|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Любовь вопреки Игорь Лирик © 2011 Два пути Было ли, не было ли, но расскажу как слышал. Совсем недавно, где-то сто лет назад, жил в Германии музыкант. Звали его Бернард, а фамилия его не имеет значения. Был этот музыкант, мягко говоря, не совсем популярным. Говоря же правду — он был ни капли не популярен. И концерты его едва набирали десяток зрителей, которые лишь пытались убить время.
Бернард был близок к бедности. Спасал его лишь его друг, известный скрипач Освальд, иногда дававший с ним концерты. На этих концертах зал всегда ломился от посетителей. Они были как братья — Бернард и Освальд. Оба сироты, оба музыканты.
Но различало их не только бедность и достаток. Освальд относился к музыке как к любимой работе. Бернард же обожал музыку. Любил ее больше всего на свете. Но именно эта любовь довела его... Хотя, сами все узнаете.
В концертном зале собирали вещи два музыканта — полный, среднего роста брюнет и высокий, стройный шатен. Первого звали Бернард, он был пианистом. Второй же — его лучший друг Освальд, играл на скрипке.
— Неплохо сыграли, — довольно потянулся Бернард, вытягивая пухлые руки и колесом выпячивая и без того выпуклую грудь, вершавшую отъетый животик.
— Да, это было отнюдь не плохо, — задорно ответил Освальд, укладывая скрипку из красного дерева в изысканный футляр. — Если бы ты еще не ошибался так явно, цены бы тебе не было.
— Что поделать, даже гении ошибаются! — рассмеялся пианист.
— Но ты же не гений?
— Да, я не гений... Но я стараюсь, Ос. Клянусь, на следующем концерте я не сфальшивлю ни разу!
— Ловлю на слове! — развернулся к нему с коварной улыбкой Освальд. — Проиграешь — с тебя жаркое!
— За твой счет — все что угодно!
Друзья рассмеялись, Бернард сунул в подмышку ноты, снял с крючка потрепанное пальто и, похлопав широкой пухлой рукой Освальда по утонченному, даже изысканному, плечу, направился к выходу. Освальд же, надев дорогую куртку и модную шляпу, последовал за ним. Футляр, что необычно для скрипки, он нес за спиной.
В коридоре их встретил невысокий человечек. Сверкая лысиной, бесконечно благодаря музыкантов, он сунул Освальду кошелек, не столь тяжелый, сколько толстый — он был забит купюрами.
На улице витали запахи конского навоза, пригревало раннее весенне солнышко, а людей было не слишком много. Освальд обернулся к другу, на его аристократическом лице плавала широкая улыбка, а в светло-серых глазах плясали задорные искорки.
— Что ж, пришло время самого приятного?
— Что ты, самое приятное было играть, а это лишь жизненная необходимость, — отшутился тот.
— Та-ак, давай по заслугам, — открыл кошелек Освальд. Достав пару купюр, он протянул было их Бернарду, но на полпути одернул руку и спрятал их в карман. Кошель же протянул другу.
— Ты что, — испуганно запротестовал Бернард. — Я не заслужил, нет-нет!
— Бери, я же знаю, ты задолжал за жилье, да и погляди на тряпье, в котором ты ходишь! Для меня это копейки, я взял на проезд — увы, забыл кошель дома. Тебя подбросить?
— Ну что же ты... Я же... Ох, спасибо тебе, Ос! — бросился он с объятьями на друга, охватив его, словно медведь молодую липку. — Ты бы знал, как ты мне помог!
— Да ладно, дружище, забыли. Давай, поехали! — Освальд звонко свистнул, замахал рукой. К ним направился дилижанс, запряженный четырьмя иссиня-черными лошадьми. Остановив карету, кучер быстро спрыгнул со своего места, открыл друзьям дверь.
Забравшись в просторную, с небольшую прихожую, карету, Бернард уселся у окна. Освальд расположился напротив. Карета тронулась, покачнув друзей. Вкусно пахло кожей, приятно потряхивало на кочках. Бернард мечтательно смотрел в окно, выстукивая пальцами на колене мелодию.
— Даже тут играешь? — усмехнулся Освальд.
— Да, заучиваю те места, где сегодня сфальшивил, — виновато улыбнулся пианист.
Повисла тяжелая пауза.
— Слушай, ты прекращай это, — вздохнул Ос.
— Что?
— Играть только то, что тебе нравится.
Бернард отвернулся. Взгляд его уставился в никуда.
— Сам знаешь, я тебя тянуть все время не смогу, — продолжил Освальд. — А не будешь играть что требуют — останешься без денег.
— Да и пусть! — огрызнулся Бернард. — Продам что-нибудь.
— Берни, это ведь не дело...
— А что мне, играть эти вульгарные мелодии по пабам? — возмущенно воскликнул он. — Они же предлагают мне трактирщину играть, это беспрестанное та-та-та-та-та в бешеном темпе! Это же не музыка, это просто... просто... Да к черту объяснять, ты же и сам это понимаешь!
— Понимаю, Берни, прекрасно понимаю. Но все мы с этого начинали! Поиграешь раз, поиграешь два, глядишь — через год будешь свои концерты ставить! Начинается все с малого...
— Но не с дерьма, Ос! Испачкаться сейчас, чтобы быть чистым потом? Увольте! Я лучше буду вечно голоден, чем в дерьме! — Бернард пылал яростью. В его глазках сплетались отвращение и злость. Полное лицо его покраснело, а руки летали словно дубинки, развешивая оплеухи невидимым противникам.
— Что ж, смотри сам, — устало сказал Освальд. — Я много раз тебя отговорить пытался, но я знаю тебя, упертый ты... Ну, у каждого свой путь. А мне выходить. За тебя я заплачу, друже.
Бернард еще не остыл, его грудь часто вздымалась, но кровь понемногу отступала от головы. Когда дверца хлопнула, отрезая его от друга, он шумно выдохнул и вновь уставился в окно.
— Не буду я играть это, — зло прошептал он. — Из грязи в князи хорошо только когда ты грязь. А я не был грязью и не собираюсь ей быть!
Посреди просторной комнаты стоял Освальд. В его тонких изящных руках не менее изящная скрипка пела спокойную и размеренную, величавой рекой разливающейся по комнате, грустную песню. Тоскливые ноты в потоке мелодии разливались не только по комнате, но и по всему, к слову сказать, немаленькому, дому. В комнате стояли, лежали, висели музыкальные инструменты: от треугольника до небольшого органа. Окна завешаны тонкими красными шторами, потому в любое время дня в этой комнате — закат.
Освальд нежно, словно ладонью по щеке любимой, водил смычком по волшебным струнам, лицо его застыло в печальной улыбке, он был полностью погружен в музыку. Идиллию прервал робкий стук в дверь.
— Ну кто там еще? — раздраженно выкрикнул Освальд, резко и больно оборвав мелодию.
Дверь приоткрылась, испуганная служанка просунула в щель худое личико и тихо, почти шепча сказала:
— Гер Освальд, к вам гер Бернард...
— Ах, о-он! — протянул скрипач. Лицо его потеряло грозную мину, а ладони, добела сжимавшие смычок и скрипку, расслабились. — Ну чего стоишь, пригласи его в гостиную!
— Он уже там, гер Освальд...
Он бережно положил скрипку в футляр и вышел вслед за служанкой. В гостиной сидел, сгорбившись, Бернард. Он был сам на себя не похож — все еще плотный, но заметно похудевший мужчина с бледным лицом, грязными, давно не мытыми волосами, сам, видимо, давно не мывшийся и не менявший одежду совсем не походил на Бернарда, которого Освальд видел в последний раз несколько месяцев назад.
— Бернард, что за вид! — ошарашенно остановился на пороге скрипач. Бернард встал, виновато улыбнувшись, развел руками.
— Да вот... Давненько не виделись, а, Ос?
— Видимо, чересчур давно... Как ты докатился до так.... Что случилось? — прервавшись, подозрительно спросил он, медленно подходя к другу.
— Я все же не смог совладать с долгами, даже после продажи всего своего имущества... Кроме фортепиано, конечно, — при этих словах на измученном лице появилась слабая, но счастливая улыбка. — Посему неделю назад меня выселили из квартиры, вместе с фано.
— И ты пришел только сейчас? Бер, я знал, что ты скромен и стыдишься просить помощи, но мы все же лучшие друзья и я непременно бы приютил тебя! Тебе стоило прийти раньше, — с теплой, отцовской укоризной сказал Освальд. — А сейчас, и не спорь, ты примешь ванну и оденешься подобающе музыканту и коренному дойче. Где твое фано?
— Оно стоит у ворот, мне помогли его докатить...
— Хорошо, я прикажу поставить его у тебя в комнате. Отныне, Бернард, ты будешь жить со мной, и мы вновь будем давать парные концерты! Для тебя начнется другая жизнь, друг мой...
— Надеюсь, а то какая-то черная полоса прям... — устало вздохнул Бернард.
Комната объята полумраком — окна закрыты плотными шторами. Она просторна, но места в ней не так много — большая кровать с балдахином, дубовый стол, полный бумаг и книг, фортепиано и шкафы, забитые нотными тетрадями. Воздух спертый, тяжелый — окна не открывались уже с год, а цветы без света сразу же завяли. По комнате рассыпаются горохом веселые и звонкие нотки, зовущие плясать, зовущие смеяться и кричать, кричать о своей любви к миру, к музыке, к жизни...
Веселую пляску громом обрезала тяжелая нота, случайно взятая пианистом, — плотноватым мужчиной с исхудавшими чертами лица, бледной кожей и седыми перьями в волосах.
— Черт, опять, — выругался он. — Никак не запомню...
— Да ладно, ты почти всю партию доиграл безошибочно, Бер, — утешил его Освальд, уже давно наблюдавший за игрой друга. В отличие от него, Ос почти не изменился — все так же элегантен и ухожен, кожа свежая, налитая жизнью и здоровым румянцем, а в волосах нет и намека на седину.
— А, это ты, Ос, — не отворачиваясь от фортепиано пробубнил Бернард. — А я все думаю, кто ж ко мне зашел?
— Я решил не прерывать твоей игры, думаю, я верно поступил.
— Может и так... Ты что-то хотел, друг мой?
— Да, — Освальд присел на край кровати. — Бернард, я завтра уезжаю в Париж, меня пригласили провести концерт...
— Я с тобой! — воскликнул, резко обернувшись, Бернард. На Освальда посмотрели глаза с мутно-белыми зрачками и поблекшей радужкой. А раньше она была невообразимо яркой, чудесного фисташкового цвета.
— Бер... Я не могу взять тебя, ты же знаешь, поездка долгая и трудная, врач сказал тебе не перетруждать себя, иначе твой слух упадет снова...
— Освальд, я загнусь в этой комнате! — воскликнул в паническом негодовании Бернард. — Да, твои слуги хорошо за мной ухаживают, да, у меня есть, что есть, у меня есть фано, но черт подери, я помню наизусть все клавиши, я беру сложнейшие октавы и ты это видел, я даже смогу сыграть на этом концерте! — выдохнувшись, он прервался.
— Бер, если я возьму тебя, ты можешь потерять слух, а...
— Я буду играть по памяти! Я потеряю его в любом случае, годом позже, годом раньше — какая разница? Но если ты не возьмешь меня, клянусь, я умру явно раньше срока! — с явным намеком пригрозил Бер.
— Бернард, ну не до такого же! — ошеломленно посмотрел на друга Освальд. — Накладывать на себя руки...
— Я не выходил на улицу уже месяц. Каждый день я встаю, умываюсь, — не сам, Ос, меня умывают! — сажусь за фортепиано и играю до ночи. Я люблю музыку, я не могу без нее жить, но черт подери, жить только ею я тоже не могу! Я не боюсь потерять слух, лучше потерять слух, чем потерять вкус жизни!
— Все-все, успокойся, — устало выдохнул Освальд. — Я подумаю.
В карете ехали двое мужчин. Один с едва намечающимся животиком и дряблыми руками, синюшно-бледным лицом и глазами слепца. Второй — высокий, стройный, здоровый и полный сил, но не менее бледный.
— Неплохо сыграли, а , Бер? — спросил дрожащим голосом Освальд. Бернард молчал, настукивая сыгранную на завершающем турне концерте партию. — Бер. Бер, — повторил он на полтона выше. — Бер!
— Да, Ос, ты звал меня? — со счастливой улыбкой повернул голову Бернард. Освальд стал еще белее. Нервно закрыв глаза, начал массировать виски дрожащими пальцами.
— Нет, друг, я просто хотел сказать, что мы неплохо сыграли! — срывающимся полукриком ответил он.
— Ос, не волнуйся, я знал, на что иду, — с печальной улыбкой Бернард подсел к Освальду. — Но, чтоб ты знал, это был лучший месяц в моей жизни! Теперь я могу жить дальше, теперь я не вылезу из комнаты и буду делать все, что скажет врач. Не волнуйся, я рад, что ты все же взял меня. И это вовсе не твоя вина! — сказал он быстро, предупреждая слова Освальда.
— Кто знает, как оно было бы лучше... — убито проговорил Освальд, слушая грохот крови в ушах.
Раннее утро, на грани рассвета, пустой монастырь со своей церквушкой, тоже пустой. В ней не идут службы, нет прихожан, но настоятель не спит. В мертвой тишине едва слышно отзывается эхо на его шаги. Он ходит между скамейками, погруженный в мысли.
Устав, видимо, бродить, отец сел на скамью для прихожан. Открыл библию, до этого покоящуюся у него в руках. Мягко и редко зашелестели страницы, послышалось шепотное бормотание. Понемногу затихая, оно угасло, как тлеющий огонек под моросью. Настоятель, утомленный утренним обходом, клевал носом.
Его сладкую дремоту прервал сперва робкий, затем настойчивый стук в дверь. Судя по звуку, стучали специальным молоточком, висевшем на маленькой дверце. Раз в маленькую, значит прихожан немного. Может, даже один. Открыв глаза, священник медленно поднялся. Прошел, едва отнимая ног от пола, до ворот. Прикоснувшись к доске, закрывающей смотровую щель и немного подумав, отвел руку. Открыл дверку, вырезанную в воротах.
У порога стояли два человека. Оба были мужчинами, но отличались они больше, чем мужчина от женщины. Первый ухоженный и в дорогих одеждах. Выглядит здоровым, полным сил, хоть в волосах просвечивает седина. Стоит ровно, высокий.
Второй же сгорблен, исхудал. Одежда, тоже небедная, висит мешком. Плечи широки, бедра тоже, но через одежду просвечивают ключицы. Острые локти смотрят в разные стороны, тощие руки сложены на поясе. Он казался больным, жутко больным. Смертельно больным. Когда же он посмотрел в сторону настоятеля, того обдало морозом. На него смотрели молочно-белые глаза.
— Отец настоятель, доброго вам утра, — поклонился первый.
— Утро... доброе, — не отрывая взгляда от второго ответил священник, — Освальд.
— Мы войдем?
— Конечно, конечно...
Прихожане вошли, настоятель закрыл за ними дверь.
— Пойдемте ко мне, я напою вас отваром, — предложил он.
— С удовольствием, — согласился Освальд. Взяв под руку Бернарда, он проследовал за священником.
Спустившись по винтовой лестнице и пройдя совсем коротенький коридор, они оказались в небольшой келье. Несмотря на размеры, она была уютно обставлена — лавка со спинкой, рядом узкий письменный стол. В углу ютилась маленькая печь с открытым огнем. Настоятель взял со стола котелок и повесил на металлические штыри, вбитые по бокам печи. Затем, подбросив немного дров, растопил ее. Закипев, отвар начала распространять по келье пряно-сладкий аромат.
— М-м... Что это? — потянув носом, спросил Ос.
— Анис, немного корицы, липа... много чего, — не отвлекаясь ответил настоятель.
— Отец, — взглянув на друга, начал Освальд, — у меня к вам... просьба.
— Да, сын мой?
— Видите ли, Бернард... — замялся Ос. — Он, как вы видите, слеп.
— Надейтесь на...
— Отец Мартин, я пришел просить не лечения, — перебил его музыкант. — Я пришел просить убежища для моего лучшего друга...
— Я вижу, он одет в дорогие одежды, — разливая отвар, заметил Мартин. — Он живет у тебя?
— Да, отец.
— Тогда почему ты привел его ко мне? — мягко спросил настоятель, протягивая две глиняные кружки друзьям. Одну Освальд вложил в руки друга, другую пригубил.
— Дело не в том, что он для меня обуза, что я не хочу его содержать... Наоборот, мне больно расставаться с ним! Но он не только слеп, он еще и глух, — убито проговорил он. После долгой паузы, он продолжил. — И у него начинают отниматься руки... Доктор сказал, что это какая-то неизвестная болезнь, скорее всего, что-то с мозгом... В общем, вылечить его не получится.
— Бог дал ему это испытание и он должен вынести его, дабы получить положенное ему, — буднично сказал Мартин.
— Да, он доблестно несет свой крест. Но проблема в том, что я постоянно в гастролях, на концертах, я бываю дома редко и мало, — Освальд отрешенно смотрел на плавающие стружки корицы. — А мои слуги не любят его так, как люблю его я. И я боюсь, они могут ухаживать за ним... плохо.
— Ты очень любишь своего друга, это достойно похвалы, — отпив из чашки, кивнул Мартин.
— Спасибо. Так вот, я не уверен в своих слугах, а Бернард не сможет без меня сделать что-либо... Я пришел просить оставить его жить у вас.
— Конечно, мы примем его, — улыбнулся настоятель.
— В вас я уверен — как-никак, вы приютили меня, сироту, еще совсем ребенком... Я не могу вспомнить, когда мне было плохо в стенах этого монастыря.
— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь брату... — отец вопросительно глянул на Освальда.
— Бернард, его зовут Бернард, — ответил тот на немой вопрос.
— Бернарду, — продолжил Мартин, — донести его тяжбу в кругу заботливых друзей.
— Спасибо, — облегченно выдохнул Освальд. Он провел рукой по плечу друга, который успел выпить весь отвар и теперь ждал конца разговора.
— Спасибо вам, — тихо сказал Бер. — Я хотел бы не быть бесполезным... Что я могу делать для вас?
— Хм, — задумался настоятель. Немного подумав и допив свой отвар, он поднялся и знаком показал Освальду следовать за ним.
Они вернулись в церковь, настоятель подвел друзей к органу, стоявшему в стороне от лавок. Подойдя к Бернарду, он взял его руку и провел по трубам.
— Орган, — улыбнулся слепец. — Я знаю церковные мотивы... Спасибо, отец настоятель!
— Я буду заходить, как только смогу, — обратился к Мартину Ос. — Я оставлю вам денег на его содержание и буду отчислять от каждого...
— Не стоит, сын мой, — оборвал его, приобняв за плечи, Мартин. — Конечно, мы будем благодарны, если ты пожертвуешь нам на содержание монастыря, но если Бернард будет жить богато в обход других монахов, это не будет правильно. Тем более, жизнь монаха не должна проходить в роскоши.
— Простите, отец, — смутившись, пробормотал Ос. — Я и правда не подумал... Что ж, я, пожалуй, пойду... А, — вновь обратился к настоятелю он. — У меня есть еще одна просьба...
— Да, сын мой?
— Бернард не может без музыки и я хотел бы, чтобы вы разместили в его келье его фортепиано... Я привезу и размещу его сам, только дайте добро.
— Конечно, музыка угодна Богу, — улыбнулся Мартин. — Я рад, что ты пришел, Осви, — вдруг изменившимся голосом сказал он. В его тоне проскальзывали нотки нежности и отцовской любви. — Мы с Бернардом будем ждать тебя.
В келье, на лавке, укрытый по горло белой простыней, лежал мужчина. Голова его походила на одуванчик — легкие седые волосы тянулись во все стороны. Кожа мужчины была пепельно-серого цвета. Глаза он держал закрытыми, лицо его было спокойно. Он пел.
Рядом с лавкой, на полу, сидел мальчишка лет четырнадцати. В руках он держал чистые нотные листы и перо. Рядом с ним лежали такие же листы, но исписанные, стоял пузырек чернил. Он записывал за лежащим. Точнее, он записывал то, что пел лежащий. А он пел ноты.
Каждую ноту он брал голосом, показывая октаву, и называл по имени.
— До-до-до, фа-до-ре, соль-до-соль, ре-е, — пел он. Неожиданно прервавшись, он дернулся к мальчику. Он явно хотел коснуться его, но руки его лежали высохшими ветками, прорисовываясь через покрывало. — Не пиши последнее ре, поставь там ми. Соль-соль-ля...
Мальчик, явно уже привыкший записывать за композитором, писал на ноту медленнее, как раз для таких случаев. И все же исписанные листы пестрели поправками.
В келью, постучавшись, вошел Освальд. Мальчик, встрепенувшись, быстро записал пропетое и коснулся лба лежащего.
— Что такое? — недовольно спросил тот. Парень в ответ начертил на его лбу стрелочку. Все так же недовольно композитор снова спросил: — И кто? — Мальчик что-то выстучал на его лбу. — Освальд! — воскликнул, улыбнувшись, тот.
Освальд, отодвинув покрывало, присел на край лавки. Благодарно посмотрев на мальчика, сказал:
— Привет, друже...
Паренек бодро перевел сказанное по азбуке Морзе, выстучав необходимую комбинацию на лбу Бернарда. Азбуку Морзе и шрифт Брайля он выучил еще у Освальда, сразу по приезду с злополучного концерта.
— И тебе не хворать, Ос, — ответил Бернард.
— Как ты, Бер? — с теплой грустью спросил тот. Освальд старался делать вопросы покороче, чтобы не сильно утомлять ни парня, ни Бернарда.
— Работаю. Руки совсем отнялись, играть я не могу, но мелодии в моей голове не умолкают даже когда я сплю. Поэтому мы записываем их круглыми сутками.
— Здорово. Твои композиции популярны, — похвалил его Освальд, ласково погладив по ноге.
— И это дает мне сил жить, дружище! Ведь ты знаешь, Бог зовет меня, зовет уже давно... И только мелодии не дают мне уйти. Но они не вечны, как не вечен и я... Боюсь, скоро тебе некого будет навещать, — улыбнулся Бер.
— Я боюсь этого больше конца света, — с болью прошептал Освальд. — Жаль, что так вышло...
— Все, что ни делается...
— К лучшему, знаю... Но мне часто думается — что было бы, будь ты здоров?
— Думаю, я не был бы счастлив так, как теперь, — улыбнулся сильнее больной. — Ведь раньше я мог играть только чужое, только у себя в комнате, влача жалкое существование... Теперь же мой труд приносит людям радость. Это есть высшая награда за мои лишения.
— Да уж... Если бы не музыка...
— Я был бы мертв еще после того, как меня выгнали, — продолжил Бернард, улыбка сошла с его лица. — Тогда только музыка держала меня. И потом, когда на меня находили мысли о смерти, я садился и играл и находил в этом спасение. Музыка — это не только моя любовь. Музыка — это моя жизнь. Я рад, что мне не пришлось делить эту любовь на кого-то еще, рад, что мог играть, не оглядываясь на семью, которой у меня не было никогда и теперь уж точно не будет. Рад, что могу теперь днями писать музыку. Я рад, что все так произошло. Прости только, что я умру раньше тебя, друг.
— Да... — по щеке Освальда покатилась слеза. Скатившись, она запуталась в седой, коротко стриженой бороде. — Напиши что-нибудь для скрипки, на память?
— Сейчас пишу, друг...
Городское кладбище, раннее утро. Меж могилками ходят люди, много людей. Все они тянутся к свежей, только что вырытой могиле. У нее уже столпилось немало народу. Каждый одет в траурные одежды, женщины держат в руках платочки. Мужчины держат серьезные лица. Детей почти нет, но с разных концов толпы то и дело слышатся тоненькие всхлипы.
Вот с одного боку образовывается проход. По нему несколько человек несут резной, из черного дерева гроб. За ними иду трое: парен лет шестнадцати, мужчина, весь седой и с уже проявляющимися морщинами и старик-монах.
Остановившись перед могилой, монах раскрывает книгу, которую нес все это время. В гробовой тишине раздается монотонная молитва. По его знаку носильщики кладут гроб в могилу. Дочитав, он достает цветок и бросает в могилу. Вслед за ним сыплются тысячи цветов — каждый, кто стоит в полукруге, кидает по цветку. Кинув, они отходят вглубь толпы, их место занимают новые люди и новые цветы сыплются в могилу великого композитора. Последним кидает цветок Освальд.
Он же первым кидает горсть земли. И вновь тысячи рук загребают горсть из стоящих подле ямы куч земли и бросают на гроб. Оставшейся земли едва хватает на одну лопату.
Положив на холмик венок, Освальд поворачивается к пришедшим почтить память Бернарда.
— Друзья... — начинает он дрожащим голосом. — Все мы знали Бернарда. Кто-то как любимого композитора. Кто-то как лучшего друга. Кто-то как святого мученика. Он жил музыкой. Он любил музыку. Жизнь была с ним жестока. Когда мы ели мясо — он ел черствый хлеб. Когда мы ходили в бары — он самозабвенно оттачивал свое мастерство игры. Когда мы спали в уютных постелях — его выгнали из дому. Но на этом судьба не остановилась. Она забрала у него зрение. Он научился играть вслепую. Она забрала у него слух. Он научился играть по памяти. Но когда она забрала его руки... — голос Освальда дрогнул, он прерывается. Сглотнув застрявший в горле ком, он продолжает:
— Когда он лишился рук, он лишился всего. Но он не лишился любви. Он стал писать музыку. Они были вместе, несмотря ни на что. Я часто навещал его в монастыре. Там он доживал свои последние годы. Он работал круглые сутки. Он говорил, что Бог зовет его. Но его держит музыка. Держат мелодии в его голове. С последней мелодией, ушедшей и з его головы, ушел и он. Но перед смертью он попросил меня об одолжении. Я не мог ему отказать. На своем надгробии он просил не писать имени. Он просил написать лучшую его композицию. Но я не смог выбрать лучшую. Потому, — он делает мах в сторону монумента, стоящего в изголовье могилы и до сих пор таящегося под покрывалом. Стоящие рядом с ним мужчины сдергивают ткань, — я попросил выбить их все.
Над свежей могилой возвышается мраморная нотная тетрадь, мелко исписанная серебряными нотами. Тетрадь опоясывает лента, тоже исписанная нотами. Их столько, что сосчитать количество написанных здесь произведений невозможно. Толпа восхищенно замирает, слышатся вздохи.
Оркестр начинает играть и вновь в толпе слышится плач.
Правда ли, неправда ли, но скажу как слышал. После смерти друга Освальд жил еще долго, но жизнь эта была такой же размеренной и однообразной, какой была всегда. И умер он тихо, оплакиваемый семьей и несколькими поклонниками. По его последнему желанию, его похоронили рядом с гением, на могиле которого до сих пор каждый день лежат свежие цветы, а навещать его приходят десятки людей. Сказка ложь...
Игорь Лирик © 2011
Обсудить на форуме |
|
