|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Любовь вопреки Игорь Прососов © 2011 Хирург
«— Так вот, я не могу понять, как ты умудряешься любить эту тупоумную ораву, готовую в любой момент взбеситься и прикончить тебя. Как, например, вчера...
— Ох, Флетч, кто же такое полюбит? Ненависть и злоба — вовсе не то, что следует любить. Научись видеть в них истинную Чайку, воспринимая то лучшее, что в них есть»
Р. Бах «Чайка Джонатан Ливингстон»
Необходимое пояснение. Автор никоим образом не разделяет и не оправдывает мнений своих персонажей. Тем не менее, автор считает, что стыдливо молчать и делать вид, что этого не существует, потому что не может существовать никогда — не выход.
Небо было затянуто плотными тучами. Легкая поземка стелилась по земле, припорашивая белым саваном неосторожно брошенный мусор, окурки, надежды. Стылая земля не видела солнца уже несколько недель — под серыми облаками царили сумрак днём и стерильное снежное сияние ночью.
Где-то проехал, грохоча, танк. Человек отошел от окна, в стылую комнатушку. Умиротворяюще пыхтела буржуйка, примостившись у ребристого бока давно остывшей батареи.
Из раскрытого зева выпорхнула страница — обуглившаяся, посеревшая, толстая, некогда она поражала своей гладкой поверхностью цвета слоновой кости. Буквы расплылись, как будто бумага промокла, была высушена и лишь потом попала в жерло печки.
Разглядеть можно было лишь маленький крест вверху страницы и обрывок фразы: «Во Имя Отца, Сына...».
Человек взъерошил коротко стриженные русые волосы и вздохнул:
— Сучье время... Сучье... — потом встрепенулся. — А книги-то кончились! И мебель...
Предстояло восполнить запас горючего — и срочно. А то на следующее утро в маленькой квартирке нашли бы лишь два замерзших тела. Зима выдалась суровой.
Человек пробирался по улицам. Неприятно мешал движениям, холодил кожу, врезался в бок спрятанный под курткой обрез.
«Пакость...»
Никакого горючего не было. Просить соседей о помощи смысла тоже никакого — за три года разрухи кто сумел уехать, кого убила война, кого потом пристрелили, кого-то доканали болезни и холод, а кто-то выбился в люди при новом порядке — и покинул ныне заброшенный район.
Разве что Антонина Иванна с Михал Валерьянычем — стареющая уже которое десятилетие чета — оставались из старых соседей. Но надежды на них мало — сейчас, наверное, так же обреченно слоняются по выбоинам разбитой траками танков мостовой или роются в не заколоченных, но давно оставленных жилищах, ища хоть что-нибудь, что можно было бы кинуть в огонь.
Кто из жильцов покинутого дома найдёт источник тепла — у того остальные и заночуют, как повелось еще с начала зимы.
Человек подумал о тех, кто прогнулся под новых хозяев. Хозяйчиков, мысленно поправил себя он. На хозяев никак не тянут.
Из истории отлично известно, чем кончают пламенные революционеры, когда нужда в подлых и активных отпадает. Но почему-то человеку все равно было их жаль — несмотря на всю непредставимую гадостность их идей.
Резкий, каркающий голос заставил его дрогнуть и нырнуть за ближайшее нагромождение бетонных обломков.
«Мыслитель! Кант, Гегель, м-мать. Чуть не засветился».
Он осторожно выглянул из-за своего укрытия. У стены пакгауза жались четверо. Перед ними стоял неровный строй — разнокалиберные куртки и плащи, повязки на руках, автоматы.
У всех стоящих у стены были одинаково темная кожа и черные, как ночь, волосы. Сквозь разорванный воротник одного из них посверкивал серебряной искоркой крестик.
Расстреливали южан.
Голосистый молодчик с повязкой выпорхнул их строя и заголосил:
— В соответствии с решением... бла-бла-бла... Координационного Совета от... бла-бла-бла... при обнаружении... высшей мере национальной справедливости.
Человек удивился. Он думал, что южан не осталось — не только в этой части города, но и на многие километры окрест. Сбежали от «справедливости» к своим. Впрочем, тут же поправил себя человек, куда податься тому же, который с крестиком? На юге христиан любят не больше, чем мусульман тут. «Сучье время!»
— Не надо, — подал голос один из южан. — Мы тут родились. Мы такие же здешние, как вы.
Сухо застучали автоматы.
Человек вернулся домой, когда тьма почти что накрыла исстрадавшийся город. Милосердный полог темноты спрятал оспины и кратеры на лице его. Лишь почти полное отсутствие света в окнах говорило о том, что прошлого не вернуть.
Человек поднялся на лестничную клетку. Из дневного странствия он принес немного — но этого должно хватить на одну ночь. Не может не хватить.
Отперев многочисленные замки, он вошел в квартиру с улыбкой на устах.
— Ирина, милая, я дома!
Из сумрака комнаты выпорхнула жена. Счастливая. Он с любовью и тревогой смотрел на неё — маленькую, хрупкую... Вечерний сумрак выгодно оттенял черную гриву волос. Миндалевидные глаза невероятной зелени смотрели с вечной затаенной полуиронией — будто обладательница их готова в любую секунду рассмеяться. Маленький, но вместе с тем замечательно горбатый носик вечно опережал свою хозяйку — будто бы она, словно гончая, шла по какому-то одному ей ведомому следу, внимательно принюхиваясь ко всему.
— Как же я тебя люблю... — произнес вдруг человек.
Ирина была южанкой.
— Антонина с Михаилом запаздывают. Не случилось ли что? — обеспокоенно спросила жена.
Человек, блаженно вытянувший ноги у пыхтящей печурки, подобрался.
— Еще десять минут — и схожу, посмотрю.
— На улицу не выходи, — быстро сказала женщина. — Комендантский час. Не дай Бог — патруль.
— К нам не заходят...
В этот момент раздался стук в дверь.
— Наконец-то! — Ирина бросилась к двери.
Человек не успел остановить свою женщину. Та была до сих пор слишком, чересчур доверчива. Вот и сейчас она не удосужилась спросить, кто стучит — смотреть в глазок не было никакого смысла, ведь света не было уже который месяц.
В распахнутую дверь вошел некто. Испуганно отпрянула Ирина. Языки пламени осветили черный бомбер, обтянувший толстое пузо, неровно нашитый погон, лицо, в тусклом свете отблесков огня напоминавшее череп.
— Ой... — только и сказала она.
Человек быстро подхватил с пола обрез. Пришелец остался стоять, сложив руки на груди. Кобура на боку осталась закрытой.
— Ира, отойди.
— Ну-ну, камрад, — изрек пришелец. — Не дури. Все равно не выстрелишь. Не такой ты человек, иначе я бы к тебе по-другому пришел. А выстрелишь — тебе же хуже будет. Сам себя притом заешь, мне ли твою породу не знать...
Сверкнули искорки в поросячьих глазках. Смеется про себя новоприбывший — над чудиком с ружьем, над собой, безоружным.
— Ты это... Ствол-то опусти. А если боишься — мой ган отбери, ноу проблем. И обыщи.
— Ирина, — повелительно сказал человек.
Через некоторое время пришлый был обезоружен и обыскан. Оружия, кроме макарова на поясе, не отыскалось ни в карманах, ни подмышкой, ни в высоких ботинках.
— Что вам нужно?
— Присесть-то у печки дозволишь, камрад? А то как неродной.
— Садитесь.
Человек в бомбере уютно уселся у буржуйки. Видно было, что он получает истинное удовольствие от ситуации.
— А ствол не опускаешь... Уважаешь, значит, — хмыкнул явившийся. — Ротный Оленьев моя фамилия, бай зе вэй. Ну и задал ты, камрад, работы нашим камрадам. Жил на съемной, нигде адреса не давал, а как грянуло — на ней и остался. Это я не попрекаю, друг. Это ты молодец — поначалу у камрадов с вами, интеллигенцией, перегибы были. Всех врачей постреляли, подлецы! По сусекам сейчас наскребаем. Да ты пукалку-то опусти. Ты же наш камрад, а не враг какой-то. Так?
«Швондер. Свежего разлива. Слегка начитан, изображает «человека из народа», но ударения ставит правильно. Скорей всего до того, как началось, успел нажить мозоль на жопе от сидения в блогах, застарелый алкоголизм и угробить печень и почки к черту. Счастлив, что наконец-то делает что-то реальное. С-сука», — определил человек.
— Ты камрад наш, русак природный, — продолжал ротный, уютно развалившись на полу. — Врубать тебя в ситуацию не надо. Но все-таки на всякий случай поясню позицию нации. Ты, камрад, пострадал от волюнтаризма охреневшей гопоты. Но с нею мы разобрались.
Хищная ухмылка однозначно показывает, как именно «разобрались». На погоне посверкивают «мертвые головы». Толстые щеки — и где наел-то — вкусно румянятся.
— Харэ, камрад, прятаться, — продолжает черепопогонник. — Пора Русь-матушку, республику нашу великую из жопы возрождать. Хоть и откусили у нас пиндосы окаянные всю Сибирь и Урал, хоть черные на юге нас и потеснили — ну и черт с ними. Сами жить будем, по нашей русской правде! Госпиталь восстанавливаем. А хирургов нет. Еле тебя нашли. И волком на меня не смотри. И на жинку не оглядывайся. Что жинка? Русский имеет право развлекаться как и с кем хочет. Как казаки появились? Они же столько поколений зверюшек в жены похищали у черных — и что? Порода наша, русская! Камрады на загляденье — первые за нашу республику в бой пошли!
Лицо хряка вдруг становиться серьезным.
— Только это русским позволено. А если ты, брат, в общем деле участвовать не хочешь, может, ты и не русский вовсе? Может, жидопиндосский наймит? Мы тебя с твоей курвой черной быстро разъясним...
Человек меняется в лице. Вновь поднимает обрез.
— Ах ты, тварь... Да в гробу я вашу фашистскую...
— Погоди, — быстро произносит ротный. — Извиняюсь, камрад. Знаю, что тебя тем, что внизу мои ребята стоят, не взять. Ты о другом подумай. Госпиталь. Дети, старики — не только солдаты. Ты знаешь, сколько от простого аппендицита загнулось? А у нас и резать некому, смотреть больно. Все, сказал. Стреляй теперь, если ни жены, ни людей, ни себя не жалко.
— Убей, — произносит Ирина. Зеленые глаза горят. — Не жалей меня. Людьми умрем. Только потом меня... Можешь? Не хочу... К ним.
Человек стоит, взвешивает...
— Черт с вами. Только в вашу сраную партию — ни за что. Понятно?
— Понятно, — светлеет лицо Оленьева. — Так поедем? Сразу и на квартиру вселитесь. Вместо халупы этой.
— Погодите, — спрашивает человек. — А соседи, вы не знаете, что с ними?
— Ивановы? Задержаны до выяснения. Прячутся — значит есть почему.
— Отпустите. Иначе не поеду.
— Увезли уже и передали куда надо. Извиняй.
Ойкает Ирина. Лицо человека темнеет. С опущенными плечами мужчина и его женщина следуют за ротным.
Горит яркий электрический свет. Человек щурится. Непривычно. Успел отвыкнуть — и все никак не привыкнет вновь. На стене — ковер. Целая мебель. Необорванные обои. Тепло натоплено. Как мало нужно человеку для счастья. Всего лишь электрогенератор в подвале жилого комплекса с бесперебойным подвозом топлива — а какой эффект! Даже компьютер есть — пусть и простенький, и без Интернета — тот лишь большим и идейно подкованным дядям положен.
Жена ставит перед пришедшим с работы мужем миску щей и рюмку водки. Незамысловатое сочетание, но, Господи, какое же счастье!
Вот только что-то не так. И всё.
Суп съеден, рюмка выпита, а Ирина сидит напротив, положив умильно склоненную голову на сцепленные ладони. Идиллия, м-мать!
— Как на работе? — спрашивает Ирина.
— Аврал, — вспоминает человек. На секунду ему становиться радостно — он вновь делает свою работу. Спасает людей.
— Сегодня совсем пацана привезли. Умный, про все спрашивал, интересовался. Обморожение. Они бы его угробили. Ампутацию делать хотели. Идиоты. Начитались брошюр и мнят себя врачами.
— А ты?..
— Все в порядке. Скоро бегать будет. Они его в училище определили... — лицо человека мрачнеет. — Еще одну мразь в бомбере скоро вырастят. Обработают — и всё.
— Извини.
— Ничего. Жизнь... А еще сегодня привезли пять человек. Их постреляли, когда брали шпионов, — последнее слов человек саркастически выделил голосом. — Пулевые, несколько осколочных... Рутина.
— И ты их лечил? — почему зеленые глаза разучились смеяться? Почему в них — тоска?
— Лечил. И вылечил. Выживут, гады.
— И тебе не противно?
— Тоже люди... Хоть и гады. Что я мог сделать?
— Не знаю... Умерли бы во время операции. Кто бы заметил? Ты ведь этого хотел, я ведь вижу. Почему не сделал?
— Мне их жалко, — отвечает человек. — А уменьшение их количества не привело бы к увеличению количества адекватных людей.
— Не понимаю... — говорит Ира.
— Я тоже. Знаешь... Не могу, и все. Они же не виноваты. Обстоятельства так сложились. И лидеры у них — твари. Вот их бы — не пожалел, видит Бог.
Человек крестится на иконы в красном уголке.
— Люблю тебя, — говорит Ира.
Не вслух. Лишь артикулируя, позволяя прочесть по губам самые важные слова. Старая их игра.
— Такого, какой ты есть. Несуразного.
— И я тебя, — вздыхает человек.
Отчего они разучились говорить между собой? Порой казалось, что в старой холодной квартире всеми забытого дома царила идиллия.
Хлопает дверь — в комплексе, где обитала новая элита города, запираться было не принято. Их новый сосед — так называемый «ротный» Оленьев — частенько заходил почаевничать, вечно неся на хвосте новости о международном положении и внутренних делах молодой республики.
В отсутствие иных источников информации он казался настоящим кладезем — несмотря на свою менторскую натуру и любовь к занудным монологам.
Между собой супруги провали его Яндексом — за вездесущность и объем знаний — ответить он мог на любой вопрос.
Оленьев ворвался в квартиру, сжимая в руках бутылку и коробочку заграничных конфет — жутко дорогих по нынешнему времени.
— Здорово, камрад! Я тут нам выпить сообразил. Привет, хозяйка! Наше вам с кисточкой! Держи конфетки, полакомись!
Как ни странно, Оленьев в кругу тех, кого считал «своими», был почти что мил — а когда напивался, так вообще становился на редкость хорошим человеком. Именно поэтому наблюдать его в сильно пьяном виде было неприятно — в определенный момент он вспоминал все, что успел натворить за лихие послевоенные два года, и уходил в себя. Уверенность в курсе нации не спасала его-пьяного от угрызений совести.
Ротный потянулся перекреститься на образа. Остановился, подошел к красному углу, поднял лежащую ликом вниз икону.
— Так. Опять. Сколько я вам говорил? А если кто-то кроме меня зайдет? Да и повторял же я — он хоть и новоканонизированный, но Святой! Да, оболганный коммуняками, толерастами и пиндосами, но русский человек, стремившийся освободить свой народ от оков жидобольшевизма! Святой Адольф за нас страдал!
— Оленьев, этого ни один исторический документ не подтверждает.
— Ничего, горбиблиотеку восстановим, типографию поднимем — подтвердит! — убежденно заявил ротный, крестясь на восстановленный иконостас. — И, кстати! Опять вы, камрады, наверняка вели свои либерастские беседы! Хорошо я вас слушаю — вернее не слушаю, а сразу стираю. Знаю же, камрады, вы, ентеллехенты, без этого не можете, а делаете совсем не то, что говорите. А вдруг проверка? Втроем под расстрел пойдем!
— Было дело, — смущенно потупилась Ирина. В присутствии ротного она уже временами открывала рот, хотя и терялась — этот палач был ей, как не странно, симпатичен.
— Ладно, проехали, — заявил ротный. — Ир, сообрази, плиз, нам с камрадом закусочку. И ко мне сходи, если не сложно — грибки хотел взять, а забыл. Банка на столе стоит.
Ира удивилась, но подчинилась.
— Значит так, камрад, — сообщил Оленьев, как только та вышла. — Вот папка на пациента. Сейчас прочитаешь, запомнишь и тут же отдашь мне. Понял?
Человек начал пролистывать бумагу, охнул, но прочитал до конца. Дочитав, отдал папку владельцу.
— Ты имеешь ввиду? — начал он.
— Никаких имен, камрад. Папа плох, совсем плох. Скоро к тебе поедет. Готовься, думай. Он свалится — и нам не жить. И Республике. И никому ни слова. Понял, камрад?
Когда Ирина возвратилась с закуской мужчины уже обсуждали политику.
— А нет вам, либерастам, с Руси-матушки выхода, — вещал ротный. — Нет и быть не может. На восток — пиндосы стрельнут, камрад, и поминай как звали, ю ноу. На юг — жену-то твою примут, а ты много узнаешь о том, как зверюшки урусов пытают. Как у нас по Косовскому сценарию началось — так и продолжилось. Каждый за себя. Запад? Запад, конечно, вариант, только хрен вы пройдете через патрули без разрешения — а пройдете — кому там нищие русские нужны? Если на кармане ценностей не будет — завернут на границе и все. Официально у нас демократическая республика. Либерти, ю ноу! А либерти — есть ответственность. Свое строить надо, а не на готовенькое лезть....
Весть о болезни Вождя разошлась мгновенно. Когда усталый, вымотанный человек вернулся домой после двадцатичасовой вахты, его уже ждал вопрос супруги.
— Его доставили к тебе?
— Да, — коротко ответил человек.
Ирина радостно улыбнулась и заткнула ему рот поцелуем.
Когда человек утром вошел в операционную, там не было охраны. По его настоянию нестерильным качкам пришлось удалится — не сказать, что к их радости.
Пациент находился в сознании, хотя боли и донимали его.
— Здравствуйте, доктор.
— Здравствуйте, — человек пока не решил, как себя вести. Назвать эту тварь, спровоцировавшую массовую резню, Вождем, он не мог.
Впрочем, пациент сам задал тему дальнейшей беседы.
— Вы считаете меня убийцей. Верно?
— Что вы...
— Не притворяйтесь, — одутловатое, на удивление молодое — Вождю не было и сорока — лицо презрительно скривилось — хотя, возможно, это была гримаса боли. — Вы умный человек, интеллигент. Иначе вы думать просто не можете.
Человек замялся.
— Не стесняетесь. Если вы меня вытащите — любые речи вам простятся. Решите меня убить на этом столе — тогда они не будут иметь значения. Вы ведь об этом думаете?
Человек действительно думал об этом.
— Тогда подумайте и о другом. Подумайте о том, что творилось в нашей стране, в ее обрубке, когда НАТО вывело войска, оставив нас пожирать друг друга, — голос оратора нарастал, обволакивал. — У южан была диаспора, была взаимопомощь — а русские жрали друг друга. Я дал русским единство. Я дал им врага — ведь рано или поздно черные нас бы вытеснили. Заняли бы нашу экологическую нишу. Так почему не напасть первыми?
— Они не нападали первыми, — отвечает человек. — Напали вы, ур-роды.
Игла впивается в вену. Грузный человек на столе замолкает.
«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена», — думает человек.
«Трапезу в виде врагов моих...» — мыслит человек.
«А Я говорю вам: любите врагов ваших», — отклик в памяти.
«Не мир Я принес вам, но меч», — отвечает память.
«А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду», — вновь доносится из памяти.
«Напрасно?!» — стучит в висках.
«А у кого нет, продай одежду свою и купи меч»
«Они сказали: Господи, вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно»
Два меча... У него есть один — материальный. Острый. Заточенный. Но есть ли у него второй — тот, в душе, что поведет в бой первый? Он не знал. У него есть гнев. Напрасный ли? Напрасны ли все жизни, которое загубило это чудовище? Нет. Но что делать?
— Я не сделал этого, Ирина. Завтра — вторая операция. И я не сделаю этого и завтра. Его смерть ничего не изменит. Разве что сделает его мучеником в глазах воспитанных им волчат. Надо по-другому...
— Тряпка!
— Ира, куда ты?
— Прочь!
— Не уходи, ты же пропадешь...
— Скорее я пропаду с мужем не-мужчиной. Я счастлива, что у нас нет детей!
— В конце концов я давал клятву Гиппократа!
— Ты ее вспоминал, когда партизанил? Когда стрелял американцев, а после нациков?
— Это была защита...
— Прощай!
Человек на операционном столе смеется. Ему это дается с трудом. Ему — больно.
— Вы приняли правильное решение. Хотя, уверен, исходя из неправильных посылок. Я понимаю, таким, как вы, да еще с такой женой тут не жить. Я дам вам денег. И посажу на корабль. Северные порты мы восстановили. В Европе вас примут. Будете писать о злом режиме... Кхе-кхе.
Человек мрачнеет, слыша про жену. Он резко втыкает иглу в руку пациента — будто колет пикой врага.
— Нет, не могу, — бормочет он себе под нос. — Наверное, я действительно тряпка.
Через три часа он выйдет в коридор и объявит: «Вождь умер».
Потом были удары, наручники, тесный кузов машины. Допросы. И боль. Традиция «пресс-хат» сохранилась в полной мере — и там он узнал много нового об отношении братьев по разуму Оленьева иной национальности к русским.
Так же, как раскололась когда-то страна на националистические куски, сознание его распалось на две части. Одна терпела боль и издевательства. Вторая — страдала куда больше, вспоминая Ирину. Страшнее всего было то, что она теперь наверняка считает себя виновной в его аресте — а его, Господи помилуй, героем. Как объяснить, кому, что он — не убийца беспомощных, не тупой мститель. Что он готов убить в бою — но лишь в бою, когда это имеет смысл.
Та малая часть его сознания, которая сознавала реальность, отметила нарушение рутины, когда его водили на очную ставку с его бывшими сотрудниками в госпиталь.
Сначала раздались выстрелы, потом кто-то прокричал: «Сюда, камрад! Ты его не убивал. Я тебя знаю. Русские своих не бросают! За мной!»
Был бег. Были еще выстрелы. Было смутно знакомое толстое лицо на свежем снегу. Поросячьи глазки заливает кровь из аккуратной дырочки во лбу.
Потом были привычные побои, привычная камера.
В это утро он проснулся наконец с цельным сознанием. Странная бодрость переполняла его — хотя сил не хватило бы и чтобы встать с койки. Накануне его перевели в одиночку и целый день не били.
Дверь камеры отворилась. Ему предложили исповедоваться — он отказался. Псевдоцерковь, молящаяся Гитлеру и Одину, не вызывала у него ничего кроме брезгливости. И жалости — это чувство было крепко в нем, хотя сейчас оно больше походило на презрение.
Ему сообщили, что его, хача латентного, расстреляют публично. Что стрелять будут аккуратно, по конечностям и легкой смерти такой сволочи, как он, ждать не придется. Он пожал плечами.
Так ли или иначе — что значат несколько десятков минут перед лицом вечности? Хотя он и не был уверен в посмертном существовании — молился он лишь по с детства вдолбленной привычке.
По улицам его везли в клетке, установленной в кузове грузовика. Не поскупились на топливо ради такого дела, с-стервецы. Привычная ругань показалась пустой. Вокруг были лица — злые, звериные, испуганные, любопытствующие, ожесточенные и даже некоторые сочувствующие. Он должен был бы их ненавидеть. Не получалось. Он презирал их сейчас, обреченных на существование в стылом аду, полном взаимных подозрений и ненависти. Он не без любопытства взглянул на плакат, мимо которого они проезжали. Яркий заголовок гласил: «Рыжий — не русский»
Скоро они возьмутся за худых или полных. За бледных или смуглых. Его это не волновало. Звери. Не люди.
Первые снежки, слепленные из комьев грязи, ударили по прутьям клетки. Детишки. Бедные волчата, которым никогда не придется узнать, что то, что они творят — противно всей их природе. Не стоит их жалеть. У них уже прорезались зубы. Т-твари.
Зачем он их жалел? Они же звери, опасные и хищные. Их валить надо, а не лечить. Всех. Без исключения.
Он поднял глаза к небу. Будто на прощанье облака чуть расступились и тусклое зимнее солнышко проглянуло в них.
Ему показалось, что он заметил что-то в окне одного из домов. Прищурился. И испугался. Зеленые миндалевидные глаза, родной овал лица... Нет, этого не могло быть. Ему хотелось кричать — от страха и боли.
Он присмотрелся. Губы женщины шевелились. Старая их игра с чтением по губам.
«Я знаю», — говорила она.
«Ты — не убивал. Но я все равно люблю тебя. Прости меня», — она взглянула на него пристально, он улыбнулся в ответ. Исчезла тяжесть в душе. Больше ничто его не держало.
Он вновь обвел глазами улицу — полную тех, кто гнал его, заставлял прятаться в крысиных норах, унижал, заставлял что-то делать, бил, стрелял в него и собирался казнить. Тех, кто убивал друг друга, ненавидел все успешное и боялся всего незнакомого, шел в окопы ради пустозвонства и пустых опасений, верил в то, что прав сильный, а силен — ударивший первым. Он понимал их ничтожество — и все же чувствовал, что в каждом из них запрятан человек. И этот человек все же чего-то стоил. Как минимум — жалости. Он улыбнулся им и сказал:
— Ну что? Прокатимся напоследок?
И больше ничто не имело значения.
Где-то, совсем в другом месте и в другое время, понукаемый бичом, освистываемый толпой, на гору поднимался человек, неся на на плечах тяжелый крест. Но, когда он смотрел на людей, на устах его играла грустная улыбка, очень похожая — готов поручиться.
Игорь Прососов © 2011
Обсудить на форуме |
|
