|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Герои поневоле Роман Мареков © 2011 Часть человеческая — Машинам нужна одна почка? Ведь не две?
За безразличным тоном тревога кажется едва заметной. Неплохо держится, хотя всего шестнадцать лет. Но испуг все равно не скроешь: бисеринки пота на лбу и взмокшая простынь поверх нагого тела на каталке говорят за себя — в коридоре достаточно прохладно и чувствуется сквозняк. На омертвленном лампами лице горят лихорадочным блеском глаза.
Гриша закатывает донора в зев грузового лифта, за спиной лязгают сомкнувшиеся двери.
— Левая, — отвечает Гриша. Подумав, добавляет: — Она проживет долгую жизнь.
— А я?
— Ты тоже. Я же сказал — только одна. Слева. Все будет нормально.
Лифт останавливается, у выхода ждет Санек. Одному тяжело выкатывать из лифта, после ремонта уровень пола выше, чем в лифте, Санек очень вовремя. Вдвоем они катят тележку-каталку еще быстрей. В операционной как всегда стоит стужа, так что, по-быстрому переложив донора на операционный стол, Григорий рад поскорее уйти оттуда. Теперь можно и спуститься в столовую для медперсонала, успеть перехватить что-нибудь прежде, чем придет сигнал на пейджер — операция несложная, займет от силы полчаса. Взяв на раздаточной кофе и бутерброд, Гриша спешит к Лене — время обеденное, мест мало, а тут к тому же — Ленка. Почти ровесники с ней, обоим слегка за двадцать, самый что ни на есть возраст, еще целых десять лет нормальной жизни, пока не сгорят легкие. За рубежом в тридцатник, регенеранты в немолодом теле уже не справляются, и отравленный воздух делает свое поганое дело. К счастью, активный период старения еще не скоро. Грише Лена нравилась — пышногрудая брюнетка, немного полненькая, что, впрочем, ее только красило, с ней было весело... и как-то не думалось о часах. Рядом с ней казалось возможным жить вечно.
Они болтают обо всем и ни о чем конкретно минут сорок, просто чтобы глаза в глаза и слышать ее голос. Успевает даже обернуться еще раз — с очередной порцией кофе для себя и пирожным с зеленым чаем для Лены.
— Ты не опоздаешь?
Гриша возвращается в реальность, взгляд скользит по настенным часам, уже без десяти три. Долго. Рука машинально тянется в карман халата за пейджером. Судя по индикатору, сигнал в столовой был отличный, однако сообщение из операционной до сих пор не пришло.
— Нет, еще не вызывали.
— А мне пора. У нас сегодня прием бабулек. Такие бедняжки! — она встает. — Ты сегодня поздно? В ЦДК в девять концерт, я пойду, и ты приходи. Будут «Криорок», ну эти, которые так здорово играют на виолончелях.
— Я приду.
— Все, убежала.
Гриша провожает ее взглядом до выхода. Стоит ей скрыться, как настроение неуклонно портится. Он успевает взять третью чашку кофе — очередь к раздаточной почему-то выросла, и часы показывают двадцать минут четвертого. Пейджер молчит. Гриша торопливо допивает горячий кофе, и спешит наверх. Санек уже тут — опершись на подоконник, стоит ссутулившись у дверей операционной.
— Давно тут?
— Минут двадцать. Околел уже, как цуцик.
Октябрь выдался холодным, похоже, что и эту зиму они встретят со старыми окнами, хотя третий год пошел, как администрация кампуса обещало их заменить.
— Долго.
— Да.
— Думаешь, покойник?
Саня молчит.
— Вроде бы не с чего, — отвечает за него Гриша, — всего лишь какая-то почка. Вчера желудок был — и ничего.
Пейджер наконец оживает, они вкатывают тележку в операционную.
— Забирайте, — буркает хирург, анестезиолог уже отошел от стола и стягивает перчатки.
Что-то было такое в голосе хирурга, в том, как бессильно завис над телом «паук» — огромная машина, вооруженная всеми мыслимыми инструментами, с прожекторами по всему «брюху». Гриша не требуется видеть глаз донора, чтобы понять: «Покойник.» Вдвоем они перекладывают еще теплое тело на тележку. Когда речь шла о живых, им обычно помогал хирург, медбратьев не хватало, но в этот раз осторожность не требовалась.
Иметь дело со смертью — «грязная» работа. Может, поэтому находилось столь мало желающих работать в медцентре — постоянно видеть угасание, иной раз — смерть. Видеть свое незавидное будущее. Знать, что вскорости и твоя кожа будет все больше шелушиться, покроется морщинами и струпьями, а зрение ослабнет. Затем надсадный кашель, в котором обязательно появится кровь... пройдет совсем немного времени прежде, чем тебя не станет совсем. Наверное, в каком-нибудь другом мире двадцать лет — только начало чего-то волшебного, долгого и счастливого. В каком-нибудь другом мире, где можно увидеть солнце и небо, голубое или зеленое — неважно какое, лишь бы не эти нависшие над самой головой тучи. И в том мире наверняка не будет безжизненного серого плато, по которому ветер от скуки гоняет пыль, а вокруг плато только непроглядный мрак, и спуститься вниз никак, ведь нельзя спуститься в никуда. Ничто поглотит тебя, словно безбрежный космос где-то там, за облачной завесой. Жив лишь кампус, оазис посреди пустыни цвета пепла. Словно перенесенный сюда неведомой силой — здесь даже растут трава и чахлый кустарник.
ЦДК встречает Гришу фонтанами фейерверков, оранжевые и зеленые струи бьют в небо, площадь перед открытой сценой заливает свет прожекторов и софитов. Казалось, на концерт собралось полкампуса, было не протолкнуться. Гриша втискивается в толпу, синхронно содрогающуюся под ритмы ударника, ищет глазами Лену, но найти ту можно только случайно — вокруг лишь мельтешение лиц, рук, одежд, толпа кажется единым целым. Она поглощает его, и Григорий становится ее частичкой. И вот уже ритм бьется в агонии, надрывно завывают виолончели, гудит на износ одинокая скрипка — со сцены била чистая энергия, и две сотни тел жадно впитывали ее.
Гриша добирается до дома в пятом часу утра, не раздеваясь заваливается на кровать, и первобытная усталость берет свое. Во сне на сцене уже он терзает ту самую скрипку, а та отзывается дикими воплями, словно живое измученное садистом существо. Пол под его ногами содрогается, он перестает играть, осматривается. Ни одного музыканта или зрителя, только ветер. Будильник пейджера возвращает его в мир людей ровно в восемь утра.
Проснувшись, Гриша первым делом чувствует руку — ту немного саднит, и это ощущение сводит его с ума. Должно быть, неудачно подвернул ее под себя во время сна. Любому другому — пустяк, мелочь, но Гриша, забыв обо всем, ищет болеутоляющее. После инкубации, когда автоматон наврал химсостав биологической ванны, и маленький Гриша промучился с объеденной едкой дрянью рукой в камере полтора часа, Григорий не мог уже переносить никакую боль. Руку практически полностью восстановили, психотерапия помогла забыть этот случай — случай, но не боль. Ее Гриша панически боялся, и перспектива состариться и через это болеть, его пугала до дрожи.
Рабочий день пролетел суматошно, были больные, были доноры, была Лена — Гриша в перерыв специально заглянул в терапевтическое, чтобы ее увидеть. «Она милая девушка», — думал он. Она как будто отвечала взаимностью — по-особенному улыбалась, не любила прощаться. Их хронически приятельские отношения никак не могли перейти на новый уровень, как следовало бы, знай они наверняка чувства друг к другу. Они отдавались целиком своей работе и не спешили менять свои привычки, как пришлось бы, обрети они друг друга. «Может быть, лет через пять...» — размышлял он. «Выйду за него, только не сейчас», — думала она. Подобно множеству девушек, она откладывала интимную жизнь «на потом» — дети, результат союза мужчины и женщины, в старости были гарантом хорошего медобеспечения матери. Не имело смысла связывать себя с мужчиной, рожать детей в молодости, подрывать здоровье. Вот потом, когда смерть будет так близка, а медицинская поддержка кампуса там нужна, потом — да, тогда нужно и забеременеть. И оставить после себя нечто живое. Подарить жизнь, не прожив свою жизнь напрасно.
Следующим утром Гришу ждала в почтовом ящике повестка. Он вытащил из ящика бумажный треугольник. В верхнем углу поблескивает вполне знакомый Грише тисненый знак из креста и змея. «...выбран в качестве донора... согласно закона об... явиться в срок...» — небольшой кусок плотного картона, казалось, насквозь был пропитан канцеляритами. Гриша торопливо засобирался в приемный пункт, хотел успеть на работу и не брать отгул. В конце концов, это только формальность, сегодня ему всего лишь сообщат подробности и запишут на операцию. «Может быть, почка или часть печени. Наркоз сделают, не будет боли. Переживу как-нибудь. А может ошибка?» Гриша собирается с духом и жмет на дверную ручку.
— Сердце?! Но как же... оно же незаменимо, — Гриша мигает глазами, переваривая шокирующую новость.
— Увы, Григорий, все так. Вы умрете. Но ваше сердце проживет долгую жизнь. Вы должны это знать.
— Нет, подождите, — Гриша вскакивает со стула и, схватившись за голову, ходит по кабинету. Резко останавливается и говорит, обращаясь к человеку в серой тройке: — Я ведь обследовался, мое сердце ничуть не здоровее, чем у других. Почему я? Я... я не хочу. Вот так. Еще рано. Вы точно уверены, что я?!
— Вероятность ошибки безусловно не равна нулю, мы проведем дополнительные тесты, но на моей памяти таких ошибок не было. Я работаю на этой должности уже пять лет, и все это время машины всегда были благосклонны к нашим дарам. Я понимаю, умирать неприятно, но вы должны знать — ваше сердце проживет долгую жизнь.
— Знаете, я бы предпочел прожить долгую жизнь как-нибудь целиком, — пытается острить Гриша. — «Долгую жизнь», откуда вы знаете? Я говорю эту фразу каждому донору, но для меня она совершенно бессмысленна. Мы дарим жизнь — но кому? Вы видели этих счастливчиков? Где они?! Мы одиноки на плато!
— И тем не менее, повторяю: машинам нужно ваше сердце. И костный мозг. Но, полагаю, вас не затруднит этот нюанс, наоборот, получается, что ваша жертва будет иметь даже большее значение. Вы ведь все равно умрете без сердца.
— К-костный мозг... — Гриша запинается.
— Конечно, придется немного потерпеть, пункция спинного мозга проводится без наркоза, но вы справитесь. Вы обязаны справится.
— Я могу идти? Мне на работу, — сиплым голосом спрашивает Гриша.
— Можете идти. Запомните: ваши органы проживут долгую жизнь!
Гриша замирает у двери и не оборачиваясь безучастно произносит:
— Я знаю.
Выйдя из кабинета, Гриша спешит к выходу из медцентра. В вестибюле встречается с Леной.
— Привет! — увидев перекошенное и белое, словно мел, лицо Григория, ее улыбка сползает с лица. — Гриша, ты куда?
Григорий невпопад машет рукой на приветствие и еще быстрее идет к выходу. Он выскакивает на улицу, обегает большую клумбу, и останавливается, тяжело дыша. «Боль!» — в его голове пульсирует лишь это слово. Боль и смерть. Смерть от боли? Сколько нужно боли, чтобы умереть? Много. Ему — точно много. С детства живуч. Боль и смерть.
— Нет, я не готов, — шепчет Григорий, — Ради чего? Пусть другой, какой-нибудь другой, он легче перенесет все это.
— Гриша! — слышит он окрик и оборачивается. У входа стоит Лена. — Гриша, что случилось?!
— Ничего, все в порядке, — успокаивает он.
— Через пару минут твоя смена.
— Я... я успею. Я сейчас.
Он бежит по улице прочь от медцентра, ловя на себе взгляды спешащих на работу коллег. «Ну и плевать», — думает он. Врывается в свою квартиру, выбросил на кровать из настенного шкафа одежду. Одевает под куртку свитер, на большее Григория не хватает. В голове набатом гудит лишь один призыв, самый естественный для загнанного в ловушку зверя: «Бежать!» Но в какую сторону бежать, когда бежать некуда?! Гриша бросает перебирать вещи, проходит на кухню. В знакомой обстановке взгляд цепляет кухонный нож. Нож кажется решением проблем. Им можно защититься. Гриша хватает его и застывает в нерешительности. Слышит, как у дома останавливается экипаж, и хлопает подъездная дверь, а через двадцать секунд в дверь настойчиво стучат.
— Открывайте, надзор! Григорий Воронов, немедленно откройте дверь!
Гриша возвращается в комнату и распахивает окно, промозглое утро вновь обнимает его, но это даже приятно — он разгорячен и слишком тепло одет. Третий этаж, внизу газон, не асфальт. «Все равно не прыгну, ни за что! Я же расшибусь или сломаю что-нибудь!» — думает он, взбираясь на подоконник. В дверь перестают барабанить, и до Гришы доносится короткий треск вскрываемой двери. Инстинкт все решает за него. Стылая земля недружелюбно встречает Григория, он неуклюже перекувыркивается, смягчая удар, запинается и растягивается по газону, пучок сухой травы колет щеку. Удивительно, как она вообще выросла. Не помня себя, Гриша вскакивает и бежит. Сверху раздаются крики: «Стой, дурак! Куда?!»
Гриша сворачивает в узкий переулок, на пути попадается какая-то женщина, она, охнув, бросает сумку и прижимается к стене. Удивиться реакции горожанки Гриша не успевает, за спиной слышаться голоса преследователей. Наискосок пересекает двор, как снова слышит подъезжающий экипаж. Гриша ныряет в подъезд и выскакивает через пожарный выход с торца здания. Какое-то время Гриша верит, что ему удалось оторваться, несколько секунд, прежде, чем видит спешащих к нему двоих мужчин. Гриша бросается прочь от них, петляет переулками и дворами. «Надо выбраться из кампуса!» — решает Григорий. Он бежит. Выбивается из сил, но пробегает два километра по каменистой пустыне. А потом ветер меняет направление, усиливается, и туча пыли накрывает Гришу, но он продолжает идти. Ему хочется пить. Воспоминание, что утром даже чаю выпить не успел, так спешил в приемный пункт и на работу — как издевка. Спустя пять минут ветер слабеет, и Гриша вновь слышит экипаж. Где-то позади возвышается силуэт кампуса, а впереди и вокруг лишь ровная гладь, обрывающаяся в беспросветную вселенскую ночь, над которой плывут нескончаемые тучи. Обычный и безрадостный пейзаж. Не спрятаться, не скрыться. «Куда я бегу? А может закончить все? Прямо здесь». Гриша поворачивается лицом к приближающейся, словно безжалостный рок, машине. Она останавливается в десяти шагах. Их трое, и они не бегут хватать его. Стоят, закутанные в плащи пустынного цвета, приглушенные дыхательными масками голоса кажутся слабыми.
— Ты должен вернуться.
— Нет. Нет, должен быть другой выход...
— Какой? — нараспев насмешливо тянет один из троих. Высокие люди. Гриша таких высоких ни разу за всю жизнь не встречал. А ведь кампус — маленький городок, пять-шесть тысяч жителей.
— Я не знаю. Ты скажи!
Человек нехорошо смеется, словно ворон на кладбище. Гришину спину обдает холодом, он оглядывается. Вселенская ночь стала ближе, будто километры плато за его спиной рухнули — беззвучно, без грохота — и нескончаемая пропасть стала ближе.
— Иди к нам, — приказывает другой.
Гриша делает шаг назад, и чувствует, как задубела от мороза его куртка.
— Еще шаг, и ты упадешь, — говорит третий.
Гриша ухмыляется, пытается сделать еще шаг назад — но нога не находит опоры. За его спиной простирается пустота, от которой тянет могильным холодом. Григорий в страхе отпрыгивает от нее.
— Вот так, иди сюда.
Люди как будто стали еще выше. «Не может быть! — шевельнулась в его голове мысль. — Это иллюзия!»
— Не останавливайся. Или мы сбросим тебя в пропасть.
— Вы лжете, — зло улыбается Гриша, — вы служите машинам. Машинам нужно мое сердце. Вы ничего не можете сделать!
Гриша не видит лиц за маской, но чувствует, что ему удалось обескуражить этих троих.
— Мы схватим тебя! — неуверенно сказал второй.
— Что же вы стоите?! — с невеселой задорностью смертника восклицает Григорий. — Смотрите, нож.
Он приставляет острие к сердцу и обхватывает рукоять двумя руками. «Если как следует дернуть на себя...» — звучит в голове неоконченная мысль. Некстати вспоминается, что точил этот нож позавчера. Острый.
— Ты не убьешь себя, — флегматично заявляет третий и костлявой рукой распахивает плащ. Вместо тела под ним оказывается тень, из которой выходит Лена. Она всего лишь по пояс смотрящему. Та самая запыхавшая Лена, что бросилась за ним в вестибюле, те же пальто, и беретик. И как тогда же, она озабоченно крикнула:
— Через пару минут твоя смена!
Выражение ее лица меняется, стоит ей заметить нож.
— Что это, нож? Гриша, что ты делаешь?!
— Лена? Нет, ты не Лена, ты просто иллюзия.
— Гриша, о чем ты? — она озирается, словно ища поддержки. Хочет подойти к нему, но Григорий кричит:
— Остановись! Обернись. Видишь этих троих?
— Кого? Все уже на работе. Перестань пугать меня, и пойдем уже, пока нас не хватились. — Она возвращается к фигуре, из которой вышла, отдергивает край плаща, словно отворяет дверь. — Пожалуйста!
Гриша не видит, но всей душой ощущает ядовитую ухмылку третьего.
— Лена, стой, не ходи туда! — выкрикивает Гриша, внутри все обмирает от испуга за нее. — Ты не видишь, это не медцентр! Не входи туда, я тебя прошу!
— Гриша, хватит всех пугать!
— Брось нож! — командует второй в унисон. Лена, конечно же, не слышит. Она стоит у входа в медцентр, держится за бронзовую ручку, прикрученную к стеклянному полотну в раме на петлях. А еще чувствует неодобрительный взгляд охранника — ведь на улице холодно, а она распахнула дверь. Она видит, что человек, с которым собиралась связать свою жизнь, стоит за клумбой и ведет себя, как сумасшедший. Этот проклятый нож, который он приставил к своей груди, сводил Лену с ума, она не могла отвести от него взгляд. Он непонятным образом притягивал ее взгляд, словно магнит железную песчинку.
— Брось его! Или я, слышишь, никогда не буду с тобой разговаривать! — в сердцах выговаривает она.
— Лена, я не могу. Я донор. Я должен отдать сердце, представляешь, сердце!
Кровь отлила от ее лица, но девушка быстро оправилась.
— А еще мне должны сделать пункцию. Без наркоза, понимаешь! Я же с ума сойду от боли! И умру потом под «пауком», когда он вырубит мое сердце. И главное — ради чего?!
— Я люблю тебя. Но ты должен, машины...
Он перебил ее.
— Что — машины? Мы ничего не знаем. Мы просто верим, что дарим жизнь — вне зависимости от условий, за любую плату, ценой своих страданий и жизни. А если я уже не верю? Если все — вранье! — Гриша поежился, хладная мгла за спиной пыталась запустить в его тело свои пальцы, и если бы не всплеск адреналина, вполне возможно, ей это уже удалось бы. Удастся рано или поздно. «Пора заканчивать! Но как тяжело! Я не могу у нее на глазах. Не могу. И позволить ей шагнуть в плащ этого типа я тоже не могу, вдруг там смерть. Ничего я не могу...»
— Машины помогают нам дарить жизнь. Они служат нам, а не мы им! Какая разница, как они работают! Вспомни, мы же были готовы! Ты был готов, и я готова хоть сейчас! Ради жизни и во имя жизни!
— Ну, может быть, я и был готов пожертвовать собой... ради непонятно чего, допустим... но страдать я не собирался. Я не думал даже о таком. Я вообще не переношу боль. С детства.
— Да неужели? — с сарказмом произносит первый. — А твой прыжок с третьего этажа? Разве у тебя не болит колено? А исцарапанные руки, когда ты продирался сквозь кустарник — разве они не болят?
— Не болят, — шепчет Гриша.
— Видишь?! Цель определяет условия. Существуешь ты, а не реальность.
— Глупости! Я просто замерз.
— Гриша, ну пойдем! У нас будет целый день. Может быть, не один. Тебя ведь наверняка не сегодня определили на операцию.
— Жить каждую секунду, как последнюю, и делать что должно? Ради чего? Я думал, мы будем вместе. Откладывал, не решался.
— Я знаю. Прошу тебя, вернись! Сделай правильный выбор.
— Выбор? Разве он есть?
— Выбор в твоей руке, — тянет первый.
— Нож? Это выбор?
— Это самый последний неверный выбор, какой ты можешь сделать.
— Значит, во имя жизни? Я должен пожертвовать собой — ничего не зная и веря в лучшее?
— Именно.
Гриша поворачивается лицом к ночи. Мелькает шальная мысль: «Покончу с собой, здесь, сейчас! Прекратить все это, нож в сердце — я даже не почувствую. «Во имя жизни», значит. Я ведь не хочу верить... правда ведь, не хочу?» И, устыдившись, Григорий швыряет нож в пропасть.
— Вы уверены, что это ваше выращенное сердце лучше настоящего? В последнее время настоящий бум миграции, найти подходящий «материал» будет легко.
— Кто из нас трансплантолог, я или вы? Я предлагаю лучший вариант.
— Я защищаю интересы клиента. За эти деньги можно «купить» с десяток беженцев. Со всеми потрохами, если вы меня понимаете.
— Недостаточно качественный материал.
— Насколько я информирован, искусственно выращенные органы мало жизнеспособны. Сколько проживет это ваше сердце — месяц, год? Я позволил себе включить в контракт пятилетнюю гарантию. И я должен знать, за что мой клиент платит такую сумму.
— Мы выращиваем органы по уникальной методике. Это достаточно сложный, долгий и дорогой процесс. Речь идет о выращенных в искусственных условиях биологических объектах homo sapiens. Мы вмешиваемся в развитие эмбриона, что позволяет нам достигать замечательного результата. С целью адаптации эти комплексы органов в определенный момент своего развития интегрируются в общую нейронную сеть. Они развиваются, чувствуют, находятся в постоянном тонусе на протяжении достаточного времени. И, что немаловажно, эти органы отлично приживаются в теле реципиента.
— Homo sapiens? Здесь не может возникнуть каких-нибудь проблем?
— Все законно, факт рождения отсутствует, а эмбрионы де-юре не являются людьми. Да и что есть человек... Роман Мареков © 2011
Обсудить на форуме |
|
