я включил его и, открыв переписку, снова почувствовал, как оно душит меня, делая немым и совершенно беспомощным...
Телефон завибрировал в руке. На экране высветился ее номер... Будто вселенной не терпится, она так и ждет, когда боль утраты разорвет меня на куски; я не мог понять, кому нужно было так злорадствовать, напоминая о том, что ее больше нет в этом мире.
Чуть помедлив, я все же нажал кнопку ответа и поднес телефон к уху.
— Да?
— Доброе утро! Слушай, ты не мог бы прийти в бар часа на два-полтора раньше? Тут вчера такое учудили... — тут же донесся из трубки до боли знакомый голос.
Ее голос.
— Флавия? — с трудом прошептал я, перебивая ее. Слова встали комом в горле, каждый вдох давался мне с такими усилиями...
— Что? — тут же ответила она, — Вы перенесли генеральную репетицию?
— Какое сегодня число? — с трудом произнес я. Руки дрожали так, что я с трудом удерживал телефон.
— Что? Я тебя не поняла, извини, тут очень шумно!
— День... сегодня какой?
— Солнце мое, ты чего? Двадцать первое ноября сегодня, у вас же вечером прослушивание. А днем ты обещал зайти в бар.
— Двадцать... во сколько?
— Что?
— Когда мне прийти в бар?
— Где-нибудь полтретьего сможешь?
— Да. Конечно. Я приду.
— Буду ждать. До встречи!
И она бросила трубку.
Невероятно...
Национальный музей, чью крышу этой ночью укрыл снег, а потом на метро через Гроссен, вниз, по Левобережью, в Эл-Лойт, через парк, по мосту через реку, и вот уже знакомая до боли дверь любимого бара.
Она улыбается, наклоняет меня к себе, ее руки снова гладят меня по щекам.
Как же я люблю ее.
— Ты говорила мне вчера, кажется, что сегодня после работы собираешься с кем-то встретиться, — будто бы невзначай произнес я, переворачивая очередной стул.
— Разве? — Она удивленно вскинула брови. — Не помню, чтобы я рассказывала тебе об этом.
— Да брось.
— Это Никки, да?
— Нет, я с ней уже давненько не виделся. Не бери в голову, просто послушай меня. Никуда не ходи сегодня, тем более одна. Милая, слышишь? К черту этого урода, чтобы он ни говорил, как бы не упрашивал.
— Ты боишься за меня?
— Конечно. Почему это кажется тебе странным?
— Послушай, я не лыком шита, и уж позволь напомнить...
— Эй, — перебил я ее, — Нет. Ты самая сильная, — я подошел к ней и, невзирая на ее возмущение, крепко обнял, — Я знаю. Но не в этот раз. Пообещай мне.
— Йен?!
— Пообещай мне.
Одарив меня недовольным взглядом, она, наконец, выдохнула:
— Хорошо.
Спустя два часа я вышел из бара. Я решил, как и в тот раз, пойти пешком, но... Мне просто хотелось мысленно улыбаться, удивляясь тому, насколько удивительные вещи порой случаются. А сегодняшнее прослушивание... Что ж, теперь я нисколько не сомневался.
Теперь я знал, что сделал правильный выбор, и от этого было поразительно легко.
Все будет.
_____
Что?...
Боли не было, только будто бы я пролежала без сознания несколько часов, такое уже бывало... Мягкое и теплое... Одеяло?
Бесшумно встав, я прошла в зал. Телефон — подарок старшей сестры — показывал три часа ночи. Не веря своим глазам, я вглядывалась в дату, не понимая, что происходит, потому что все случившееся — я не могла убедить себя в обратном — все же произошло на самом деле; не знаю, насколько давно, однако...
...А внутри словно что-то сломалось в это мгновение, что-то, насильно удерживающее меня здесь все это время. Магия, чары, видения... Да какая разница?! Двадцать первое ноября, сколько же историй я слышала про этот день! Почему бы не стать главной героиней одной из них?..
Сумка уже стояла у порога, когда я затаив дыхание расстегнула молнию на большом черном рюкзаке. Вот они, ключи — такая большая связка! — металл приятно холодит ладонь. Кое-как повязав шарф, я накинула изумрудное пальто — жаль, что тут, в темноте, не видно, насколько оно красиво — затолкала в карманы перчатки и, наконец, вставила нужный ключ в замочную скважину.
Сложно сказать, что со мной происходило в этот момент: руки дрожали так сильно, что я минуты две не решалась повернуть ключ в замке. Я не могла понять, что это — дикий страх перед тем, что произойдет, если я все же разбужу его, или радость, сильная-сильная радость от мысли, что теперь всего три оборота вверху и два внизу отделяют меня от мира.
Раз... Два... Три...
Раз... Два...
Мои шаги... да к черту эта беззвучность! Мне хочется смеяться, танцевать, петь... Холодная звездная ночь, как же ты прекрасна! Удивительна! Волшебна...
Как же я счастлива...
Здравствуй, мир.
_____
Это не могло быть сном. Мои сны... все до единого слишком эфемерны и невзрачны, а это все будто бы только что случилось, да и забыть я просто не могу... как ледяная вода приняла меня и пронзила тысячью игл, как все вспомнилось в тот момент, когда я разжал руки и больше не мог стоять, когда я полетел... Странно, что в тот момент я еще не чувствовал сожаления или ярого желания вернуть все как было, только когда вода обездвижила меня своим холодом и свет, еще проникающий туда, стал светлым мерцающим пятном, и когда сознание начало угасать... я подумал, что все могло бы быть иначе в этот день. И вот, спустя, кажется, всего несколько мгновений, я сижу здесь, дома, в старом мягком кресле... Что это было?!
Время играет странные шутки. Я с трудом нашел пуль от телевизора, который не включал уже несколько месяцев. Мультфильмы, телешоу, новости... Новости.
Внизу бегущая строка, справа вверху — точное время. И голос диктора до неприличия четок и слажен...
— Здравствуйте. Сегодня, двадцать первого ноября...
Быть этого не может.
Словно и не происходило ничего со мной, словно мое прощание с этим миром и впрямь глупая выдумка, но настолько яркая и живая, что сложно поверить в то, что этого на самом деле не происходило со мной. Быть может, с каким-нибудь другим глупцом, так же тяжело переживающим предательство любимого человека, но не со мной.
Не со мной.
Я вышел из дома в странном ожидании чего-то действительно из ряда вон выходящего, причем в первую очередь — от себя. Ветер лениво качал ветки деревьев, тишина лишь изредка нарушалась отдаленными звуками. Какое бы чудо не произошло, здесь все равно ничего не изменится.
Вскоре Гроссен встретил меня будто бы с распростертыми объятьями. Я снова вертел головой, беспрестанно оглядывался, ища что-то необъяснимо важное и верное. Как же солнце играет на стеклах витрин здесь в это время суток...
И вдруг я вспомнил. Ну конечно, та девушка, раздающая рекламу у входа в кафе... Где же она?..
И впрямь, так похожа, только — может, именно теперь мне так кажется — теплее. Я направился к ней, пробираясь сквозь толпу, и вскоре она поймала мой взгляд и улыбнулась мне еще шире в приветствии, приглашая зайти.
С удовольствием.
Я нашел себе место за столиком у окна: отсюда улицы Гроссена казались кадрами из киноленты, буйной, но светлой энергией, не дававшей окончательно сойти с ума. Здесь вспоминаешь, что значит быть человеком, связанным с миром и чувствующим все его переживания и прелести. Я будто вынырнул на поверхность, почти проснулся после долгого и тяжелого сна. Я уже успел все это позабыть.
Я так засмотрелся на улицу, что и не заметил, как ко мне подошли.
— Позволите? — робко спросила девушка в изумрудном пальто.
— Да, конечно. Я один.
— Благодарю, — она смущенно улыбнулась, бросив сумку на соседнее сидение, — Вы извините меня, свободных столиков совсем не осталось, а я раньше так любила здесь бывать. О, да... Роз-Мари!
— Кристиан, рад знакомству! Помочь вам? — спросил я, протягивая руку и едва касаясь ее пальто.
— Благодарю!
Надо же... Какое чистое, искреннее счастье я видел в ее глазах, будто бы она, как и я, только начинала учиться любить мир заново. Ее движения до умиления робки, взгляды осторожны, она почти вжимается в спинку дивана, но я будто чувствую кожей, как вся эта странная скованность, пусть очень медленно, но исчезала, оставляла ее, и она расцветала подобно цветку.
...Я не переставал удивляться тому, насколько хорошо отчего-то мне было рядом с ней.
Люди бывают слишком озлоблены на мир, друг на друга, на то, что по воле случая происходит с ними или не происходит. Все ошибки влекут за собой последствия, некоторые из них становятся роковыми. И потом, оглядываясь назад, всегда с горечью осознаешь, что все могло бы быть иначе. Лучше ли? Наверняка.
Каждый выбирает по себе. Спотыкается, падает, встает... В чем-то мы действительно виноваты, а порой наша жизнь переворачивается из-за какой-нибудь нелепой случайности, просто стечения обстоятельств. И как, спрашивается, быть?..
О, нет. В том, что теперь все лучше, едва ли много нашей заслуги. Но мы не счастливчики.
У нас просто был второй шанс.
Валерия Храмова © 2013
Обсудить на форуме |
|
