|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Край света Илья Уткин © 2011 Дорога к Дивному краю Солнце скрывалось за пепельными облаками. Поле мертвенно серело. Иссохшая трава клонилась к земле от пыльного ветра. Под ногами двух путников крошилась почва — дождей здесь не было уже полгода. Их головы были обмотаны тряпками, защитные очки скрывали глаза. Оба крепко сжимали посохи.
Все чаще стали попадаться ржавые обломки. Один из путников дотронулся концом посоха до голени другого и указал рукой в сторону. Они направились к разбитому пассажирскому самолету. Фюзеляж был расколот на две половины. Левое крыло лежало неподалеку, правого не было видно. Старший зашел через разлом в переднюю часть самолета, младший — в хвостовую. Сверху свисали кресла. Некоторые ремни еще удерживали одежду и кости. Под ногами вперемешку с черепами лежали сумки. Младший принялся проверять их содержимое.
Побывав в багажном отделении и кабине, люди вышли наружу. Старший проверил вещи, которые собрал спутник, отбросил громоздкий бинокль и рацию, взвесил на руке черный предмет.
— Что это, пап? — спросил сын, убрав тряпку с лица.
Отец не ответил. Проверил магазин — полный. Посмотрев, стоит ли пистолет на предохранителе, сунул его в карман и махнул рукой в сторону запада. Путники двинулись дальше.
Ветер стихал, пыль перестала кружить перед глазами, люди освободили лица. Впереди показался голый лес. Отец сверился с картой.
— Идем прямиком через него. Там должен протекать ручей. Будем надеяться, что он не высох.
Сын кивнул.
Рюкзаки за спиной постоянно цеплялись за ветви, пришлось взять их в руки. Путники наткнулись на застрявшего парашютиста. Тот висел на стропах вниз головой. Подросток взобрался на дерево и обрезал веревки. Парашютист свалился на корни, шлем вместе с черепом откатился в сторону.
— Должно быть, катапультировался, когда все началось, — сказал отец, проверяя карман за карманом.
— Это летчик? Он не с того самолета?
— Нет, этот, возможно, с истребителя: глянь на экипировку, шлем. Экипаж пассажирского в таком не летает.
Отец вынул из кармана летчика аптечку, раскрыл, сунул в рюкзак бинт и пластыри, остальное — шприцы, ампулы без этикеток — оставил на земле.
— Что в пузырьках? — сын подобрал одну ампулу.
— Может, лекарство, а может, и яд. На случай, если ты попадешь в плен и не захочешь разбалтывать секреты, — отец пошел дальше.
— Секреты? — сын двинулся за ним.
— Да, местоположение военных лабораторий, тайных аэродромов, баз. Имена, фамилии, адреса, даты. На войне полно секретов.
— А яд-то зачем?
— На войне полно секретов, поэтому зачастую врага не интересует, знаешь ты что-нибудь или нет. В любом случае тебе повырывают ногти, поотрезают пальцы, пораздрабливают кости, а в конце, сознался ты, или не сознался, — без разницы, — все равно размозжат голову прикладом. От этого и яд.
— Но это же самоубийство. Ты сам говорил...
— Да, говорил, но то была война, а на войне?
— Как на войне, я помню. И все же...
— Многие терпели, многие не вытерпели, яд принимали те, кто не знал, вытерпит он или нет. Этого никто не знал, просто некоторые думали, что знают.
— Ты как всегда завернул так, что я запутался...
— А это значит?
— Что нужно помолчать.
— Да, — отец посмотрел на сына. — Повторю. Если тебе непонятна реплика собеседника...
— Да помню я...
— ...у тебя есть выбор: переспросить (и тем самым показать, что ты либо глух, либо неумен), промолчать вовсе (тут нужно быть уверенным, что твое молчание интерпретируют как ум, а не как глупость) или помолчать с пару секунд. За первую секунду можно придумать ответ, которой выведет тебя из подобной ситуации, за вторую — сформулировать. Но никогда не признавайся в том, что ты ничего не понял. Ясно?
— Да, ясно.
— Ты мог ответить вопросом: а почему некоторые думали, что знают? Я бы тебе сказал, что эти некоторые считали себя супергероями, которым все — в том числе, и пытки — нипочем. Героями люди становятся только в глазах других людей, а не в своих собственных. И способность к героическим подвигам выявляется только тогда, когда этим подвигам крайне необходимо выявиться. Поэтому никто не мог знать, сможет ли он вытерпеть беспощадный допрос.
— Я понял, пап.
— Хорошо, — отец похлопал сына по плечу и вздохнул. — Выброси.
Младший глянул в последний раз на пузырек и кинул его за спину.
Некоторое время люди шли по лесу молча, нарушил тишину сын:
— Пап?
— Что?
— Я... у меня не получается нормально формулировать мысли.
— Еще бы, — отец усмехнулся. — Сколько тебе завтра исполняется? Тридцать? Сорок?
— Четырнадцать, пап.
— Четырнадцать?! Ну, тогда я удивлен...
Сын цокнул языком. Отец посмотрел ему в глаза.
— На что тебе уши, мозги и язык? Слушай, запоминай и говори. Говори больше, а не цокай.
— Ну конечно...
— Говори больше, но осмысленней. Хватит мямлить.
— Я...
— Тихо! Слышишь? — отец остановился, прислушался. — Идем.
Из-за деревьев доносилось журчание. Путники подошли ближе. Отец приложил указательный палец к губам. Отложив рюкзак, снял с плеча ясеневый лук, достал стрелу. Олененок пил из мелкого ручья, иногда поднимая безрогую голову и озираясь. Отец затаился за деревом, натянул тетиву, выглянул, нацелился. Зверь снова поднял голову, вздрогнул, увидев стрелка. В этот момент тетива выпрямилась. Животное успело отпрыгнуть в сторону. Предназначенная шее стрела снесла нижнюю челюсть. Со звуком, напоминающим визг, зверь упал, тут же поднялся, и, шатаясь, попытался ускакать. Его колено настигла вторая стрела. Он оступился, но продолжил на трех ногах двигаться вперед. Последняя стрела сбила олененка на землю. Отец подбежал к дергающемуся животному и перерезал горло.
Темнело. Негатив нового дня, как всегда, перележал в проявителе времени. Сын собирал хворост, пока отец разделывал тушу.
— Мяса не много, совсем тощий был. Дня на три хватит, — он вымыл руки в ручье. — Чего встал? В этом мире новоявленные Колоссы сразу в коленях трескаются. Иди — живи, убегай — выживай. Но не вставай как осел.
Сын промолчал, принялся разжигать костер. Мясо на ужин — редкость, подросток еле заметно улыбнулся: и на завтра останется. Он боялся, что не сможет заснуть, хоть его разум и отрицал, что завтрашний день может быть каким-то особенным, что солнце выглянет, окрасит Землю в цвета, развеет надоевшую серость. Но сердце все равно трепетало в ожидании чего-то необыкновенного и обязательно радостного.
— Чего улыбаешься?
Костер уже горел. Сын, сидя за ним, глубоко ушел в яркие мечтания и забыл об осторожности. Улыбка спала.
— Я... задумался.
— Надеюсь, ты понимаешь, в чем твоя ошибка?
— Да.
— Будь начеку, Сань. Всегда. Ешь.
Саша опустил взгляд на миску с жареным куском мяса, которую держал в руках.
— Удивляешься? То-то, то-то. По сторонам надо глядеть, а не в одну точку. Однажды я так же «задумался». Пропустил звонок. Ты знаешь. Когда я наконец удосужился проверить входящие и примчаться, на мониторчике меня ждала прямая линия. Понимаешь?
— Да.
Радость исчезла. Саша принялся жевать мясо.
— Посмотри мне в глаза. Не думай, что я буду вечно решать все сам. Нет, однажды тебе придется встать за штурвал. И только попробуй «задуматься» и не заметить риф! Если из-за этого попадешь туда, куда все попадают, я тебя так отшлепаю, что мало не покажется.
— Да, я... Я понял.
— Запомни, отшлепаю! А удар у меня хлесткий, долго с обезьяньим задом будешь бегать.
Отец улыбнулся. Сын недоуменно на него посмотрел.
— Ну, а чего ты думал... Мне улыбка не мешает быть начеку.
Саша тоже улыбнулся:
— Часто так. Не поймешь, серьезно ты говоришь или шутишь.
— Не все шутки столь веселы, как кажутся. Надеюсь, к моим словам ты отнесешься с полной серьезностью.
— Пап, — произнес сын после затянувшегося молчания, — а что здесь делал этот олень?
Отец глянул на оставшееся мясо, подумал.
— Это здесь, по соседству с выжженными полями деревья голые. А впереди начинаются лиственные леса. Видимо, оттуда он и прискакал.
Саша достал из рюкзака оборванный листок. Снова прочел стишок:
За полями, океанами,
Вдали от тьмы, вдали от зла,
Там, где реки иордановы,
Там, где радость бьет фонтанами,
Там край света, край добра.
На листке изображались зеленые луга, синие реки, разноцветная радуга. Желтое солнце, не оставляющее теней. Ни черного, ни серого, даже камни у рек имели бурый оттенок. Нереально. Такого не может быть. Нет таких мест.
— Пап, дотуда кто-нибудь добрался?
Отец посмотрел на сына, понял, о чем тот спрашивает.
— Да, конечно.
— Откуда ты знаешь?
Отец подумал.
— Кто-то же это написал. Тот, кто там живет. Или тот, кто там побывал.
— Иногда мне кажется, что это страница какой-то детской книжки.
— Нет, посмотри, стихи-то не совсем детские.
— А я не знаю ни одного детского.
— «Мишка косолапый по лесу идет, шишки собирает, песенку поет»... Или не поет... В общем, детские стишки не такие.
— Ты мне рассказывал какое-то стихотворение — я забыл, как называется, — вот оно взрослое, я ничего не понял. А это на него не похоже. Ты говоришь, что оно и на детские не похоже. Не пойму.
— Оно и для взрослых, и для детей. Специально.
— А почему тогда тут рисунок, а не... как ее, фота...
— Фотография.
— Да, фотография. Почему?
— Хм. Наверно, потому что фото обошлось бы дороже. Представь, сколько копий было распечатано и отправлено во все уголки мира.
— Почему же людей не пририсовали?
— Торопились, ведь всему человечеству нужно было узнать об этом месте.
— А радугу не поленились нарисовать...
— Слушай, этот край, край света, существует. Мы доберемся. Дойдем — отдохнем, а пока...
— Иди — живи, убегай — выживай.
— Молодец.
Повисло молчание. Журчал ручей, трещал в огне хворост. Отец время от времени клал в костер собранные ветки.
— Пап, расскажи ту историю дальше.
— Только потом сразу спать, хорошо? На чем мы закончили?
— Тот парень привез дикаря в город.
— Ах, да. Он прилетел обратно вместе с Дикарем...
Утром путники, наполнив фляги и канистру водой из ручья, отправились дальше на запад. Как и говорил отец, впереди их ждал лиственный лес. Пройдя через него в молчании, они вышли к потрескавшейся асфальтовой дороге. Не дождавшись поздравлений, сын напомнил о себе:
— Пап, откуда ты знаешь, что край на западе?
— Потому что на другой стороне листка были написаны координаты, сейчас их там нет, стерлись.
— Понятно.
И снова никаких поздравлений. Неужели отец забыл?
Спустя час они свернули с дороги на тропку и двинулись через перелесок. За ним находилась небольшая деревня. У одного из деревянных домов лежал скелет в военной униформе.
— Обчищен. Посмотрим, что внутри.
В доме валялись еще двое.
— Кто-то был здесь совсем недавно. Глянь на пол. И сюда. Тут тоже.
— Ты прям следопыт.
— Это все пыль, а не я, тут никаких способностей не надо.
— Я бы и не заметил.
— Со временем научишься.
— Смотри, там что-то есть, — сын опустился на колени, протянул руку под скамью, поднялся с круглым предметом в руке. — Вот.
— Осторожней!
— Что?
— Передай мне, спокойно.
Саша медленно протянул руку, передал предмет отцу. Тот осмотрел его со всех сторон, облегченно выдохнул.
— Чека на месте. Все в порядке.
— Что это такое?
— Граната. Осколочная. Опасная штука. Если бы она в этой избушке взорвалась, нас бы размазало по стенам.
— Взорвалась?
— У тебя дурной блеск в глазах.
— Что?
— Даже не думай, что я тебе покажу, как она работает. С собой-то я ее возьму, но применять — нет.
Снаружи донесся скрип. Отец подошел к мутному окну, посмотрел наружу. Сказал шепотом:
— Обмотайся.
— Ну зачем?..
— Скорее!
Сын обмотал голову лоскутом плотной ткани, надел защитные очки с черными стеклами.
— Все.
— Молчи. Только молчи, понял? Выходим.
Беседа трех человек мгновенно оборвалась, когда путники вышли из дома.
— Приветствую! — громко произнес отец.
— Приветствуем, — хрипло ответил один из них, должно быть, главный. — Подходите.
Отец посмотрел на сына, мотнул головой. Когда они подошли, главный, самый старый из людей, о чем можно было судить по седине, сказал, пристально глядя на незнакомцев:
— Добрых вам дней, спокойных ночей.
Стоявший справа хохотнул, оскалил гнилые зубы.
— Вам того же, — ответил отец. — Что вас сюда привело?
Седой подозрительно посмотрел на Сашу, скрывающего лицо.
— Работа.
Третий, самый здоровый, поправил рюкзак. Посохов при них не было. На нагрудном кармане каждого красовался белый голубь. Старший продолжил:
— А вас?
— Случайность. Голубь?
— Да. Мы Голуби, работаем на Форда.
— Форда?
— Не знаете?
— Нет.
— Жа-а-аль, — протянул гнилозубый.
— Что за работа?
— Мы несем свет миру.
Гнилой снова противно рассмеялся.
— Не хотите присоединиться к нам? Форд даст еду, воду, постель... и работу, шоб не ожирели, как свиньи.
На этот раз рассмеялся и бугай. Гнилозубый подал голос:
— Этот, — он указал на Сашу, — думаю, долго ожиревать будет! Ха-хах!
— Чего это он обвязался? Или она? — старый осклабился, облизнулся. — Кислотой, шо ль, облили?
Отец посмотрел на сына, он был чуть ниже остальных. Но о возрасте Голуби все равно не могли судить. «Надо от них избавиться», — подумал отец.
— Это его дело, господа. Нам пора.
— Куда ж вы так торопитесь? Эй, — главный посмотрел на Сашу, — малыш, мы хотим услышать твой прелестный голосок.
Отец направил пистолет в тот момент, когда в руках Голубей появились ножи. Они замерли. Шесть глаз смотрели в одну точку — дуло. Отец спокойно произнес:
— Мы просто уйдем, хорошо?
— Черт, — процедил сквозь зубы старый.
— Ей-Форду, мы пошутили, — гнусаво промямлил гнилозубый. — Мы...
— Заткнись! — седой перевел на него яростный взгляд.
— Мы просто уйдем. Пошли.
Отец не сводил мушку с троицы, пока та не скрылась за деревьями. Путники вышли к той же асфальтовой дороге. Старший решил перестраховаться, показав Голубям неправильное направление. Пройдя сотню метров вдоль дороги, путники снова пересекли лесок и осторожно обошли деревню с северной стороны. Только спустя час младший нарушил молчание:
— Форд?
Прежде чем ответить, отец подумал.
— Похоже, хозяин этих недоносков читал ту же книгу.
— Пап, ты мне объяснишь?
Отец не отвечал.
— У меня день рождения все-таки.
— Привал. Обед.
После обеда отец, сидя на поваленной ветром березе, заговорил:
— Помнишь того старика? Он шел с севера на восток, встретил нас. У него еще погоны на плечах были с тремя большими звездами. Когда ты заснул, он начал рассказывать о том, что люди пытаются создать новое государство на севере. Что их главарь — он мне тогда не сказал его имя, — сбрендивший от власти человек, принялся закладывать фундамент не с ораторских речей, призывающих народ к действию, а с применения грубой силы, принуждающей к тому же действию. Он считал, что народ, к горлу которого приставлен нож, работает усердней народа свободного. Считал, что энтузиазм свободного народа — надутый, но не перевязанный воздушный шар, который рано или поздно сдуется. Возможно, он считал верно, энтузиазм людей, начавших добровольно восстанавливать руины, психологическому расчету подвергнуться не мог после таких событий. Он решил не рисковать и, как я уже сказал, сразу начал с принуждения, заставляя людей работать с утра до ночи под надзором его шайки. Сегодня мы узнали, что они называют себя Голубями. Несут миру свет нового государства в виде гнилых зубов под идиотскими ухмылками. Не найди мы вчера пистолет, ты бы уже шел на север, подгоняемый упертым в спину ножом, где святую как голубиное дерьмо троицу ждало бы немалое вознаграждение за приведенного молодого, полного сил подростка.
Спустя минуту отец продолжил:
— Поэтому я тебя и заставляю каждый раз, когда на нашем пути появляется незнакомец, скрывать лицо.
— Понятно.
— Что ж, можно было тебе и раньше об этом рассказать.
— И все-таки я не понял, почему Форд так... обошелся с людьми.
— Власть. Она заставляет «низких» подчиняться, чем и губит «высоких». При появлении хоть малейшей власти душа человека встает перед выбором — эгоизм или альтруизм. Получать или отдавать. Очень часто царем горы становится собственное «я». Но если душевные весы власть имущего склонились в правильную сторону, он будет возвеличен не только в документах, но и в сердцах людей. Зависимость подчиненного от господина будет такой же, как зависимость поля от планеты. Поле — часть планеты, планета не может без него обойтись. Весы Форда склонились в другую сторону. Зависимость подчиненного от Форда равносильна зависимости попавшейся мыши от сытого кота.
— А Голуби? Почему они подчиняются?
— Ты же их видел. Безмозглые пни. Я заметил, у седого что-то вроде «Пети» или «Васи» на пальцах вытатуировано. Не удивлюсь, если это бывшие зэки. Почему подчиняются? Кто знает. Возможно, Форд — чертов гипнотизер, выдрессировал их, как щенков, научил подавать лапу при виде кости. Они, как голуби, слетаются к разбросанным хозяином крошкам. Условия-то хорошие: еда, вода и постель в обмен на работу, по выполнении которой их ждет вознаграждение. В каком виде — не знаю. До тех пор, пока им все нравится, они, как тонкий... как Тонкий, будут оправдываться: «Мы пошутили, мы пошутили». И улыбаться, как куклы, и подлизываться, — отец дал сыну обдумать услышанное и, не дождавшись ответа, сказал: — Мы засиделись, пойдем дальше.
Когда путники вышли к очередной дороге, сын спросил:
— Пап, почему же люди, которых заставляют работать, не восстанут?
— Почему рабы Тутанхамона продолжали строить пирамиды, а не сбросили один из блоков ему на голову? Наверное, они внушили себе, что блоки слишком тяжелые для такого дела. И другой вопрос: почему гладиаторы восстали против римлян? Ответ прост: у них был сильный духом предводитель.
— Ты мне рассказывал, что восстание окончилось победой римлян.
— Поэтому большие восстания и случаются редко. Людей стопорит страх. Страх перед поражением, перед болью, перед смертью. Даже страх перед свободой. Люди не представляют жизни без руководства, без указки, тыкающей сначала в мешок, затем в телегу, куда этот мешок нужно перетащить. Над людьми должна быть власть. Хорошая или плохая. Но если ее не будет — они потеряют ориентацию, как муравьи, прилепившиеся к жвачке на подошве кроссовки бегающего ребенка. Поэтому восстание без предводителя невозможно. Люди должны быть уверены, что им придется выполнять приказания, а не самостоятельно решать проблемы.
— Я не такой.
Отец остановился, всмотрелся в глаза сыну.
— Верю, — двинулся дальше. — Учись решать самостоятельно. Какой ты хочешь подарок?
Радость охватила юношу. Неужели, неужели отец вспомнил?! Только в голову ничего не приходило. Какой подарок? Какой? Когда эйфория отошла, и паровоз мыслей замедлил ход, Саша понял, какой ответ от него ждет отец.
— Хочу тот, что ты мне подготовил.
— О да, а подготовил я тебе нечто о-о-очень интересное, — отец улыбнулся и подмигнул сыну. — Но не упрашивай, покажу только вечером!
Саша поник, опустил руки. Посох заволочился по асфальту.
— Хватит трещать.
Саша выпрямился, поднял посох, засмеялся.
— Да, мне тоже не нравится.
День уже передал эстафетную палочку вечеру, когда отец, облегченно выдохнув, произнес:
— За тем холмом начинается городок, там и переночуем.
С холма открывался вид на бывший поселок городского типа. Несколько кирпичных домов еще стояли, остальные валялись недвижимыми кучами камня, дерева и хлама, когда-то бывшего домашней утварью. Но даже такой вид не мог навеять грусть в сердце Саши. Он не думал о том, сколько людей физически погибло при бомбежке, сколько людей погибло душевно, упало во тьму бесконечного горя от потери близких. Сколько матерей потеряло своих младенцев, сколько мужей потеряло своих жен. Сколько детей потеряло своих родителей. Он думал лишь о том, как сегодня разожжет костер в уцелевшем доме, где получит свой подарок. Саша опомнился, посмотрел на отца, все еще всматривающегося в развалины с холма.
— Что такое, пап?
Отец прикусил нижнюю губу, сказал, не поворачиваясь:
— Мне хочется кое-что тебе сказать.
И замолчал. Саша ждал.
— Помнишь, я говорил, что тебе когда-то придется встать за штурвал?
— Да.
— Запомни: капитан, чьим сердцем правит дух, а не душа, всегда выходит из самых сложных ситуаций, сохраняя и судно, и команду. Даже если его душа полна скорби. Будь таким капитаном, никогда не давай горестям взять над тобой верх. Будь в духе. Запомнил?
Саша чуть было не пожал плечами, успел понять, что не нужно этого делать.
— Да, запомнил.
— Когда тебе придется встать за штурвал, стань таким капитаном.
Путники начали спускаться с холма. На полпути к поселку Саша спросил, пытаясь унять мелкую дрожь от ожидания:
— Почему люди все это начали?
— Что — все?
— Ну, войну.
Отец усмехнулся:
— Ты первый раз об этом спросил. Все началось, когда тебе было три года. Россия отказалась помогать НАТО захватывать Саудовскую Аравию. Но та справилась и без России, сначала все разбомбив, а затем добив пехотой. После бомбежки от Эр-Рияда и нескольких крупных городов ничего не осталось. Арабы успели запустить четыре ядерных ракеты — Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго и Вашингтон. Решили уничтожить центр — Америку. Остановись она — остановились бы и другие. Три ракеты были подбиты над Атлантическим океаном, одна достигла цели. Половина Чикаго превратилась в руины. Ядерное облако охватило пять штатов. Последовали эвакуации, противорадиационные работы. Самое страшное, что НАТО на этом не остановилось. Хотя народ взбунтовал. Шествие, выступившее одиннадцатого сентября в знак того, чтобы правительство не поступало, как террористы, жестоко разогнали. После захвата Аравии, передавшей в лапы организации огромное количество нефти, НАТО решила действовать дальше. Прекратила поставки в Россию сырья, продуктов. В общем, поставила экономическую блокаду. Изоляция получилась почти полная. Из стран, не принадлежащих НАТО, России помогала только Украина. На публичном выступлении какой-то «террорист» выстрелил из «Макарова» в президента. И никто тогда и словом не обмолвился, что «девятимиллиметровая пуля» непостижимым образом снесла ему голову. Власть перешла к другому человеку. Помощь прекратилась. Прошел месяц. НАТО решила не ждать. Через границу в два ночи пролетели бомбардировщики. В пять утра от Москвы остались только груды камней. Началась воздушная и морская война. Российский флот быстро потопили. Натовские пехотные войска напали через два месяца, когда почти все крупные города уже были разрушены. Россия билась по-русски, как сказал один человек в том бункере, где мы с тобой сидели. После больших потерь НАТО увела войска с российской территории и продолжила бомбить. Война резко закончилась, когда предатель протащил в зал, где проводилось собрание всех генералов и президента, дипломат, в котором были отнюдь документы дипломатического характера. Зал взлетел на воздух. Один генерал выжил, он и уничтожил остальной мир. Тысячи огромных ракет с вакуумным зарядом было направлено во все страны. И множество ракет поменьше — на их защиту. Так Россия оказалась чуть ли не единственной страной, в которой остались люди. Восемь лет мы находились в том бункере. Когда закончились запасы продовольствия, вышли наружу и встретили полное запустение. Что случилось за эти восемь лет — никто из обитателей бункера не знал. Все разошлись в разные стороны.
Путники подошли к развалинам, двинулись по бывшей главной улице. Саша не знал, как лучше ответить на такой рассказ, и произнес:
— Люди такие жестокие.
— Да, они иногда ведут себя как животные.
— Почему...
— Тихо! — перебил отец шепотом.
Из-за развалин донеслись рык и лай.
— Бежим!
Одичавшие псы встречались редко и в самое неподходящее время, спасение от них было только одно — закрытое помещение. Саша бежал к ближайшему целому дому, до него осталось сто метров. Пятьдесят. Тридцать. Внезапно он понял, что бежит один. Оглянулся, остановился. Старший отбивался посохом от трех псов.
— Папа!
Саша побежал обратно. Отец, вынимая пистолет, крикнул:
— Прячься!
Лохматая рыжая псина с рыком подпрыгнула и сомкнула челюсти на его предплечье. Пистолет выпал. Черный пес повалил отца на землю. Вцепился в тряпки, которыми была обмотана шея. Третий, серый пес, похожий на волка, стаскивал с ноги башмак. Саша подбежал в слезах. Псы не обратили на него внимания. Левой отец бил по морде черной собаке, стоящей на его груди, правую грыз рыжий. Саша отбросил посох, поднял пистолет, направил на собак. Нажал на курок. Щелчок. Еще раз. Щелчок. Что такое? Что же такое?! Отец прохрипел:
— Предохра...
Черный пес отпустил тряпки, вцепился в лицо.
— НЕ-Е-ЕТ! — Саша нажимал и нажимал на курок, нажимал и нажимал.
Щелчки. Щелчки. Щелчки. Серый пес уже снял ботинок и принялся отгрызать пальцы один за другим. Правая рука дергалась, под ней уже натекла темно-синяя в темноте лужа.
— Е... ги...
Хрустнуло. Это нижняя челюсть не выдержала под собачьими зубами. Левой, свободной рукой отец нащупал гранату в кармане, вытащил.
— Эээ... иии...
А Саша все нажимал, кричал, ревел. Рыжий громадный пес отпустил руку, повернул морду к подростку, загавкал, начал медленно приближаться. Саша кинул в него пистолет, поднял посох с земли. С яростным криком опустил его на голову пса, тот повалился, взвизгнув.
Большим пальцем отец поддел чеку. Та отлетела в сторону. Сжав гранату, он сунул кулак между собой и брюхом пса.
Саша с размаху ударил черную собаку по спине. Челюсти разомкнулись, задние лапы животного расслабились, оно сползло с отца на передних.
Граната не взрывалась.
Серый пес посмотрел на поверженных собратьев и, когда Саша замахнулся, убежал, оставив обгрызенную ногу. Собака со сломанным позвоночником уползала к развалинам, скуля.
Сын склонился над лежащим отцом.
— Пап... Пап!
Слезы не давали четко увидеть разорванное лицо. Отец не отвечал, не двигался. Не дышал. Александр поднял голову к черному, как мир, небу, из его груди вырвался отчаянный, гневный, взывающий, проклинающий, отобравший последние силы крик. Он обмяк, опустился грудью на тело отца, на зажатую в теплом кулаке гранату, которая не взрывалась.
Трудно. Трудно писать о прошлом столь отстраненно, от третьего лица. С тех пор прошло двадцать лет. Но ни один миг того дня не пропал из архива моих воспоминаний. Много ли изменилось за такой долгий срок? Ни одна книга не вместит произошедших событий. Как я, закопав отца и отправившись дальше, встретил знакомую троицу, как они два месяца вели меня на север. Как я пятнадцать лет вместе с другими людьми возводил город Форда и как поднял вместе с ними восстание, став капитаном, дух которого превыше души.
Я не узнал, что за подарок хотел вручить мне отец, даже не взглянул в рюкзак, не обшарил его карманы, как обшаривал сотни других. Но я знаю, что этот подарок точно был очень интересным, потому что так сказал папа.
Форд, бессовестный подражатель, толстый, как полный бензовоз, и такой же взрывоопасный, управлял Голубями осторожно, понимая, что они могут в любой момент продырявить ему голову. Форд не мешал им, они не мешали Форду. Не мешали ставить гипнотические и фармакологические опыты. Не раз меня за неповиновение кидали в затхлый карцер, где я отдыхал и раздумывал, каким образом свергнуть тирана.
Когда я впервые очутился в бараках, меня удивило количество заставленных книгами полок. Грозный толстяк считал, что книги служат хорошим отдыхом, что после вечернего чтения, отвлекающего от серой действительности, работается лучше. Читали только тринадцать человек, в том числе и я. За многие годы я наполнялся знаниями, заучивал стихотворные произведения, научился говорить. Я и двенадцать моих друзей по чтению обсуждали, с каких слов нужно начать. Мы решали, решали, решали. Закончили только тогда, когда я сказал: «Начинаем». Никто не хотел брать инициативу на себя. Вечером, когда нас заперли в бараке, я выступил перед усталой публикой. Их глаза прояснились. Удивительно, как же легко получилось.
Голуби носили оружие, но их было значительно меньше. Значительно. Мы задавили их числом. Мы свергли и самого Форда, и его статую, вокруг которой строился город.
Меня назвали Александром Четвертым. Я был не против, только боялся, что ошибусь, поступлю не так, как подобает хорошему правителю. Но я знал, что никогда не пойду по стопам Форда и не променяю каждого отдельного человека на собственное эго.
Усталые хмурые лица сменились радостными. Люди стали свободными и принялись в свободе достраивать свой город. Народ верит в меня, я верю в него. Мы создадим новый и на самом деле дивный мир.
Жизнь — синусоида, по которой движется точка человечества. Пять лет назад точка находилась ниже нуля, сейчас она поднимается к экстремуму жизненной функции, апогею, максимуму, краю графика. Краю, в котором свет имеет яркость, противопоставляемую лишь черноте, черней которой не бывает.
Человечество поднимется к нему, к краю света, станет на один миг царем Горы и покатится дальше под натиском времени.
А пока... Возрадуемся, что идем в гору вместо того, чтобы лететь в пропасть. Илья Уткин © 2011
Обсудить на форуме |
|
