|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Апокалипсис был вчера Александр Булин © 2005 Тайная суть вещей «Откровение» — это греческое слово apokalypsis,
которое буквально переводится «раскрытое».
Толкование книги Откровения
Ч. Уэлш
Я валялся посреди проселочной дороги разметав руки и ноги, и пялился ввысь. Проселок вел от рощицы с неприличным названием Куричья жопа, через луг на пригорке прямиком к моей родной Коринке. В колючем ночном небе, прямо в зените, широко распластал крылья Лебедь. Еще выше, ежели совсем задрать голову хоть лежа и неудобно, и больно до ломоты в шее, висел зигзаг Кассиопеи. А справа черпал край леса ковш Большой Медведицы.
Правда, увидеть все это мне довелось не сразу. Сначала никак не удавалось сфокусировать взгляд, и звезды блестящей мешаниной искр норовили закрутиться в веселом хороводе. А когда же удалось, я застыл в восхищенном оцепенении. Что ни говори, а в городе такого неба не увидишь! Вы-то вот, городные , хоть раз видали в своем смоге Млечный путь? То-то! То ли дело здесь, в деревне! Звезды плывут по небу густыми роями, перемаргиваются с друг дружкой и с тобою. Некоторые висят на небе неподвижно, другие так и норовят сигануть с верхотуры.
Впрочем, я и сам когда-то был «городной». Работал учителем физики и астрономии в школе, детей учил. Говорят неплохо. Только кому ж в наше убогое время учителя-то нужны? На нищенское жалованье можно еще кое-как самому прокормиться, а вот семью содержать, да квартиру... Нашла моя благоверная богатенького «бызнысьмена». В общем, потерял я в один момент все, всю свою прошлую «ентеллегенскую» житуху, и перебрался сюда, в скособоченную бабкину избу. Да и Бог с ней, с городной житухой!
Вот одна звездочка расплылась в навернувшейся пьяной слезинке, заколебалась и, разом сорвавшись со своего насиженного места, стала падать, целя мне прямо в лоб. Остатками ума я сообразил, что меня непременно раздавит и сожжет. Звезды ведь огромадные, и страсть, какие горячие! Попытался отодвинуться немного в сторону — получилось с трудом. Холодный, мокрый песок проселка самым наглым образом ускользал из-под рук и ног, зато легко проникал под одежду, скрипел на зубах, лез в уши. Звездешка тем временем набрала уже приличную скорость, и ярко полыхнув, вошла в плотные слои атмосферы. Ох, не успею тикануть! Над Куричьей жопой нарастал утробный гул, а я все корячился не в силах совладать с непослушными конечностями.
Надо подниматься. Сыро, холодно. Да и немудрено — середина сентября! Кое-как перевернулся, встал на карачки, пошарил вокруг рукой. И хде ж мой лисапет? Пятерня ткнулась в холодное. Ага! Вот он, чертяка! Чего ж ты, ирод, седока свово скинул? Ирод в ответ промолчал. Ишь ты! Железяка, а туды же, не изволит с пьяным вдрабадан хозяином побеседовать.
Лисапет попался с норовом, все пытался взмыть на дыбы, а то и лягнуть задним колесом по копчику. Продолжалось так, пока я не догадался успокоить его, поглаживая по рулю и приговаривая: «Тихо, тихо, Ирод! Тпру! Не балуй!» Так вот, стало быть, и договорились, и покатили, виляя задним колесом в песке, до деревни.
И уж совсем подло со стороны железного паразита было сбросить меня снова прямо у околицы в высокие заросли крапивы. Докалякались ведь! Грохот был как в майскую грозу, а от искр, что веером брызнули из глаз, поднялось зарево до самого райцентра! Пока из крапивы выбирался — умудрился руки и ноги завязать узлом через прясло . Развязался, глядь — а лисапет-от сбежал! Ой, не зря люди бают , что бабка Фета в брагу коровьей жижи добавляет! Это чтоб самогон, стало быть, крепше был.
***
Наутро осушил трехлитровую банку огуречного рассолу, да подсел к Федору на завалинку цыгарку посмолить. Федька-то, муж моей двоюродной сестры Нюрки, давеча тоже позволил и смотрел вокруг тоскливо. Чего ж теперь человека мучить? Сказал ему, мол, есть заначка, только ведь сил тащиться до Феты нету, хоть стреляй! Да еще лисапет убег. Ну, Федька тут ожил, вызвался к бабке на хутор пешком, значит, сгонять.
Достал я заначку, а Федька сунул ноги в сапоги резиновы, бушлат набросил, да и попылил. Нюрка евонная в окошко увидала, на крыльцо выскочила, и ну голосить:
— Федька, паразит! Куды опять потрепал?!? У телушки все ясли развалились, кто делать будет? — куды там! Федьки уж и след простыл!
— А ты што зенки-те наглые вылупил? Чай опять на бутылку сгоношили? — это уже мне.
— Да ты че, Нюр! Мы ни-ни! У Федьки вишь, живот прихватило, а бабка Анфиса баяла, мол, надо дресвы надрать, да заварить погуще — оно и отпустит!
— Знаю я вашу дресву! Небось, залудите по стакану и опять весь день у овина проваляетесь!
Ха! По стакану. Рот-от пачкать! Я Федьке на полную четверть дал. Вообще-то четверть на два рыла многовато будет. А! Ничо, мы Кузьмича покличем. Он мужик уже немолодой, рассудительный. Небось, компанию не попортит. Да и закуси у него на погребе наберем, грибочки там, помидорчики. Чего тянуть? Сей секунд и сбегаю!
Кузьмич зыркнул на меня из-под седой лохматой брови хитрым глазом, поводил сизым, пупырчатым как огурец, носом, утвердительно кивнул, и бочком посеменил к погребу, поглядывая на окошки — как бы бабка Анфиса не словила на месте преступления. На погребу загрузили в кошелку пять банок солений. Отступать порешили угородами. Впереди ползет Кузьмич. Толкает перед собой позвякивающую кошелку, сопит от натуги. Я — следом.
Анфиса, как на грех, бельишко прокипятила, да как раз пошла воду грязную из бака выплеснуть. Увидала между грядок Кузьмичеву задницу откляченную, не признала сослепу. Ну, и плесканула кипятком-те! Кузьмич взвыл белугой, подпрыгнул как блоха, и давай скорее портки стаскивать. Жжется же!
Я уж тут таиться не стал, уселся на грядке, где тебеки росли. Как в партере устроился, гляжу. Кузьмич по угороду носится, задница красна, обваренна, пар валит. Анфиса блажит со страху. Мат-перемат, дым коромыслом!
Уж Анфиса-то металась, металась, да видать, смекнула, что к ошпаренной жопе-то холодного приложить надо. Забежала в избу, ухватила в морозилке первый пакет, что под руку подвернулся, да назад. Подлетела к муженьку-то, и хлобысь! Я думал у Кузьмича от ледяного дух перехватило — зенки выпучил, ртом воздух хватает, аж в струнку вытянулся! Потом как заорет:
— Уйди, Христа ради, паразитка! От греха прошу, уйди!
Бабка отняла пакет-от, а вся задница в красну точку! С ершами пакет-от был. Кузьмич коту Ваське наловил, да сунул в морозилку.
Уложили страдальца на лавку, намазали ему весь тыл постным маслом, да еще под портки тряпицу масляну подсунули, чтоб не болело. Кое-как замирил я деда с бабкой, но тот все одно объявил, мол, пойду с горя напьюсь! А до того в шахматы играть полз?
Подхватил я кошелку, и тронулись до излюбленного места — скособоченного, заброшенного овина. Я, согнувшись, тащил на плече кошелку, а Кузьмич, выпрямившись, словно ему в зад жердину затолкали, осторожно переступал прямыми ногами следом. Не успели доковылять таким строем до места, глядь, — через луговину Федька несется. Даже издали видать — морда белая, как мел, четверть к груди обеими руками прижал, бежит — аж пятки по башке стучат!
Добег, плюхнулся на затертое задами до блеска бревно, вырвал зубами из горлышка свернутую вместо пробки грамотку , да как засандалил прямо из ствола глотков пять! Да не маленьких — никак не меньше стакана выпил гад! Мы с Кузьмичом от такой наглости брови нахмурили, и на Федьку молча уставились. А тот рукавом рот свой наглый обтер, и глядит на нас, а взгляд пустой, безумный. Кузьмич и так обиженный, а тут уж и вовсе не сдержался:
— Ну, и што ты буркалы свои наглы вытаращил? Думашь в опчестве так себя вести можно, и по сусалам не словить? Али уморилси так, что жажда обуяла? — с каждым словом дед угрожающе надвигался на провинившегося. Федька, между тем, похоже, таковым себя не чувствовал, а лишь продолжал водить по сторонам обезумевшим взором. Вот, наконец, доехала его порция до мозгов, и взгляд начал помаленьку проясняться:
— Мужики! Вы это... Не ругайтесь... Я в Куричьей жопе чудище видал!
Мы с Кузьмичом разом заржали. Допился клиент! Черти мерещатся!
Просмеялись, Кузьмич, все еще всхлипывая, достал из-под бревна три граненых стакана, но налил два. А неча потакать ненасытному! Я тем временем, разложил на газетке закусь из кошелки. И поехали!
К пятому стакану, как водится, перешли на «высокий штиль». Общались подчеркнуто вежливо, без всяких там «ты меня уважаешь». Особенно блистал Кузьмич — признанный на всю округу интеллектуал, теолог и философ. Каждое свое речение заключал неизменным «Эрго бибамус!», что по латыни значит «Следовательно — выпьем!» Даже когда соскальзывал из-за пропитавшихся маслом штанов с бревна, и пребольно шлепался обваренной задницей оземь, лишь шипел сквозь зубы и приговаривал: «Чудны дела твои, Господи!»
Тут Федор, извинившись, привлек наше внимание к занимавшей его проблеме:
— Господа! Мне понятно ваше неприятие моего неблаговидного поступка, так неудачно открывшего наш саммит. Однако, вынужден настаивать на вызвавшей его причине. В Куричьей гм... гузке завелось Чудище, господа! Это не подлежащий сомнению научный факт!
— И что же, коллега, Вы настаиваете, что это не было видением, плодом деятельности Вашего расстроенного воображения? — с сомнением приподнял седую бровь Кузьмич, и попытался ткнуть скрюченным пальцем в Федорову голову, но вовремя спохватился — не по протоколу!
— Увы, уважаемый Кузьмич, сам я не уверен в точности своей формулировки, ибо недостаточно ясно разглядел предмет моих страхов. Могу предложить вам, господа, оправиться в вышеозначенную рощу и лично убедиться!
На том и порешили. Припрятали остатки трапезы в овине, и двинули к лесу.
Роща встретила нас хрустально-прозрачной тишиной, изредка нарушаемой шепотом нежно-золотого подлеска. По краю трепетали алым пламенем молодые осинки. Влажная змея проселка то ныряла между стволов вглубь, то выбиралась на луговину подсушить пеструю шкуру в лучах скупого осеннего солнца. Эта немного грустная красота вызвала во всех троих опасное благодушие, и встреча, которой мы искали, произошла слишком уж неожиданно.
Сначала из кустов появились рога. Нормальные такие рога — по форме как ухват, только размером с коромысло каждый. Потом еще одни такие же. И еще. Федька тихонько заскулил и стал пятиться понемногу. Ну, и мы за ним. И тут из кустов выломилось оно. О семи рогатых головах, лохматое, на толстенных когтистых лапищах. Завидев нас, оно издало оглушительный рык, поэтому подробно мы его разглядывать не стали, а вместо этого ломанулись что есть мочи назад.
Пока бежали — половину хмеля встречным ветром выдуло! Федька, как водится, оказался самый нестойкий. Оттого, шедшей нам навстречу с корзиной в руке Нюрке, смог только проблеять:
— Кубы... кобу... ё кобу кубы чуущщу!!!
Кузьмич предположил, что на малоизвестном диалекте южноафриканских племен, это должно было означать «привет тебе, любимая!», но я-то сразу смекнул! Просто он никак выговорить не мог: «Куды поперлась, кобыла? Чудище в лесу!», о чем немедленно и доложил Нюрке. Та покрутила пальцем у виска, явно намекая на преувеличение нами угрозы, и решительно направилась своей дорогой. Нам оставалось лишь проводить ее тоскливыми взглядами, да перекрестить украдкой. До места наших посиделок мы добрались отчего-то трезвые как стекло. Немного погоревали о бездарно загубленном продукте, о безвременно покинувшей нас Нюрке, и решили-таки продолжить.
Ко второму приему Кузьмич вновь обрел ясность мысли:
— Я вот о чем подумал, господа! Теперь, когда существование диковинного существа не подвергается сомнению, перед нами в полный рост встают три проблемы. Во-первых, перекрыта единственная дорога к животворному источнику, что укрыт на хуторе у досточтимой Феоктисты! И это главная проблема, господа, ибо ближайший аналогичный находится в Княжове, а это десять с половиной верст! Во-вторых, мерзкий и опасный вид чудища заставляет задуматься об обороне нашего незащищенного населенного пункта! Думаю, вы согласитесь со мной, что даже одна жертва в лице незабвенной Нюрки... тьфу! Анны, это уже недопустимые потери! Полагаю, разумно было бы возложить обязанности по руководству возведением фортификационных сооружений на бывшего учителя, то есть на Вас, уважаемый! — Кузьмич не удержался, и ткнул-таки пальцем в мою лохматую башку.
— И, наконец, в-третьих. Происхождение врага. Никакого сходства с известными представителями животного мира, как вы видели, нет. Более того, существование подобного зверя в природе вообще невозможно! Ну, на кой хрен спрашивается ему семь голов? Однако, вынужден прерваться. Начинаю нарушать этикет! Эрго бибамус!
Выпили, похрустели солеными груздочками, луковкой с ржаным хлебом и солью. Помолчали сурово, и снова повторили. Кузьмич задумчиво почесал куцую седую бороденку и продолжил:
— Я вот сейчас поразмыслил, вид у чудища, прямо скажем, апокалиптический. Ух, елки! А ведь точно! — Он взгромоздился на перевернутую кадушку и начал, закатив глаза, нараспев цитировать загробным голосом Откровение от Иоанна:
— «И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные.
Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него — как у медведя, а пасть у него — как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть.
И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела». Кстати, — прервался оратор, — никто не заметил, у него на башке ран не было?
— Да какие там раны?!? Ноги еле унесли, не до того было! Меня другой вопрос беспокоит. Если эта тварь и в самом деле из писания, это что ж, конец света пришел? Федор, вот ты как думаешь?
— Думаю, хана, мужики! Нам с такой зверюгой самим не совладать. Тут пушку бы надо, на худой конец ружьишко завалящее.
— Оба вы неправы! С сатанинским отродьем справиться можно только молитвой и крестом животворящим! Айда народ на крестный ход собирать! — глаза Кузьмича наполнились огнем энтузиазма.
Посреди улицы, у старой, расщепленной молнией, ветлы, наскоро сколотили из той самой кадушки и пары досок трибуну. Скликали народ. Кузьмич вещал, что твой Ленин с броневика. Поначалу никто ему не поверил, но и проверять не торопились. Не помогло даже упоминание о Нюрке, ушедшей в лес на растерзание чудищу. Бабки истово крестились, тут и там полз шепоток, богохульничает, мол, старикан. А тот все не унимался:
— Вам доказательства надо? Вот вам доказательства! — и снова стал цитировать из Иоанна Богослова:
— «И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю. Пошел первый Ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях», — с этими словами Кузьмич обнажил и предъявил на всеобщее обозрение свой тощий, ошпаренный и исколотый зад.
Из толпы послышались вой и причитания: «Господи, да что ж это деется?» Народ зашебутился, Кузьмич вновь возвысил голос, и вот уже зажглись взоры, пошел ропот, переходящий в глухой, нестройный гул.
Организацию крестного хода взяла на себя бабка Анна, самая набожная и суетливая из всех старушенций. Вынесли иконы, наколотили из жердин крестов, собрали по избам свечей да лампад. Долго спорили с какой молитвой идти, чуть не передрались. Наконец, все было готово. Анна визгливым, как гвоздком по стеклу, голосом затянула молитву, другие подхватили. Пошли.
Пока толпа, завывая, шастала вокруг деревни, мы решили немного освежить восприятие окружающего мира, и тихонько пробрались к овину. Федька разлил живительную влагу по стаканам, поднял свой, нацеливаясь произнести длинный, цветистый тост, да так и замер с выпученными глазами и раскрытым ртом. Навстречу нам, вся сияющая в лучах багрового закатного солнца, с распущенными золотыми волосами, чуть шевелящимися от ветерка, вышла Нюрка. Совершенно нагая. Я невольно залюбовался сестрицей, какая она фигурястая. Не ожидал, что она у нас такая красавица — не уступит любой фотомодели! С восхищением разглядывал точеную шею, высокую, крепкую грудь, изящный изгиб рук, золотистый пушок внизу живота, стройные, длинные ноги. Тут ступор у Федьки прошел, и он истошно заголосил:
— Нюрка, бесстыжа харя! Еретицу-то прикрой!
В ответ та кокетливо повела плечами, встала в позу заграничной манекенщицы и томно пропела:
— Не-а! Не хочу! Любви хочу!
Я украдкой окинул взглядом всю компанию. По потухшим глазам Кузьмича определил, что с этот вопрос у старого хрыча давно не стоит. Федька беспомощно озирался в растерянности. Тогда я стащил с прясла вывешенное на просушку рядно , набросил глупой бабенке на плечи, и усадил ее рядом:
— Ну, ты чего, Нюр? Чудище тебя так напугало, что умом рехнулась? Кака любовь? Давай лучше мы тебе самогоночки нальем — все как рукой сымет!
— Нет! Любви хочу! — ее пухлые губки капризно скривились, и она полезла рукой мне под рубаху.
— Э! Э! Ты чо, точно мозгами повредилась баба! Федька, забери свою ненасытину, пока она меня из штанов не вытащила!
Однако, в Нюрке произошли зловещие перемены. Взгляд стал тяжелым, пальцы хищно скрючились, она заговорила неожиданно низким голосом, почти басом:
— Я хочу любви! Со всеми вами. И еще со многими другими. И буду хотеть любви, пока не наступит полное насыщение!
От таких неожиданных речей мы, не сговариваясь, опрокинули давно приготовленные стаканы, но вместо долгожданного облегчения испытали жесточайшее разочарование. Ощущение было такое, что выпили средство от опьянения — мгновенно протрезвели. Вот так, без похмелья, без мучительных головных болей и рвотных позывов. Я тут же вцепился в бутыль, налил еще по одному. Осушили залпом. Эффект нулевой! А Нюрка продолжала басить:
— Зачем вы пьете этот напиток? Он не хорош для любви! Приходится нейтрализовывать!
Федька вскинулся:
— Так это ты, паразитка чудишь? Ну, я те щас устрою! — он подхватил четверть и присосался к горлышку, как в начале посиделок. Оторвался на осьмнадцатом глотке, я считал. Гляжу — глаза в кучу. Ну, слава Богу! Взяло! Отобрал бутыль и тоже приложился, передал Кузьмичу, — тот не отстал. Сидим, балдеем. Минуты две аль три держало, а потом все — как и не пивали! Нюрка сидит, лыбится, а четверть-то уже пустая!
Кузьмич не стерпел такого надругательства и возопил:
— Это что ж деется, братцы?!? Из-за этой лярвы весь продукт пропадет? А общение, как с ним быть? Я ведь всю мощь ума только с третьего стакана ощущать начинаю! А Федька? Трезвый — дурак-дураком, а как выпьет, так широчайшей души и острейшей смекалки человек! Ну, и ты, друг сердешный. Покудова не выпьешь — бычишься, на кривой кобыле к тебе не подъедешь, а как намахнешь пару стаканов, глядь, беседу светскую ведешь, умом, другими талантами блещешь. Нет. Я этого так не оставлю! — Кузьмич нервно метался от угла овина к дыре в заборе и обратно. Подбородок вверх задрал, гегемонистый такой! Спросил его, так, для поддержания разговора:
— И что делать-то будем?
— Что делать? Для ответа на этот вопрос сперва нужно определить, кто виноват! Думаете, я поверю, что Нюрка у меня в желудке самогон в воду может превратить? Брешешь! Не может баба такого! Может и хочет, но не может! Значит это не Нюрка! — и он гневно нацелил кривой указующий перст на вызывающе торчащие из-под холстины груди. И снова исторг из себя цитату Откровения:
-«И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями
и нечистотою блудодейства ее». Она и есть зверь, а зверь это она! Точнее, она в звере, а зверь в ней. В общем, между ними была... есть связь... — тут он окончательно запутался и приумолк. Нюрка же наоборот вновь загудела несвойственным бабе рыкающим басом:
— Недоумки! Даже если вы откажетесь от любви со мной, найдутся другие, а вслед за ними иные другие! И так до тех пор, пока я не окажусь в каждом, и эта планета все равно станет МОЕЙ! Я захвачу ее, как до этого захватил сотни таких же! Главное — вселиться в подходящую самку, умеренно взрослую и сексуально привлекательную. Остальное довершит зов природы!
Мы обалдело переглядывались и медленно переваривали сказанное. Ощущалась острая нехватка алкоголя для стимуляции мозговой активности. Наконец, Кузьмич вскинулся, ввел осадное положение, себя назначил комендантом деревни, а нас — своими заместителями. Немедленно объявил реквизицию всего наличного алкоголя и средств его производства, с каковой целью и направился в сопровождении своих замов, то есть нас, на хутор к бабке Фете.
Бабка защищала собственность решительно и бесстрашно, но сразу сдалась, заслышав почти забытое, грозное «коллективизация». Нелепо сгорбилась, как бы увяла вся, и молча повела нас в амбар. Аппарат, ее гордость и кормилец, являл собой вершину инженерной смекалки. Собран он был из огромного десятиведерного самовара, вызывающе сиявшего надраенной медью и гордой надписью «Поставщик двора Е.И.В. Сукинъ и сыновья», останков старенького холодильника «Саратов» и еще какой-то требухи, рачительно подобранной на МТС, возле коровника и в клубе. Вместе с аппаратом реквизировали и три фляги с брагой, пару мешков сахара, большую коробку дрожжей и литров сорок готового продукта. Саму же бабку немедленно мобилизовали в обслугу нового казенного предприятия, чему она вовсе не огорчилась, а напротив, несколько оживилась и даже повеселела. Работа-то знакомая, да и приторговывать крадеными излишками можно. Все богатство погрузили на возок, впрягли, несмотря на протесты бабку и Нюрку, ухватились сами, и покатили в деревню.
По дороге взопрели как всамделишные кони, пару раз прикладывались с надеждой, но, увы, брало ненадолго! Остановились передохнуть. И снова лежал я на дороге, раскинув усталые руки и гудящие ноги, и смотрел на звезды. Мечталось о счастливых временах, когда учитель снова станет почитаемой профессией, не нужно будет раздумывать что сегодня надеть — штопаные брюки или те, что коротки? Вместо этого выбирать между белым смокингом и черным фраком, ну, или джинсами нормальными с уютным, крупной вязки пуловером. И такая окаянная злоба проснулась в моей душе, что решил я: «Да пропади оно все пропадом! Хреновый мир? Пусть катится в тартарары! Но уж и «бызнысьмены» все вместе с ним! Кто там захватить нас всех хотел? Кого тут отлюбить надо до полусмерти?» Подполз к Нюрке:
— Слышь! Любви-то все еще хочешь?
— А то! Аль созрел? — голос снова стал нормальный, бабий, даже ласковый.
— Ну, давай. Только... Стыдно чевой-то. Давай хоть по стакану засандалим? И это... ну, пусть захмелеем хоть мальца. А?
— Как знаешь. Наливай.
— Чо наливать-то, давай так, из горла, — я ухватил бутыль и сделал несколько затяжных глотков. В голове зашумело, звезды снова засобирались пуститься в пляс. Протянул горлышко Нюрке. Та равнодушно глотнула, встрепенулась, глотнула еще, и еще. Остановилась, лишь выдув полпузыря! Поднялась. Огляделась, словно увидела мир впервые. И тут глаза ее налились темно-красным светом, замерцали как пара угольков. Раздался знакомый рыкающий бас:
— Всем встать! Объявляю вам, что захват планеты отменяется! Вместо этого я забираю ваше устройство для производства проясняющего мысли напитка! Ха-ха-ха! Впервые мои головы стали думать о разном! Хо-хо-хо! Катите телегу к лесу!
Тут Нюрку стало крутить. Мы думали падучая. Нет, — согнулась пополам и выблевала крохотную пародию на зверушку, что напугала нас до смерти днем. Впрочем, такой она оставалась недолго. Прямо на глазах стала расти, пока не вымахала до истинного размера. Помотала всеми семью башками, заплетающимся языком потребовала добавить и рухнула наземь. Решили — околела. Что русскому хорошо, пришельцу — смерть. Ан, нет! Дышит, матерится во сне, все каку-то расу, не понимающую щастья поминает. Ладно, пусть проспится. Вот с Нюркой совсем худо. Увидала в каком виде с нами шастает — красными пятнами пошла, в холстину кутается, да кака из нее одежка? Все одно видать насквозь. Стоит — чуть не плачет. Любви-то видать больше не хочется! Послал Федьку в лес, одежку ее сыскать. Тот долго бродил.
— Нашел! — орет.
Ну, мы пошли на голос-то, а там пришельцев корабль. Лежит темной тушей в кустах, на ракету и не похож вовсе. Только собрались осмотреть получше, слышим ветки затрещали, — наша зверюга ломится с возком. Хотел мимо нас прошмыгнуть, но Кузьмич возмутился:
— Э! Постой-ка! У нас так не принято. А «на посошок»?
На посошок угомонили еще бутыль. Бабы наши очень душевно спели. «Виновата ли я?», «Ой, мороз, мороз», другие песни. Пришелец наш растрогался совсем, подпевать пытался. Потом встал в величественную позу, объявил нас всех своими лучшими друзьями и в награду обещал блага всякие.
Посулы раздавал щедро, не задумываясь. Врал, конечно:
— Ты, Кузьмич, станешь главой сельской администрации. Нюрка будет работать в городе, на телевидении, ведущей передачи «Сельский час». Федор — начальником районного ГАИ. Бабка Фета выведет морозостойкий сорт винограда и будет потчевать округу отменнейшим коньяком, почище французского. Этот божественный напиток будут с удовольствием покупать к кремлевскому столу. А ты, — ткнул рогами в мою сторону, — станешь известным писателем. Тиражи, поклонницы, гонорары... Ладно, ребята, у вас тут хорошо, но пора и честь знать!
Мы провожали взглядами яркую звездочку, выписывавшую кренделя по ночному небу. И в этот момент мне открылась тайная суть вещей. Она оказалась банальной до неприличия. А что если и в самом деле попробовать?
***
Рано утром я притащился в магазин купить общую тетрадь и пару шариковых ручек. Возле прилавка оживленно судачили старухи. Бабка Анна всплеснула руками и горестно протянула:
— Мужики-те давеча... форменный Армаетдон учинили! Парази-и-и-иты!
Александр Булин © 2005
Обсудить на форуме |
|
