|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Время новых пороков Валерия Храмова © 2012 69 снов. I. Somniare.
Сначала не было ничего, кроме темноты, спокойной и легкой темноты, в которую я погружалась изо дня в день многие годы. Как луна сменяет солнце, обнимая небо своими сапфировыми рукавами, на которых подобно астрам расцветают звезды, так и тьма завладевала моим сознанием, когда я засыпала. Раньше мира сладостных и прекрасных видений никогда не существовало для меня — я уходила в густой туман, оставляя в реальности все проблемы, невзгоды, склоки, и каждое утро возвращалась к ним, выныривая из антрацитовой дымки на поверхность. Пробуждаясь. Вспоминая.
Каждое утро начиналось с прохлады и серости, каждый вечер заканчивался провалом в бездонное ущелье, в котором тишина оглушала, тьма ослепляла, в котором я не чувствовала ни ног, ни рук, ни того, что я еще жива. Это маленькое знакомство со смертью с самого моего детства вошло в привычный распорядок, ужасающий и неизменный. Все переменилось той ночью, когда в этой сковывающей темноте вдруг расцвели нимфеи. Много нимфей — может, тысяча, две тысячи — их невозможно было оглядеть, не повернув головы, их нежный цвет таял вдали, едва освещая острые камни. В следующее мгновение все вокруг наполнилось водой, холодной и чистой. Я пыталась ухватиться за камни, чтобы дотянуться до нимфей, и в последний момент, когда я почти коснулась розового лепестка, рука моя соскользнула, и пучина, уже ждавшая меня, раскрыла свои объятья, чтобы раздавить мое тело толщей воды. Я опускалась все ниже и ниже, свет покидал меня, и лишь вдалеке мерцали легкой горечью розовые капли, качающиеся, танцующие...
Утром, когда негреющие осенние лучи щекочут лицо, привычный звук вырвал меня из плена холодной воды: открыв глаза и осознав, что губящая глубина растаяла вместе с мглой сновидений, я встала, но долго еще не могла прийти в себя. Видеть сны — дурной знак. Говорят, путь в царство Морфея открыт только сумасшедшим, так что же? Мысли о том, что и я заболеваю, ухожу душой постепенно, не давали мне покоя, но только сначала; стоило мне окунуться в привычную суету, в шум и ненависть, как эти тяжелые думы покинули меня. Стоило мне снова ощутить на себе сотню усталых и равнодушных взглядов, беззвучно проделывающие сквозные дыры в моей спине, стоило мне снова задохнуться в отравляющей ежесекундно рутине, закашляться от пыли, скопившейся в головах и сердцах слишком многих людей, как все словно встало на свои места.
«Уж лучше, — думалось тогда мне, — Умирать от перемены давления каждую ночь, бессмысленно пытаясь дотянуться до розовых огоньков, тающих на водной поверхности, чем просто умирать».
Уже вечером, выключив свет, скользнув в холод одеяла и привычно поморщившись от упавших на лицо лунных лучей, я закрыла глаза и, мысленно взывая к нимфеям, растворилась в угасающих мыслях и образах, пока снова не наступила темнота. «Здесь нет нимфей», — мелькнуло где-то на задворках сознания, но спустя несколько мгновений я уже сидела в совершенно незнакомом месте, обхватив колени руками, я не могла поверить своим глазам: все вокруг меня было в цветах. В прекрасных полевых цветах, названий многих из которых я не знала. Но разве это имело значение?
Сны не оставили меня.
Прекрасные образы с тех пор почти каждую ночь являлись ко мне, перемежаясь с долгими и липкими видениями, в которых я падаю, задыхаюсь, умираю и снова возрождаюсь. Сны дарили мне раскаленный песок и море, ласкающее мои ноги, дарили заснеженные долины, в которых мне не было холодно, дарили славные битвы, в которых я проливала кровь вместе со своими соратниками. Сны подарили мне весь земной простор и все небо. Теперь мне не нужно было мечтать стать птицей, я летала и без крыльев, опускалась к земле, дотрагиваясь до водной глади кончиками пальцев, и взмывала вверх, исчезая в небесной синеве.
Почему-то во мне не было страха, сама себе я не могла объяснить его отсутствие, может потому, что я не хотела признавать тот факт, что все же потихоньку сходила с ума, может, потому, что, наоборот, хотела. Желание закрыться в себе, в мире зыбких ночных грез, может, и отравляло меня, а может, придавало сил и будило такую нестерпимую жажду жить, что с нескрываемым удивлением я замечала в себе перемены, которые, впрочем, было невозможно скрыть от остальных. Что-то странное пробуждалось внутри меня, что-то неизведанное, светлое и прекрасное. То ли движения мои стали легче, то ли поворот головы изящнее, то ли руки слабее, но по удивленным взглядам я поняла, что перемены настолько заметы, что гораздо вернее будет отдаться им, чем пытаться противостоять. Люди не слепы, даже если они и не видят снов.
До того момента, как мне приснились нежные нимфеи, мироздание не раз довольно скверно шутило надо мной: форс-мажоры, неприятности, из которых мне далеко не всегда удавалось выходить сухой, — все это стало привычной частью моей жизни. Я уже давно смирилась с тем, что фортуна отворачивается от меня гораздо чаще, чем мне бы хотелось, а ее улыбка, в конце концов, стала настолько призрачной, что я почти позабыла, каково это — осознавать, хоть изредка, что сейчас у нет ни одной проблемы, ни одной нерешенной задачи. С тех пор, как сны стали сниться мне, мироздание словно стало иначе смотреть на меня: привычные трудности уже не были такими серьезными и долгими, как это бывало раньше. Сначала мне казалось, что все, что происходит, сродни благодарности или извинений за этот странный дар, однако вскоре я поняла, что это — плата за то, что мне еще предстояло сделать. Вскоре мне стали сниться совершенно иные сны — примерно раз в месяц — долгие, яркие, четкие, они не таяли в моей памяти утром, когда я просыпалась, но стояли перед глазами несколько часов после пробуждения. Сказать, что не отпускали меня — это ничего не сказать. Но вскоре я все поняла.
В первом таком сне я спускалась вниз по лестнице — лифт почему-то не работал. Чем ближе я была к выходу, тем отчетливее были голоса, доносящиеся снаружи. Выйдя из дома, я не сразу поняла, что происходит, но уже спустя мгновение все разъяснилось.
— Наркоманка! — Кричала пожилая женщина, обращаясь к остальным собравшимся, — Вы только поглядите! Угробила себя!
Кому-то было плохо. Лица у всех были очень бледные. Я подняла голову и увидела лежащую на козырьке девушку. Мертвую.
— А вы ее знали? — Кто-то дернул меня за руку, — Она в этом доме жила. С крыши сбросилась, вот час назад.
— Который час? — прошелестел над ухом чей-то низкий голос.
— Без пятнадцати одиннадцать, — тут же ответили ему.
— Что ж, — лицо этого мужчины словно заволокло туманом, — странное время для смерти. Так и запишем, двадцать первого апреля шагнула в пустоту...
Сначала я не придала этому значения: сны бывают слишком разные, и едва ли этот сон отличается от нимфей, от заснеженных долин и алых закатов. Но в день двадцать первого апреля, утром, когда еще только закипает чайник, а весенний гул уже вовсю царит в доме, числа и слова резко всплыли в сознании, заставив на мгновение потерять хрупкое равновесие, заставив в ужасе сжаться, заскулить, подобно раненой собаке. Они заставили выбежать меня из квартиры в шортах, в старой поношенной майке, в разодранных тапочках и рвануть вверх по лестнице, обгоняя лифт, заставили крикнуть что-то неясное, резкое, и в ужасе схватить чье-то хрупкое тело, которое уже было на грани между этим миром и тем.
— Дура! — рыдала я, обнимая девушку, которой в моем сне не стало, — Ну зачем же, зачем?!
А она ничего мне не отвечала, только рыдала вместе со мной и тоже обнимала меня.
С этого момента все стало предельно понятным. Все разъяснилось. Я ждала новых снов, записывала даты, числа и места, а потом, держа руку на сердце так, словно зажимаю глубокую рану, бежала навстречу тем, чья жизнь теперь зависела от меня. Я думаю, не каждый бы смог испытать то, что испытывала я каждый раз, когда это снова случалось, пожалуй, это странно, но только тогда я поняла, что же такое есть жизнь, и что есть смерть, и как легка переправа через эту грань, что отделает мгновение от вечности, мистерию от разоблачения, поверхность от дна. Отныне это — мое предназначение, от которого я не вправе отказаться. Интересно, каково это, когда кто-то ни разу тебе не знакомый видит сон о тебе, чтобы однажды спасти твою жизнь?
Быть может, и я узнаю когда-нибудь.
II. Tenebris.
Когда мне было пять лет, к нам приехала моя тетя, которая еще ни разу меня не видела. Все до ее появления называли меня Лючи, что было сокращением моего полного имени, а тетя стала называть меня Люмой. И это настолько прижилось, что и теперь, помня мое имя, почти все мои родственники зовут меня так. Но тогда-то я еще не знала, что Lumen, как Лючия — это свет.
Я свет. Свет, который спасает, как сказала мне одна женщина, имя которой я так и не узнала. Ее я тоже видела во сне, и никогда не забуду ни ее лица, ни ее слов — то, что произошло тогда, не забывается никем и никогда.
Однажды мне снова снилась темнота, только на этот раз у нее было лицо. Красивое, мужественное лицо, принадлежавшее такому же человеку, как я. Оно то скрывалось в паутине звезд, то выплывало из сумрака. Мне не было страшно, только легкая дрожь сковала меня, когда я посмотрела ему в глаза, глубокие и холодные, словно северное море.
— Ты не боишься, — негромко произнес он.
— Не боюсь, — едва слышно ответила я.
— Мы еще встретимся.
— Да, — кивнула я, — Здесь?
— Не только. Tenebris.
— Что?
— Tenebris. Ты должна узнать.
И он начала таять в холодных лунных лучах, внезапно пронзивших все вокруг.
— Подожди, — еле слышно шептала я, хотя мне хотелось кричать, — Постой...
— До встречи, милая Лючия, до встречи.
Определенно этот сон не были одним из тех, которые рисовали мне истории, что должны обернуться трагедией, и привычно записав утром все, что привиделось мне, я с ужасом осознала, перечитывая строчки, что не так хорошо и помню этот сон. Странное слово «Tenebris» я не забыла лишь благодаря тому, что оно теперь было выведено на бумаге, однако лицо его с течением дней становилось все призрачней и размытей.
Несмотря на это, я вспоминала его каждый день. Неровные линии на рекламных щитах, в трещинах асфальта, — все напоминало мне о нем, и даже когда солнце снова стало уходить на покой, и небо залилось кармином и белым навахо, огромные облака, растянувшиеся над городом, напомнили мне тьму, в которую он был облачен.
Зачем он явился ко мне и что хотел рассказать — это оставалось для меня тайной, разгадать которую я сейчас была не в силах. Только в одном я почему-то была уверена: мое будущее, несомненно, связано с этим человеком гораздо сильнее, чем может показаться сначала.
III. Obventus.
Я поправила непривычно тяжелый тубус, качающийся за моей спиной. Действительно, не часто мне приходится прятать в нем биту. В этот раз я была непривычно далеко от дома, впервые в этих местах, но ноги послушно несли меня вперед, не давая мне и секунду на сомнения или раздумья. Двенадцать пятнадцать. В такое ли время приличные девушки разгуливают по глухим кварталам? Казалось бы, вот оно, целое разнообразие неприятностей и приключений, но за себя я уже почти разучилась волноваться. Я спешила к старенькому магазинчику, торгующему часами. Где-то там, совсем рядом с ним, двое здоровых парней зажали в углу хрупкую светловолосую девушку, которая от страха не могла и слова вымолвить, только с ужасом смотрела на них, дрожа и словно пытаясь вжаться в холодную стену. В руке у одного из них мелькнуло лезвие короткого, но острого ножа. А дальше... а дальше мне помнить было не обязательно.
И вот, крепко сжимая в руках биту, я двинулась во тьму переулков, которую — вот уж что! — нужно было опасаться. Зрение и слух словно обострились до предела, и, свернув за угол, я увидела их, всех троих: и парней, нахально скалящихся, и хрупкую девушку, лицо которой было перекошено от ужаса.
— Эй, вы! — Крикнула я, поднимая биту, — Отошли от нее!
Сначала ничего не произошло. Я уже открыла рот, чтобы крикнуть еще раз, как они, словно призраки, растаяли в ночной тени, а девушка, робко отойдя от стены, медленно шла ко мне, выставив вперед руки.
— Что происходит?
— Не уходи! — Едва слышно сорвалось с ее губ, — Так нужно!
— Я не понимаю, — я резко взмахнула руками, совершенно забыв, что правой рукой я по-прежнему сжимаю биту. Девушка резко остановилась, напуганная этим, но, спохватившись, тут же попыталась улыбнуться. Вышло странно, впрочем, мое лицо в этот момент едва ли было лучше. Разве такое вообще могло произойти?
— Это мой брат, — Девушка спешно подбирала слова, — Он сказал, что вам необходимо встретиться. И он попросил меня... попросил меня, потому что сам бы не смог. Он просил передать тебе... просил передать. О Боги, как же это слово? Tenebris! — Вдруг крикнула она, — Я не знаю, что это, но он сказал, что ты поймешь! Tenebris, да! Именно!
— Откуда?.. — сорвалось с моих губ.
— Пойдем, — Девушка уже почти вплотную подошла ко мне, — Ты ему очень нужна, и он тебе тоже. Пойдем же. И спасибо тебе.
— За что? — не поняла я. Мысли предательски путались, я не понимала, что происходит, мне казалось, что я снова сплю и вижу сон о грядущем, но разве могут сны быть настолько правдоподобными?
— Ты уже спасла меня однажды, только ты этого не помнишь, — улыбнулась мне она, — Тогда ты видела сон о другом человеке, а мне просто повезло, что и я там тогда мелькнула.
— Откуда ты знаешь? — нервно прошептала я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Неужели. Кто-то. Знает?
— О, я бы никогда этого не узнала, если бы не мой брат! Он у меня особенный, как и ты. Пойдем, и мы все расскажем тебе. Или он один все расскажет. Кстати, мое имя — Сильвия. А твое — Лючия. Поспешим?
***
Я не помню, как я оказалась в этих местах, какими дорогами хрупкая Сильвия, которая была ниже меня на полголовы, вывела меня из мрака узких и грязных улиц, и почему теперь я иду с ней в ногу, даже не спрашивая, где мы, и долго ли еще нам предстоит идти. Это прелестное существо вцепилось в мою руку так, словно кроме меня у нее никого и никогда не было, но ее руки были на удивление теплы, быть может, именно поэтому мне не хотелось, чтобы она отпускала меня. Мои вопросы словно были оборваны на середине, что-то внутри подавляло желание уйти прочь, домой, в тепло и покой, убежать от этих странных событий, так неожиданно произошедших со мной. Вскоре мы подошли к одному из тех невысоких домов, от которых нестерпимо веет старостью и историей. Свет горел лишь в паре окошек, где-то на втором этаже и на последнем. Зайдя в подъезд, открыв обшарпанные двери и тихонько закрыв их, мы поднялись вверх по узкой лестнице на последний этаж. Сильвия словно из неоткуда извлекла ключ, бесшумно открыла старую дверь и, пропустив меня вперед в слабо освещенную прихожую, зашла сама и заперла ее, не издав ни единого звука. Казалось, в этом полумраке царила просто необыкновенная, торжественная тишина, которую нельзя было нарушать. Где-то в глубине комнаты мигнул свет от настольной лампы, и в коридор вышел высокий мужчина.
Это был он. Это, несомненно, был он. Tenebris. Я хотела что-то сказать ему, но силы вдруг покинули меня: стоило мне сделать вдох, как перед глазами все поплыло, его лицо, как и лицо Сильвии, растворилось сначала в неярком свете, а потом все заволокло мягкой неплотной тьмой, в которой я ничего не чувствовала.
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулась на старом мягком диване. Кто-то бережно укрыл меня пледом. В комнате пахло какими-то травами, запах был приятный, но тяжелый. В комнате кроме меня никого не было. Тускло светила настольная лампа, старая и пыльная, она стояла на столе, плотно втиснутом в щель между двумя стеллажами с многочисленными полками, на которых почти везде стояли самые разнообразные книги. Из-за плохого освещения я не смогла хорошо разглядеть, что творится в углах, что лежит на стульях, придвинутых к противоположной стене, да и не успела, по правде сказать, потому как спустя несколько минут после моего пробуждения в комнату вошла Сильвия, держа в руках большую кружку.
— Чай, — Она села на краешек дивана и вручила кружку мне, — Я уже начала за тебя волноваться, но брат меня успокоил. Пей, пей. Он сказал, так надо. Так и должно быть. А я не стала с ним спорить. К тому же, я ведь совсем ничего не знаю!
— А где он? — прошептала я, завороженно глядя на Сильвию. В полумраке ее черты казались мне совершенно иными.
— Ушел. Не знаю куда. Я всегда спрашиваю у него, а он всегда мне отвечает: «Тебе не зачем это знать». В этот раз он, правда, добавил, что скоро вернется, потому что ожидает твоего пробуждения в ближайшем времени. Впервые он опоздал. Ничего, если даже и так, он не заставит себя долго ждать, это я тебе обещаю.
На этом она замолчала, смущенно опустив голову. А потом, забрав у меня пустую кружку, быстро ушла куда-то и долго не возвращалась, только спустя минут двадцать она снова заглянула ко мне, что-то шептала, виновато опустив голову, и извинялась. Голос ее дрожал, и через несколько мгновений я увидела слезы на ее прекрасном лице.
— Прости нас, милая Лючия, — бормотала она, — Я не знаю, что он задумал, я верю, что ничего плохого, но он так долго не возвращается!
Почему-то пораженная ее слезами, я встала с дивана так резко, что закружилась голова, подошла к ней и крепко обняла. Так мы и стояли до тех пор, пока плечики Сильвии не перестали дрожать.
— Спасибо, — шептала она, вытирая слезы руками, — Спасибо, милая...
Дверь неожиданно открылась.
— Брат! — Сильвия резко сжала мою руку, — Мы...
— Не сейчас, — отрезал он, одним движением снимая сапоги, — У нас слишком мало времени.
Он быстро прошел в комнату и, взяв резким движением ближайший стул, поставил его напротив дивана и сел.
— Слишком много вопросов, Лючия, слишком мало ответов. Садись. Сильвия, оставь нас.
И девушка испуганной тенью юркнула в соседнюю комнату, повинуясь ему. Пытаясь унять дрожь в ногах, я подошла к дивану и села напротив него. Только сейчас я смогла хорошо разглядеть его: прямые мягкие волосы по плечи обрамляли красивое спокойное лицо, на котором сейчас царила легкая полуулыбка, большие темные глаза смотрели пронизывающе, смотрели прямо в душу, мгновенно разоблачая, снимая оболочку, казалось, что, только взглянув однажды на меня, он знал обо мне все до мелочей, и это пугало, заставляло сжаться, съежиться, заставляло почувствовать страх и беззащитность.
— Не бойся, Лючия. Все это до ужаса странно, но, думаю, тебе не останется ничего, кроме как поверить мне. К сожалению, правда моя не более доказуема, чем была бы, будь она ложью. Я начну сначала, ведь только так, возвращаясь к истокам, мы сможем полностью осознать и принять всю тяжесть нашего бремени.
Этот странный сон, который привел тебя сюда, послал я. Иначе я не мог связаться с тобой, ведь наш дар едва ли совпадает, даже несмотря на то, что цель одна. И тени, что притворились теми... людьми, да, это тоже моих рук дело. Я горд за сестру, я боялся, что она не сможет тебя удержать. Но вот ты здесь, а значит, все идет так, как должно. Что-то близится, но я не могу понять, что именно скоро должно произойти. Судьбы людей, что являются ко мне из мрака, обрывается одинаково резко в какой-то день, но когда, где и почему, я не могу понять. Это сможешь увидеть только ты, милая Лючия. Твой дар не ограничивается случайными видениями, ты должна научиться взывать к мирозданию, к звездам, ко всему миру, ты должна увидеть, что же случится в тот день, где и когда. Лишь одно я могу сказать тебе наверняка: если мы не справимся, сотни людей будут ранены, но даже не это важно. Мы не спасем шестьдесят девять жизней, без которых многое не свершится.
IV. Decisionem.
Все произошедшее тогда до сих пор казалось мне немыслимым. Мы говорили с Адамом (именно так звали, как выяснилось, Tenebris) до утра, и даже после того, когда рассвело и Сильвия ушла по привычным будничным делам, выключив горевшую всю ночь лампу. Провожая меня до остановки, с которой я без проблем могла добраться до дома, он говорил со мной так, словно мы знали друг друга уже не первый год, и это ощущение, я думаю, никогда меня не покинет. Адам выше меня на голову, широкоплеч, и хрупкая Сильвия на его фоне казалась совсем миниатюрной, почти дюймовочкой, и такой же хрупкой, как эта девочка-фея из сказки.
Шестьдесят девять жизней, шестьдесят девять снов мне предстояло увидеть как можно скорее, чтобы понять, что должно произойти. Адам обладал необыкновенным даром: он мог видеть судьбы случайных людей, от самого их рождения и до самой смерти. Не знаю, видел ли он мою судьбу и мой конец, но даже если и так, мне остается лишь еще раз восхититься его мужеством: что было бы, если бы в его видении смерть была слишком близка, чтобы успеть в этой жизни сделать хоть что-нибудь важное? Хватило бы сил продолжать говорить с человеком так, словно ничего не произойдет? Хватило бы духа держать себя в руках, не давая вырваться губительной фразе «Прости меня, но завтра тебя не станет на этом свете»?
Сначала было трудно. Я пыталась мучать себя бессонницей, чтобы в угасающих мыслях всплыли лица людей, чье будущее было так важно для нас. После двух часов борьбы с собой, обессилев, я проваливалась во тьму, в которой неясные видения перемежались с далекими звуками, из которых на утро я ничего не могла вспомнить. Так продолжалось несколько ночей подряд, пока, случайно не задремав под вечер, я не увидела то, что мне было так нужно увидеть.
Это была очень красивая девушка с прелестным вздернутым носиком и прямой челкой. Она кого-то ждала, сидела в кафе и листала страницы меню. А потом кто-то пришел — его лица я не видела. Он сказал ей: «Посмотри, какое сегодня прекрасное небо. Пойдем на площадь». Они шли по мостовой и смеялись. Девушка спросила: «Сфотографируешь меня?», он кивнул ей, а потом что-то резкое и громкое, что заставило меня проснуться, упуская важные образы, наконец пришедшие ко мне.
Как это ни странно, Адам принял мою новость скорее радостно — наконец-то хоть что-то. Скорее всего, говорил он, что-то произойдет именно на площади, но того момента, как они уже пришли туда, я не могла вспомнить. Мне по-прежнему необходимо было выпрашивать эти сны у вселенной, ведь ни даты, ни времени, ни точного действия мы еще не могли определить.
За это недолгое время нашего общения мы с Адамом и его сестрой сильно сблизились. Они были по-своему необыкновенны, непохожи на остальных, хотя Сильвия, как говорили мне оба, не обладала даром, схожим с нашим. Однако она была настолько светлым и добрым человеком, что отсутствие этого дара никогда не смогло бы сделать ее хуже или заурядней.
Вскоре я стала ловить себя на мысли, что постоянно жду его или ее звонка, что без них моя жизнь теряет краски. Голос Адама, бархатистый баритон, имел необыкновенное свойство успокаивать меня не зависимо от того, в каком состоянии я нахожусь. Сильвия неизменно поднимала мне настроение своим высоким голосом, ярким и нежным, мне бы даже порой хотелось сказать, весенним.
После того, как я увидела первый сон, мы с Адамом стали видеться гораздо чаще, чем я могла предположить сначала. Разговоры становились откровеннее, взгляды — длиннее, улыбки — теплее и искренней. Из-за учебы и работы Сильвия нечасто присоединялась к нам, и почти все время мы были предоставлены друг другу. Глубина его мысли, его манера говорить, его сила духа и воли, его голос — все в нем восхищало меня, заставляло хотеть быть рядом и скучать в моменты разлуки. Не знаю, что он чувствовал ко мне в это время, но ни одно его слово, ни одно его движение не выдавало неприязни и отвращения. Всем сердцем я надеялась на взаимность моих чувств.
***
Сны снились, но прояснений не было вот уже который день. Я видела одну и ту же историю, с той лишь разницей, что имена и лица были всегда разными. Я устала рассказывать Адаму свои сны, добавляя в конце, что опять — ничего нового. Мне стало стыдно смотреть ему в глаза, я чувствовала себя ничтожной и виноватой, ведь именно от моих снов все и зависело. В один из таких вечеров, когда я отчаянно пыталась вспомнить, что произошло с тем парнем, который стал главным героем в последней истории, не заметила, как глаза наполняются слезами. Слишком много нервов в последнее время тратятся впустую, слишком много проливается совершенно бессмысленных и лишних слез. Но, увидев это, Адам лишь взял меня за руки и крепко сжал их. Казалось, что он говорит мне «У нас все получится, Свет очей моих, все получится, если мы не отчаемся и не перестанем верить в себя. Не плачь, моя милая, не плачь», но только мысленно, хотя в этот момент словно кто-то проник мне в голову. Быть может, это на самом деле было так, ведь в этот момент я смотрела в его удивительные глаза, и взгляд его был поразительно мягок и полон надежды в самое лучшее.
Я очень надеюсь на это и на то, что он услышал в ответ мое мысленное «Спасибо тебе».
В один из этих дней — дней нашего с Адамом поиска ответов и разгадок — мне позвонил отец и спросил, слышала ли я новости. Я ответила ему, что нет, потому что я еще на работе, и вечерний выпуск еще впереди. Отец сначала долго молчал в телефон, а потом как-то глухо и невнятно сказал о том, что на площади что-то произошло, и в это время мама была там. Что-то ужасное. И он не может до нее дозвониться.
Открыв глаза утром, я не сразу поняла, что это был сон.
Спустя два часа, переминаясь с ноги на ногу, я слушала длинные гудки в трубке, ожидая привычное мамино «Але». Ее голос, неожиданно отвлекший меня от виденного этой ночью сна, наконец заставил меня облегченно вздохнуть.
— Здравствуй, — ворковала она, — Нечасто ты звонишь в последнее время. Ну, рассказывай!
— Мам, подожди, — Я набрала в грудь побольше воздуха, — Ты не собираешься в ближайшее время на площадь?
— Собираюсь, — в ее голосе четко слышалось удивление, — А что такое, ласточка?
— Когда?
— В следующие выходные. Выставка будет! Ой, вспомни, как мы в прошлом году ходили, и как было интересно! Надеюсь, дождя не будет. Пойдем вместе?
— Нет! Мама! — Мой голос предательски задрожал, — Не ходи! Ни за что не ходи туда, слышишь?
Удивление матери, ее частое «Почему? Что произойдет, если...» сдавливали мне грудь. По щекам бежали уже слезы, я громко всхлипывала, и когда новая волна отчаянья почти подобралась ко мне, мама, наконец, пообещала, что не пойдет туда ни за какие сокровища мира. Это почти успокоило меня, но позвонить ей накануне было необходимо — кто знает, что может произойти и какие желания могут у нее появиться.
Страшно было думать о том, что, не увидь я этого сна, самое ужасное могло произойти и с самыми близкими для меня людьми, однако, как бы то ни было, мы, наконец, узнали дату, на которую было назначено это ужасное событие.
И она была катастрофически скоро.
За эти дни я едва ли могла бы увидеть все, чьи-то истории так и останутся для меня загадкой; я понимала это, и Адам тоже понимал. С приближением роковой даты нервы накалялись, и отчаянье, которое, казалось бы, уже совсем отпустило нас, снова стало проникать куда-то вглубь, во внутрь, терзать каждый вечер, оно раздирало меня изнутри и заставляло по утрам судорожно вцепляться в подушки: от мысли, что еще одна ночь прошла впустую, не принеся ни времени, ни ответов, ни каких-либо других подробностей предстоящего, становилось нестерпимо больно дышать.
Адам с каждым днем выглядел все хуже и хуже. Не знаю, что он пытался сделать в уходящие часы, но когда я видела непривычную пустоту в его глазах, меня посещал еще больший страх. Мы пробовали медитировать, придумывать, чертить пересечения судеб (мысленно или даже на бумаге), но ответ на главный вопрос «Что будет и как это остановить?» так и оставался неразрешенным.
***
Вечером я позвонила матери, чтобы убедиться в том, что завтра она никуда не пойдет. Из-за усталости я даже не пыталась придумать хоть какую-нибудь историю, которая объяснила бы мою настойчивость, и как только она снова пообещала мне, что и шагу из дому не ступит, я, пожелав ей спокойной ночи, попрощалась.
Адам приволок странного вида раскладушку: явно узкую для него, старую, скрипящую. Мне казалось, что как только он на нее ляжет, все пружины выскочат и, продырявив матрас и простынь, вопьются в его тело, но, вскоре выбросив из головы эти нелепые мысли, я начала помогать ему готовиться ко сну. Адам спал в соседней комнате, предназначенной для гостей, но с того дня, как я переехала в эту квартиру, у меня еще никто не останавливался на ночь, и кровати — даже самой дешевой и неудобной — еще не было. Никто из нас не осмеливался говорить на эту тему, но то, что мы должны будем сделать завтра, знали мы оба. Странное ли дело — понимать, что идешь туда, где, по всем признакам, будут гаситься жизни, будет кровь — быть может, и наша, и будет боль, если не физическая, то в сердцах и душах, и такая яростная, что дай нам сил, Боже, вынести ее.
Сначала мне казалось, что я долго не смогу заснуть — мысли о неизбежном, о грядущем будут слишком ярки, и переживания не дадут сознанию окунуться в призрачную мглу сновидений. Но, измученная и утомленная, я рухнула в мир грез спустя пару минут после того, как голова моя коснулась подушки. Кажется, я снова видела нимфеи, впервые с тех пор, как они приснились мне в тот переломный день, но совсем недолго — только мелькнули их лепестки розовыми огоньками где-то вдали, как все вокруг заволокло темнотой, которая струилась сквозь пальцы, словно песок, оседала в волосах вороньими перьями, хватала меня за руки и за ноги, когда я пробиралась сквозь ее паутину в поисках света, и нежно обнимала меня, когда я замирала, не в силах более пошевелиться.
А утром, когда я открыла глаза и почувствовала запах кофе, доносившийся с кухни, мысли о предстоящем с безумной тяжестью навалились на меня, и я, едва сдерживаясь, словно сомнамбула, встала и, накинув халат, прошла на кухню, где меня уже ждал мой Tenebris. И как бы не был велик мой страх, железная воля и решимость, что горели в его глазах, придали мне сил.
Мы справимся.
V. Valebis.
Мы пришли на площадь за полчаса до открытия. Светофоры, пробки, толпы людей: казалось, весь мир был настроен против того, что мы собирались сделать. Мы были похожи на теней: слишком бледные для живых людей, слишком теплые для мертвых. Нас словно никто не видел и не слышал, мы были вне предела досягаемости. Я отчаянно хватала людей за руки, просила их уйти отсюда, но в глазах каждого из них не было ничего, кроме пустоты: ни раздражения, ни удивления, они даже не отдергивали руки, не качали головами, просто уходили вглубь площади, скрывались между выставочными рядами. А потом, когда я попыталась вцепиться в плечи одной хрупкой девушки, которая смотрела на меня все тем же невидящим взглядом, Адам вырвал меня из толпы и резко развернул так, что теперь я стояла к нему спиной. По тому, как были напряжены его руки, еще держащие меня за плечи, я поняла, что сейчас и случится то, что мы не смогли разгадать и остановить.
Женщина в сером хиджабе. Одного взгляда на нее было достаточно для того, чтобы все понять. Я не могла отвести от нее глаз, и когда наши глаза встретились, она словно тоже все поняла. Шумно упав на колени, она резко запрокинула голову, обнажая бледную шею, и взвыла как-то по-волчьи, протяжно и безысходно.
В следующее мгновение прогремел взрыв.
Шум, крики людей, паника, надрывный плач. Я лежала на земле, опершись щекой о холодный и грязный асфальт, а на мне лежал Адам, закрывший меня своим телом. Он шумно и тяжело дышал, будто в легких все не хватало воздуха, а потом встал на колени и, чуть не упав, попытался поднять меня.
— Надо уходить. Скорее, — только и смог выдохнуть он.
Я старалась не смотреть по сторонам — только вперед, в переулок, куда мы шли. Мне казалось, что позади меня теперь простираются реки сверкающего сольферино, а боль витает ангелами над телами пострадавших, настолько осязаемая и сильная, что едва ступив между корчащимися людьми, зажимающих раны, можно умереть от одного прикосновения к ее плотной завесе. Мы так старались поскорее уйти оттуда, что я не сразу заметила, что Адам ранен. Зажимая рукой кровь, текущую из раны на животе, он продолжал идти, почти не обращая внимания на этот, будто бы досадный факт, который подобно надоедливой песчинке, попавшей в глаз, мешает видеть.
— Скорее, — Я не могла отвести взгляд от пропитавшейся кровью ткани, — В больницу!
— Нет, — Резко выдохнул он, — Нет. Домой. И побыстрее.
Все было как в тумане: кажется, сейчас я даже не смогу вспомнить тот момент, как мы перешли улицу, как поднялись по лестнице, как открыли дверь, ведущую в мою квартиру, и только теперь, когда Адам лежал на полу, раскинув руки, не пытаясь больше остановить кровь, и с шумом втягивал воздух, все словно прояснилось. Он запрещал мне вызывать скорую, и даже подходить к телефону, и приносить воду, и я стояла, не в силах что-то сделать для него. Спустя минуту, он попытался приподняться и, посмотрев мне в глаза тем глубоким и пронзительным взглядом, только за который, кажется, и можно полюбить человека, тихо произнес:
— Последним был я. Я должен был умереть там. Я должен умереть.
— Не-е-ет, — сдавленно вырвалось из моей груди, — Не смей произносить это!
— Погибнуть — всем или всем спастись. Я твою судьбу видел: ты бы не умерла, и поэтому я не боялся за тебя. Послушай, милая Лючия: мы вправе выбирать свой путь. Сколько раз меняются линии жизни в мироздании, сколько раз ангелы хватают за руки, чтобы оттащить от дорог и от железных путей. За днем наступает ночь, а за ночью — утро и снова день. Снова день. Новый день, в котором не должно быть места прошлым обидам, боли и несбывшимся надеждам. Это совсем не важно, что я видел о тебе, о Сильвии и о других: каждый из нас еще не раз переплетет свои нити, перевернет свой мир, сорвет шторы и откроет настежь окна, чтобы понять: жизнь, какой бы она ни была, жизнь, в которой есть сны, и в которой их нет, жизнь без видений, жизнь в странствиях, в поиске себя и вне себя, удивительна и прекрасна. Береги себя, милая Лючия. Береги себя и целый мир будет тебя беречь.
Нам отмеряны лишь начало и конец, и я, почти достигнув своего предела, прощаюсь. Мы еще встретимся, может, в твоих снах, ведь мир грез и тот мир слишком близки, почти что одно и то же, и именно поэтому сны под запретом, ведь они — все равно, что объятья смерти. Не горюй обо мне, Лючия. Сильвия не будет, и ты не горюй: я сказал ей считать, что я умер уже много лет назад. Думай, что мы никогда не были знакомы, если тебе принесет это меньше боли. Я умираю с мыслями о тебе, и от этого путь мой легок и нежен. Спасибо тебе за то, что ты была в моей жизни. Я не говорю тебе «Прощай», я говорю тебе «До свидания, милая Лючия, ласточка, звездочка, мы с тобой еще обязательно встретимся, только уже не здесь».
Его слова гулким эхом звучали в моей голове. Едва улыбнувшись, так тепло, как никогда раньше, он закрыл глаза, и наступившая тишина вдруг оглушила, лишила слуха. Силы покинули меня, и я рухнула рядом, смотря на его красивый профиль, и слезы, душившие меня, я уже не могла сдержать.
Мы сами творим свою судьбу, ведь так, Tenebris? Ведь так, Адам?
Глубоко вздохнув, я закрыла глаза.
VI. Epilogum.
Сначала не было ничего, кроме темноты, спокойной и легкой темноты, в которую я погружалась изо дня в день многие годы до той ночи, в которую в этой темноте расцвели нимфеи. На этот раз все было иначе: я, кажется, лежала на каменном столе, и вокруг меня вдруг разлилось мягкое свечение, испугавшее тьму, заставившее ее отступить, но ненадолго.
Вскоре из темноты вышел он, и она, тянувшаяся за ним легким шлейфом, уже не таяла в моих лучах. Сев, я улыбнулась ему, и он тоже мне улыбнулся.
«Не думал, что ты выберешь этот путь»
«У меня был выбор?»
«Выбор есть всегда. Ты свой сделала»
«И я не жалею»
«Как луна сменяет солнце, как ночь следует за днем, так и свет должен быть там, где есть тьма, и тьма должна быть там, где есть свет. Когда что-то заканчивается...»
«...оно всего лишь начинается сначала»
Он взял меня за руку, и мы ушли. Вперед, навстречу новым мирам, где нас ждут, и где теперь мы должны быть, и может быть даже навстречу новой жизни. Умерев единожды, мы остались живы.
И разве не это наш новый путь?
Стало быть, не о чем горевать. Не о чем печалиться. Вперед. К Свету. И к Тьме.
***
Придя домой и привычно рухнув в старое мягкое кресло, Сильвия увидела на столе странный темно-синий конверт. «Брата?» — промелькнуло в ее голове, но встав, прочитав адресата и с удивлением поняв, что письмо предназначается ей, девушка открыла его и вытащила сложенный вдвое лист.
В это же время Леона, переживавшая за странное поведение дочери и ее просьбу никуда не выходить из дома, увидела письмо, лежащее на столе, с которого она только что вытерла пыль, и которого там мгновение назад не было. Взяв его в руки и рассмотрев странный конверт, она открыла его и вытащила сложенный вдвое лист.
— Что там такое? — Спросил ее муж, зайдя в комнату.
— Письмо, — негромко ответила она.
— Так читай.
Читай.
«Здравствуйте и прощайте.
Не вспоминайте о нас: думайте, что нас никогда и не было на Земле.
Мы где-то в небе, в переплетении созвездий и траурных нот, мы в шуме морских волн, мы во снах, которые каждый из вас не раз увидит.
Забудьте те дни, когда мы родились: теперь они значат не больше, чем другие числа в календаре.
Забудьте тот час, когда все обернулось трагедий. Как жаль, что нам не хватило сил остановить эту беду.
Забудьте тот миг, когда нас не стало, думайте, что тогда ничего не произошло.
Мы уходим, но едва ли насовсем, о, мы еще вернемся, ведь все возвращаются перед дождем. Ждите дождь. Ждите, даже если ничего больше не будет о нас говорить.
Мы незабвенные.
Мы в шепоте огней осенними ночами, мы в криках птиц, что улетают на время зимы, мы в ветре, что поет в ущельях, там, где холодно и далеко от дома, там мы есть, не заточенные ни в чем, свободнее облаков и комет.
И это еще не конец нашей истории. И именно ее и стоит помнить, но не нас.
Alea jacta est.
Адам и Лючия».
— Что за бессмыслица! Во снах! Нормальные люди никогда не видят снов, и мы не увидим! Да и кто это — Лючия?
— Знаешь, дорогой, — Леона положила письмо на стол, которое словно начало таять в солнечных лучах, — Я не помню.
— ------
Somniare — сновидения
Tenebris — тьма
Obventus — встреча
Decisionem — решение
Valebis — прощание
Epilogum — эпилог
Alea jacta est — жребий брошен Валерия Храмова © 2012
Обсудить на форуме |
|
