|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Герои поневоле Татьяна Левченко © 2011 Лабиринт Полуночный гулкий ветер путал кроны лефортовских лип. Вспышки молний, одна за одной, печатали снимки ночного дождя. Через битое стекло дождь заливал уличный фонарь; газ, захлёбываясь, шипел. Из-за кипящей на мостовой воды казалось, будто рядом, у подошвы кирпичных стен, катит гальку неспокойный прибой и широко несётся буря над южным ночным морем. Чей-то голосок, слабый и настойчивый, как плач, прорывался сквозь грубый шум ненастья. Был он прозрачен, точно дождь, призрачен, будто лунная промоина в облаках. И поверх него, из соседнего сквера, доносились другие — бесцеремонные, таким бывает стук в окно. Духи парка, одичав в толпе городских бродяг, озябнув под проливным дождём, обсуждали цены на лунный свет и наряды на свадьбе ночного мотылька. Под фонарём с афишной тумбы стекали разноцветные кляксы, похожие на домовых.
Невидимое море, которое то ли было, то ли нет, касалось белёных стен Алексеевского пехотного училища. Был конец августа, классы и казармы пусты, только в окне наверху горел свет. Начальник училища полковник Журин листал июньскую книжку «Военно-исторического вестника», раскрытого поверх статьи в британском альманахе девятьсот первого года, об открытии археологом Эвансом развалин Кносского дворца на Крите — копии лабиринта Минотавра.
Зашумел самовар. Народная привычка к чаю из блюдца, которой полковник стеснялся, ограничила компанию престарелым учителем античной истории Глебом Васильевичем Пестрово. К стыду своему, Олег Иваныч часто забывал имя-отчество старика и обращался снисходительно, как к домашнему лакею — «милейший»... Старик на сомнительный «титул» не обижался, ибо знал — своё он давно отслужил, потерял и жену, и сына, училище считал домом и единственным, кто заступался за него при частых намёках на отставку, был полковник Журин.
Новая вспышка, ярче газового фонаря, отпечатала на стене раму окна, сверкнув по золоту Георгиевского оружия, три года назад врученного великим князем — словно в другой жизни. Канун войны, триста лет царствующего дома, наивная радость, парады...
— Гроза... Странные сны в такую пору снятся, милейший. Прошлой ночью, например, привиделось, что земля на плацу шевелится.
— Отчего же, Олег Иваныч?
— И мне стало любопытно. Спустился во сне во двор, а там наши юнкера — страшные, окровавленные, полуживые — вповалку лежат; многие уж не дышат. Страх взял, бросился бежать по главной лестнице и, верите, заблудился! Словно Корпус — лабиринт, а выхода нет.
Лорд, беспородный пёс, любимец полковника, спал на полу, уткнувшись в хозяйские ноги. При новом ударе грома он поднял голову и, косясь на окно, тихонько заскулил. Раздался лёгкий частый стук в стекло. Старик Пестрово укоризненно глянул на пса, подошел к окну с керосиновой лампой... Издалека, словно чужие маяки, в промокшем воздухе ответили туманные фонари.
— Бабочка... бражник. Промокла, бедняга.
— Зачем светить в темноту, милейший? Мало ли что можно из неё позвать?
— Вы верите в дурацкие сны? — старичок вернул лампу на стол и подлил в остывший чай коньяку. — Наши с вами молнии давно отсверкали. Это просто гроза. Недогремевшая летняя гроза. Созрела и шумит. В августе по ночам всегда так. Если тихо — хуже. Слышно, как в прудах плачут русалки. Жалостно, точно ребёнок... Зато как славно утром!
Полковник отложил военный журнал и принялся рассматривать фотографический снимок раскопок.
— И что за лабиринт мерещится? Верно, тот самый, Кносский с Минотавром, что откопал Эванс. Я в последний год, знаете ли, разучился верить в прогресс. Прежде считал древность примитивной, вроде войны обезьян с мамонтами. В молодости был поклонником господина Дарвина, верил в эволюцию, разум. Соответственно полагал, что взросление человека началось в век пара и электричества. Этакая миссионерская гордыня.
— А римляне, Олег Иваныч, еще до рождества Христова употребляли бетон для доходных домов.
— Согласен. Перемен случилось мало, потому как сам вещный мир — иллюзия, синематограф. Обман на срок жизни хозяина вещей, хотя доказать это так же сложно, как поймать в чашке лепесток чая. Время — горный серпантин. Ни начала, ни конца. Тащимся со своими повозками, гружеными хламом. Тяжело, оттого и кажется, что идём вверх, а на самом деле — топчемся на месте. В лучшем случае... У меня недавно был еще один, премилый сон. Привиделись школьные тетради, готовальни — так, словно ожили и забрали туда, к себе...
— Вы учились в «гражданской» гимназии?
— Да. И в нашем классе было двое Журиных. Тот, что повыше — «длинный Журин» — я; второй, маленький и толстый — «короткий Журин», мой непременный враг. Мы дразнились с ним, каждый только себя считал достойным фамилии.
— Родственники?
— Нет, однофамильцы. Всё давным-давно ушло... Много тысяч лет назад. Как же скучно! И всё то же самое, те же приношения даров ради личных нужд или социальных идей. Только это никуда не делось.
Полковник встал из-за стола. Он и сейчас был замечательно худ. При всей обязательности военной формы Олег Иваныч имел вид скорее гражданский. Ему бы стать ученым или архитектором — больше бы подошел растворённый в далеких мыслях взгляд...
— Я хранил всё, что здесь, считал Корпус родным, а они взяли — и выкинули меня. Неужели этот гром пустой и стены не рассыпятся в кирпичный прах? — Лорд опять заскулил. — И вы, милейший, верно думаете, что я плох головой? Ведь говорите со мной, точно с малым ребенком.
— Вовсе нет. Вы простите их, полковник, не вспоминайте об этом. Теперь уж не изменить...
Олег Иваныч тихо поклонился старичку, но всё равно было тяжко от того, что принёс ушедший день... Эхо удачи генерала Брусилова докатилось до Москвы к осени. На парадный смотр и ревизию перед учебным годом из Питера явился генерал, чиновник военного министерства. Во дворе к незнакомо пахнущему человеку подбежал Лорд. Тот сделал вид, что не заметил пса, и допустил ошибку, знакомую многим собачникам: говоря о чем-то, размахивая руками, коснулся плеча Журина. Лорд будто ждал — вцепился в штанину с широким лампасом и потянул...
— Что вы встали, уберите пса! — и, не дожидаясь исполнения приказа, нервный гость незанятой ногой чувствительно пнул Лорда в бок.
Полковник замер. Генерал показался ему личным врагом. Кто-то из обслуги оттащил Лорда. Гость в недоумении смотрел на молча уходящего Журина.
— Он у вас что — э-э-э... того?
Всем недовольный, но не нашедший, к чему придраться, генерал осмотрел Корпус и рад был, наконец, посетить банкет. Расположились за столом. Гостю налили горькой от поставщика двора. Вспомнив про участие юнкеров в боях на германском фронте, он завершил дело тостом за царя и победу. Придержал дыхание, готовый сопроводить водку рубиновым, икряным, слезящимся маслом бутербродом... как вдруг краем глаза заметил — Журин пододвинул полный бокал и медленно, молча и осторожно, пролил на пол немного вина. Генерал недовольно отставил рюмку, оттолкнул тарелку и искренне удивился:
— Что это значит, полковник?
— Вам ли спрашивать? Или вы нечасто видитесь с государем, раз забыли обычай возлияния богам?
— Извольте объясниться! Это неуважение, возьмите свои слова обратно!
— Ничего я брать не буду. Государя, как главнокомандующего, уважаю и чту. Хотя российский император есть небожитель и жрец.
— Жрец? — чиновник понял, что настал его час. — Любопытно. И какой же, по-вашему, культ исповедует государь?
— Культ бога-быка, — полковник говорил, как во сне. — Распутин есть наш российский священный бык, а царица подобна супруге Миноса Пасифайе, сошедшейся с быком. И какого Минотавра сия пара родит — одному Посейдону известно...
В полной тишине чиновник произнес:
— Вы, господин Журин, бунтовщик. Может, по нынешним временам это модно, но я немедля телефонирую о казусе товарищу министра. Надеюсь, Корпус обретёт достойное начальство. Обидно, полковник, что удачное завершение карьеры вы решились отдать в жертву несдержанному языку.
И, с сожалением глянув на непочатую рюмку, проверяющий в лакированном авто немедля покинул Корпус...
Часы пробили четверть первого, спать почти не хотелось. Олег Иваныч поддел вниз тёплую шерстяную фуфайку, зажег от фосфорной спички «летучую мышь», свистнул пса и, по-стариковски приволакивая затёкшую ногу, отправился прощаться с Домом. Огромный, со старомодно узкими окнами, от пустоты чуткий к самым тихим звукам, нетопленый, запутанный и мрачный, как осенью садовый лабиринт, он занимал в Лефортове целый квартал. Крепкие стены, сбитые в каре, по сто саженей в длину, замыкали просторный плац — намного шире крыльев самого Дворца (между собою дом называли Дворцом, хотя был он похож на корабль со всем, что нужно в долгом плаванье). Если войти в арку и отправиться по часовой стрелке, то после пекарни с огромными запасами муки будут столовые юнкеров, офицерского состава, потом классы, баня, церковь, гауптвахта, лазарет... Закружит первый этаж, и вернёшься туда же, откуда пришел. А наверху — спальни с высокими окнами и кабинет начальника. Журин часто шутил, что Корпус выдержит семидневную осаду с пушками, с аэропланом. Хотя, кому его штурмовать...
«Лабиринт... Надо же, какая чепуха», — опять подумал полковник. Он отлично знал все закоулки, все тайны своего «дворца» и уверенно направился прямо туда, откуда тянуло чем-то гнилым, влажным. Верно, открылось окно. Журин поёжился. Надо же, как тянет! Словно осенью на море... Непорядок — нальёт в рекреации дождя, пришлой и ржавой воды.
Что-то стукнуло в темноте. Собака с гулким лаем, прижав уши и вытянув в линию спины пушистый, точно беличий, хвост, побежала вперёд.
— Лорд, ко мне! — Олег Иваныч не поспевал.
Он ни капли не жалел о том, что сделал. Журин считал, что его жизнь странным и фатальным образом связана с судьбой пса — и дорогой ценой сумел его защитить. Три года назад полковник подобрал его в Крыму, щенком, когда с супругой ранним утром встречал на море рассвет. Романтика, бледный декаданс... Полковник этого не понимал. Сонно кутаясь в отсыревший плед, боясь ненароком наступить на медузу, он вдруг заметил в прибрежной гальке маленький дрожащий комочек, точно так же стучавший зубами, как сердитый на жену Олег Иваныч. Мокрый и голодный, невероятно худой, щенок был выброшен прибоем из какой-то другой жизни...
Оконные рамы хлопали, как паруса. Дождь стекал по подоконнику, проливаясь на пол, и набухал чернильной лужей, озером подбирался к дрожащей собаке. Олег Иваныч стал закрывать окно, Лорд подлетел к хозяину, прыгая и хватая за рукава. Журин прищемил палец холодным, скользким медным шпингалетом... и замер, услышав тихий подземный гул. То ли дрожали стекла при ударе грозы, то ли что-то большое и тяжелое ступало по коридору. Полковник вспомнил, что в этом пустом доме он больше не хозяин и, стало быть, тому, кто здесь, в коридоре, больше не резон бояться его... Пытаясь сообразить, где же он, Журин и вовсе растерялся. Он пошел быстро, потом еще быстрее, добрался до двери, запертой по его указанию накануне... Уже не скрывая страха, он побежал обратно — навстречу страшным шагам. И без сил упал на руки дежурного по этажу...
Через час, укутанный в одеяла, с грелкой в коченеющих ногах и с ледяным пузырём на пылающем лбу, с тихо ноющей от отворённой крови рукой, обслуженный по всем правилам полковой медицины, полковник, выпив морфий, спал. Рядом, в широких креслах, сидела спешно вызванная супруга.
— Испужались они, — в который раз оправдывался истопник, проверявший печки. — Я ведь открыл вьюшку, а ветер по ней так и пошел, и пошел... Гул сделался, а тихо было, пусто во всём доме. А Олег Иваныч — они с утра не в себе... Простите, — спохватился, — глупость сказал, виноват, не подумал.
— Ладно, ладно, иди. Скажи, чтобы утром заложили коляску и подушек бы побольше в неё. Тут сыро, нездорово, да делать нечего — уснул. — Она встала, позвала пса, но Лорд и не повёл ухом. — Ну и оставайся с ним, дурачок.
Аглая Павловна была на шестнадцать лет младше мужа. Только для него это был первый брак, а для жены — второй. Студент-поляк, с которым Аглая Павловна прожила недолго, оставил ей сына Васю, крещенного в католичестве. Теперь Васе двадцать восемь, он ведёт в Корпусе черчение.
Олег Иваныч, влюблённый в жену с первого взгляда, усыновил ребенка. Мальчику выправили новую метрику, а ксендз, крестивший новорождённого, говорят, спился... Когда ушли и её красота, и его страсть, Журин стал вспыльчивым, несчастным стариком. Давнее враньё тяготило. Часто упрекая Аглаю Павловну, что спас репутацию брошенной жене, ревновал, вспоминал Пасифайю. Устраивать скандалы стеснялся лишь при сыне. Вася во многом сам был для отчима образцом, и полковник по большинству гордился им, хотя иногда побаивался холодной, доведённой до автоматизма порядочности, исполнительского рвения и даже Васиной привычки к быстрой ходьбе.
Бывший бродяга грел хозяину бок. В воздухе накапливалась неясная, но ощутимая тревога, которую Лорд понимал как угрозу хозяину и другу. Грома, в отличие от большинства собак, он не боялся. Сквозь дрёму Лорд видел рассвет и берег бесконечного моря... Как оно тогда называлось? Критское? Нет, тогда не было еще людей, давших эти имена. Раскаты грома напоминали шторм на беззащитном, не знавшем крепостей и сторожевых башен, острове. Когда во вспышках молний печатались тучи, ему казалось, что это горы над морем. Лорд дрожал, и так ярко, словно переживание было вчерашним, вспоминал караваны неизвестных судов на фоне летящих с неба искр, взрывающихся камней, оседающего на землю горячего пепла, от которого трудно дышать, и, наконец, текущий под копытами пришлых коней огонь.
— Герион! — словно кто-то позвал издалека, и Лорд сразу вспомнил старое имя.
Хозяином Гериона был высокий худой человек в головном уборе из птичьих перьев. Он владел всем островом с дворцом на побережье. Даже морские разбойники приносили дань всесильному царю, их паруса на горизонте встречали с радостью — для острова они были родными.
Дворец был основательной каменной постройкой в форме квадрата, сорока стадий в длину, с огромным внутренним двором. Снаружи стены глухие, а во двор открывались и окна царских покоев, и похожих на казематы комнатушек слуг. Туда же, в мощеное серыми плитами из гипса замкнутое пространство, выходил коридор процессий. Переходами двор был связан с Тронным залом. Большая парадная лестница — напротив. Через зал Двойных Топоров она вела к мегарону царицы. Туда, в аромат духов и благовоний, собаке забегать не позволялось. По узким световым колодцам косые солнечные лучи попадали в покои знати и заставляли резвиться терракотовых дельфинов на стенах бассейнов для омовений.
К западной стене примыкали склады. В огромных, больше человеческого роста, сосудах-пифосах на случай засухи хранили запасы ячменного зерна. В кладовых было достаточно вина, оливкового масла, там лежали пластины ливанского кедра, слоновая кость из Египта, золото, дорогие ткани. Дворец был самодостаточен. Дом царя и главный храм. Обитателям его поклонялись, как богам. В глухих криптах стояли каменные жертвенники, в просторном зале с рядами каменных сидений жрецы в ритуальных масках разыгрывали легенды острова. Их главным персонажем был священный бык — божество моря и огня.
Прежде, в старые времена, во имя царя и владычицы — великой богини каждый год на тавромахии самые ловкие сражались со свирепым быком, и на гипсовые плиты двора проливалась жертвенная кровь. Теперь дары стали смешными — требуха поданных к столу овец. Из-за этого на острове шел давний ропот. Считалось, что священный бык недоволен, а обиженный, он часто насылал шторм или огненных змей острова Стронгили. Только о самой большой жертве, которую принесла быку царица, было запрещено даже шептаться. Хотя, скорей всего, из страха перед бесконечностью дворца родилась эта странная легенда о чудовище с телом человека и головой быка, плоде запретной связи Пасифайи с обратившимся в быка Посейдоном. Ведь смертельно опасно прикасаться к богам, и вряд ли кто видел Минотавра.
Уже два поколения был счастлив остров. Казалось, так будет всегда. Правда, этой осенью часто поднимался ветер. Свинцовые заплатки прятали северный край неба. Из-за них показывался дрожащий грозовой меч. И вот однажды вечером, когда утонуло солнце, к набережной с беззащитным дворцом близко подползла туча. Так всегда начинался шторм, только в этот раз сверканию заоблачного меча вторила заунывная музыка, словно под грустные напевы эоловых арф на дне моря медленно просыпалось чудовище и от перебора мягких когтистых лап глубоко дрожала земля.
Царь оставил в мегароне свой птичий убор и по тайной лестнице, в темноте, поднялся на уступ дворцовой стены, чтобы глаза в глаза посмотреть на море. Только собака сопровождала его. Царь должен был защищать остров, но втайне ненавидел и эту обязанность, и море, и священного быка — за причинённую обиду. От животного, способного только есть, царь за много лет не услышал ни единого разумного звука. И этот запертый в полузатопленных подвалах урод — чуть ли не его приёмный сын! Полубог, как хотелось думать царице. Внешне соблюдая обряд, царь перестал верить тому, кто породил этот ужас в катакомбах дворца. Царь знал, что за неверие священный бык не будет помогать. Море страшно, но царю был желанным его гнев. Он устал. Вернувшись в зал, велел позвать жреца.
— Он просыпается, ты видел? Пусть приготовят крипту южного крыла. Выбери среди сильных мужчин двух лучших мастеров. Только они должны быть свободные, не рабы, слышишь? Не жалей. На заре их нужно заколоть и спустить в подвалы, ему, иначе вообще не увидим рассвет.
— Говорят, есть лабиринт, который под водой соединяет море и недра острова. Когда её сын голоден, он добирается до верхних переходов дворца и разрушает его. Так уже было не раз.
— Сколько же ей лет?
— Не нам это знать.
— Тогда остаётся думать, что священный бык и морское чудовище — одно и то же. Я заколю его — и равновесная жертва спасёт остров и Дворец.
Царь верил, что можно умилостивить засуху, раздав островитянам часть огромных припасов. Даже землетрясение не окончательно, потому что и эта беда приходяща. Разрушив дома, сморщив скалы, невидимая змея всегда уползает в глубокую нору, и много лет не тревожит, постепенно превращаясь в легенду — до следующего появления.
На рассвете бык получил дань, а утром, когда размешанные с ночной темнотой сумерки очистили морской горизонт, над лежащим севернее островом Стронгили поднялся черный туман. Морок тучи рос на глазах. От удара невидимых кулаков трещинами пошли стены, на острове разрушились многие дома. Те, кто стоял на открытом месте, оглохли, из ушей текла кровь.
Минос надел маску быка. Жрец подал острый ритуальный нож. Рыча, Герион встал между хозяином и жрецом.
— Тихо, зверь! Кто заставляет верить других, обязан верить сам, — и исчез в подземельях дворца.
Вулкан на северном острове выплеснул лаву, рыхлая порода не выдержала и обвалилась внутрь. В воронку хлынула морская вода. Огромная волна, выше мачты корабля, захлестнула Дворец, а за ним весь остров.
Дворец не совсем был разрушен, и уже через несколько дней в нём стали искать убежище оставшиеся в живых. А потом на гребне огромной волны появились лодки. Чужаки-ахейцы принесли с собой совсем иные нравы... Мало повезло обитателям Дворца. Священный статус, а не стены до сих пор хранили его. Никого не осталось в живых. Герион вспоминал, как в темноте шевелилась земля во дворе.
Пёс потерял времени счет, но однажды, проснувшись на влажном прибрежном песке, дрожа от утреннего холода, увидел, что высокий человек идёт к нему, оскальзываясь на мелких камешках. Намного старше, но чем-то похож на Царя. И пёс признал в нём хозяина.
— Лорд... — позвал Олег Иваныч, — холодно, позови кого-нибудь.
Наступило утро. Оттолкнув желавших помочь, Журин сам сел в коляску и, так толком и не попрощавшись с Корпусом, уехал домой.
...С отставки прошло больше года. Под медленный дождь осенних листьев полковник с Лордом бродил по парку, понимая, что делает большую глупость — перестрелка близко, почти рядом. В Москве неспокойно. Ходят слухи, что Алексеевское окружено рабочими, но толком никто не знает — по всему городу стычки и бои. Олег Иванович сталкивал в уме неприятности друг с другом и от этого, вроде, становилось легче: в Москве и Питере мятеж, беспорядки — это плохо; а вот желудок пустой, и дома одна гнилая картошка — это хуже, важней; впрочем, и домой идти, вроде, тоже не надо — утром поссорились с женой. Из-за чего вышла ссора? Ах, вот оно, по-настоящему заныло... Васи третий день нет дома, он в Корпусе. Аглая не находит места. Сам тоже хотел идти туда, но Аглая категорически не пустила. Оставлять ее одну, в самом деле, было страшно. Да и чем он там поможет — больной сумасшедший старик? И Олег Иваныч, все же, сбежал с Лордом в парк.
Раньше ежедневные рассказы Васи, как в училище идут дела, помогали выжить в отставке. Но уже два месяца, как училище закрыто. Юнкера и учителя отказались уйти. Странно, что их никто не трогал, словно не замечал. Журин знал — защищая то, чего для многих уже нет, они останутся до конца. Белые облачка артиллерийских залпов, издалека видные через реку, напоминали паруса пиратских кораблей. Разбойники хозяйничали в Москве.
Он представил, как волнуется Аглая Павловна... Наплевать на ссору, надо идти. Может, Вася пришел.
— Лорд! Где же ты, мерзавец!
Олег Иванович больше часа искал его в парке. Стемнело, когда один так и вернулся домой.
— Собака тебе дороже жены, сына, — плакала, упрекала жена. Журин смолчал.
Ночь они не спали. Утром на востоке выросла огромная туча-гора, рыхлая и текучая, как песчаный холм. Когда она истаяла, появилось страшное осеннее солнце — огромный багровый шар. И они поняли всё, что ночью произошло — как то, что давно ждали. Олег Иваныч надел старую фуражку без кокарды, форму под штатское пальто, взял последние сухарики, поводок...
«Не ходи», — просили глаза жены.
— Рядом с Корпусом похожу. Лорд там, наверняка. Голодно сейчас — съедят, коли поймают. Не люди — дикари, ахейцы.
— А если узнают? Вырядился, как на парад.
— Дом тоже не спасёт. Прости, пойду.
Разговором совсем о другом пытались обойти страшное.
Лорд заметил его издалека и, подбежав, пачкая лапами, прыгнул чуть не в руки.
— Ну пойдём, мальчик, пойдём...
Рядом с Корпусом тянулась то ли очередь, то ли странная, притихшая толпа. Полковник, как прочие, снял фуражку и, склонившись, словно мог задеть двухэтажные своды, через арку вошел во двор. Высокий старик не был похож на офицера, и те, кто охраняли двор, легко пропустили внутрь, как прочих зевак...
Уже потом, спустя много времени, Журин пытался вспомнить хоть часть того, что увидел. Нет, давний сон отпечатался ярче, чем то, что наяву — серая масса шинелей, устилавшая двор, кое-где — окоченевшие бледные руки. Ни одного лица. И еще — почему-то гипсовые плиты, хотя еще перед германской стараниями Журина плац был залит модным асфальтом. А вот запах он, наоборот, не мог забыть, как ни старался. Запах ружейного дыма в смеси с нашатырём и хлоркой — охотничий душок. Здесь охотились на людей...
Алексеевское было взято под утро. Юнкеров — военных гимназистов лет восемнадцати-двадцати — собрали во дворе и расстреляли, оставив здесь же лежать. В простенках окон первого этажа, там, где пекарня, столовая, классы — пулями разбита штукатурка, разлетелись стёкла. И стреляные гильзы — как прибрежная галька хрустят под ногами.
Журин хотел искать Васю, но стало плохо. Шепча: «Вот она — шевелится... шевелится земля...», — вышел прочь, приняв чью-то помощь.
— Милейший Олег Иваныч, да как же это, а? Разве это люди? — спрашивал подошедший старичок-историк, но Журин не слышал.
— Дети, бедные дети... — всё шептал он, а ноги подкашивались.
Олег Иваныч добрёл до скамейки в парке. Старичок Пестрово держал его под руку. Лорд, побоявшийся войти во двор, снова бежал следом.
— Олег Иваныч, там патруль. Хорошо бы уйти, — и Журин покорно встал... — Ой, подождите, подождите... Смотрите!
Начальник патруля был в офицерской форме без погон, наган революционно торчал за поясом перетянутого портупеей френча. Это был Вася. Журин смотрел молча, слезящимися от ружейного дыма глазами, а тот издалека не узнал отца.
— Он жив, видите, жив! — тряс руку «милейший», но Олег Иваныч не видел более сына.
— Прощайте же, бедные вы мои... Ради вас этот дом будет проклят, и горе поселится в нём, как в лабиринте, и затянет всякого, кто не воспротивится, рискнет пройтись по нему кругом... Да будет так всегда.
* * *
Из раскрытого окна неслась тяжеловатая, с умышленным надрывом, извилистая, как лабиринт, песня по радио: «Полковнику никто, никто не пишет...»
— Гера, ко мне! Спать пора, Герой... — высокий худой старик с узловатой самодельной тростью в сухой коричневой руке, природный московский бомж, властно позвал пса. Собака — всё, что у него было. С тех пор как приёмный сын продал отца вместе с квартирой, жил в подвалах и на чердаках. Когда и их закрыли — ночевал летом в сквере, а с холодами перебрался в обжитой, но душный коллектор, вход в который рядом с корпусом Комендантского полка на Красноказарменной улице.
Ночью собака ела крыс. Обычно они отогревались на пропущенных вдоль стен коллектора толстых тёплых трубах. По полу текла не вода — сырость. Отражаясь в пойманном этой тусклой маслянистой влагой свете грязно-желтых ламп, хищными клюковками вспыхивали крысьи глазки. Но иногда крысы исчезали — в те ночи, когда глубоко под землёй, глубже коллектора, появлялся неясный шум, словно большой червяк жевал московскую глину.
— Всё одно как земля плывёт, — переживал старик, пряча на ночь под голову пожитки.
— Третье кольцо роют, — отвечал начитанный сосед.
— Какое там кольцо! Весь город распотрошили. Ахейцы...
— Кто-кто?
Но дед уже не слышал, крепко спал.
Наступало серое осеннее утро, когда самый черный осадок ночи, взбаламученный приближавшимся солнцем, размешивается в предрассветную муть — ни темно, ни светло; ни есть, ни нет; ни сегодня, ни вчера... Покинув подземное убежище, старик шел мимо недавно отреставрированного дома, в котором до революции было юнкерское училище. Какой-то треск... Старик оглянулся. Рядом с подъездом главного входа, прямо посреди фасада, прошла извилистая трещина, прохватив всю кладку от нового лепного фриза до заляпанного грязью цоколя. Кирпичная пыль багрово брызнула на белизну стены.
Смутное воспоминание об острове, о большом дворце, о грозе и то ли сильном дожде, то ли высокой волне, смешало в памяти старика в одно целое древние развалины на морском берегу и имперски пышный Корпус с лепными кирасами на фронтоне, который сам когда-то станет тенью разрушенных стен в косых лучах уходящего, тонущего в далёких морях солнца.
— И что за напасть такая — ничего не забывать? Ладно, Гера, сходим в гости к Васеньке. Может, сынок с получки ссудит отцу на сто грамм...
Татьяна Левченко © 2011
Обсудить на форуме |
|
