|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Путешествие во времени Юлия Фурзикова © 2010 Бывает день Бывают дни, когда приходится уговаривать себя жить.
А бывают и вовсе странные. Мир видится обновленным, как если бы протерли начисто окно в зеленую весну, не мытое с осени. И мы понимаем, что лучшее в нашей жизни нам еще предстоит, но не гипотетически, а так, будто чудо на пороге. И не нужно напоминать себе, как перед днем рождения: «Тридцать пять еще не восемьдесят и даже не пятьдесят».
Хотя... тридцати пяти ведь ей не дают? Рыжие солнечные зайчики, отблески раннего октябрьского утра, скакнули на зеркало и ее рыжие волосы. Половина восьмого. Самое время быстренько выпить кофе и бежать в школу. Или хотя бы идти, чинно.
— Мяу, — заявил с подоконника рыжий Калям.
— Чего — «мяу»? Ладно, идем, толстое животное.
Кошачьи консервы сегодня вкусно пахли. Запах кофе был не коричневым, как обычно, солнечным... рыжим? Алена забрала чашку и бутерброд с собой в комнату, к компьютеру. Чтобы не оставалось пятен на древнем, полированном столе, под чашку надо подсовывать книжку. Или еще что-нибудь. Или плевать на пятна?
Подставив книжку, Алена закончила текст письма. Письмо было ответом на объявление, найденное на ее любимом сайте. «Лицом к лицу» нравился Алене за то, что на нем собиралось много учителей, а написавшая объявление учительница, к тому же тезка, искала компаньонку — съездить в отпуск во время зимних каникул. Вдвоем снимать номер дешевле.
Чашка едва не грохнулась на пол, — ее Алена поймала, но не удержала книжку. Из книжки вылетела фотография с улыбавшимся темноглазым мачо. Алена с досадой полезла под стол, чтобы достать книжку и мачо. Как нарочно вылезла эта фотография, чтобы испортить солнечное утро. А вот фиг тебе, не испортишь. Разве нельзя жить, как будто тебя в моей жизни не было? Вот просто не было, и все.
Алена прикинула, как она жила бы, если бы не было у нее три месяца назад встречи, яркой вспышкой заполнившей все выходные и всю жизнь... ненадолго. А потом она все возвращалась и возвращалась к тем дням, находя в воспоминаниях болезненное удовольствие, как при расчесывании комариного укуса. Как бы она жила, не будь этого? Сегодня утром казалось — вполне ничего себе. Безмятежно, как в детстве, солнечно...
Солнце, слишком яркое для начала октября, брызнуло на монитор, на столешницу, в глаза. Алена стояла на полу, на коленях, а мачо, улыбавшийся с фотографии латиноамериканской улыбкой, опять куда-то завалился. Вместе с фотографией.
Ну и тьфу на тебя.
Алена поднялась, опираясь о край стола, и зажмурилась от яркого солнца. Даже рукой закрылась. Когда отвела руку, увидела, что часовая стрелка перевалила через восемь. Когда успела? Выключить компьютер и бежать, бежать.
Компьютер не работал, — электричество вырубили, что ли? Не вникая в это дело, Алена выдернула вилки из розеток и ринулась в прихожую.
И, запирая дверь, улыбнулась, представив, какие глаза станут у директора, если Алена прямо на этих, директора, глазах пролезет в дыру в заборе, чтобы сократить путь.
Из ГорОНО прислали практикантку. Отправили в класс к Алене, на третий урок.
Устроившись на задней парте, Алена слушала, и старалась быть снисходительной к уверенно державшейся девочке, и вспомнить свой первый урок, и все время отвлекалась. Совсем близко за окном золотилась последними листьями березовая ветка. Хотелось в парк, слушать, как шелестят шершавые листья под ногами. Хотелось на набережную — смотреть, как отражается в реке студеное, василькового цвета небо. И поесть пиццы.
— Елена Игоревна, — практикантка стояла перед ней — тоненькая, молодая. Алена вздрогнула — даже не услышала звонка.
— Цветы, — сказала она от неожиданности. — Вон те, на клумбе, странно. Едва примерзли, а ведь несколько дней под снегом были... пойдемте, да.
И, пока они шли в учительскую, Алена все поглядывала искоса на практикантку. Потом перестала на нее смотреть, смотрела на детей. Вот трое бесятся, сейчас щит поцарапают...
— Прекратите, — цыкнула Алена. — Щит едва повесили... а уже поцарапан! Вы поцарапали?
— Не мы, — дети от возмущения закричали хором. — Он уже месяц висит!
Алена собралась грозно спросить: «Какой класс?» Но натолкнулась на взгляд практикантки. И промолчала.
И завуч смотрела как-то странно, на практикантку. А может, и не на нее, куда-то Алене за спину.
— Елена Игоревна, — сказала завуч. — Вы разве медосмотр не прошли? Идите прямо сейчас.
— Как — сейчас? А урок?
— Светлана Олеговна проведет, — завуч снова смотрела на практикантку. И практикантка смотрит странно. Сколько ей лет?
Алена пошла — не спорить же. Она хотела погулять, но не так же! Пошла через дворы и уткнулась в глухой забор. Не поймешь какая стройка. Когда поставили? Вчера?
— Да три месяца стоит, — сказала с лавочки жизнерадостная бабулька. — Им лишь бы наставить, убирать не хотят!
Солнечный и прозрачный, как лед на лужице, день хрупнул, пошел трещинами. Алена бежала к станции метро, давя сапогами лужицы.
На лестничной площадке напротив разваленного киоска и прямо на ступеньках тетки раскладывали толстые, свежие пачки газет. И какие-то журналы. Алена замешкалась в нерешительности.
— Проходите, не бойтесь! — закричали ей. А как проходить?
Она прыгнула через занимавшие всю ступеньку пачки. Что-то глянцево-скользкое поехало под подошвой.
Солнечный день крутнулся в глазах.
Бывают дни, когда перестаешь сожалеть об упущенном, и делаешь то, что должен делать сейчас.
Когда тебе за тридцать, а твоей зарплаты едва хватает на еду, и обстановку для твоей квартиры покупают родители, — а должно быть, вроде как, наоборот, — хватит обманывать себя, что ты делаешь это для науки. Настоящий потенциал проявляется рано, и, если к тридцати годам ты ничего не добился, то новым Ландау уже не станешь. И нечего себе врать.
А потом вдруг понимаешь — все правильно.
— Тебя Фельдман просил зайти, — сказал Серега, не здороваясь.
— С Фельдманом я уже прощался, — холодно ответил Птицын.
— Ну, ко мне зайди! Я тебе цепочку припаял, кстати.
Положив трубку, Птицын вспомнил, что зайти в институт все же надо. Не только из-за материной цепочки. Вот деньги Никифорову вернуть нужно.
— Отдай долги, — опять подумалось ему по дороге в институт. Ночью подморозило, и основательно — нога вдруг поехала вперед слишком резво. Солнце вспышкой ринулось в глаза, его вдруг стало втрое больше, будто в мартовский день.
«Что за фигня», подумал Птицын, вставая и отряхиваясь.
На проходной вместо Клавдии Петровны сидели довольно крепкие ребята, вдвоем. Смотрели сурово. Пропуск у Птицына не отбирали, просто он его никогда не носил с собой.
— Ты ко мне? — подошедший сзади Фельдман положил ему руку на плечо.
— Нет, не к тебе, — улыбнулся Птицын.
— А к кому? — удивился Фельдман. — Ну... знаешь, где я. А это? — Он подергал себя за ухо. — Зарастил?
У Фельдмана в ухе болталась круглая серьга.
— Угу, — промычал Птицын, дивясь Фельдмановской фантазии. Фельдман тоже смотрел удивленно.
— Закончил статью? — спросил он.
— Это ты уж сам, — опять улыбнулся Птицын.
— Ага, — задумчиво сказал Птицын. Хмурые секьюрити посторонились.
Часа через два, отдав Никифорову деньги, забрав цепочку, и даже выпив чаю, он опять оказался у проходной.
— Андрей Алексеевич просил вас проводить к нему, — угрюмо пробасил один из охранников.
— Я не пойду к нему.
— Он просил, — охранник встал перед ним, будто шкаф, загородивший дверь. — Сказал — очень надо.
Птицын представил, как пробивает дорогу к выходу. Хмыкнул.
— Куда?
Второй охранник топал сзади. Спустились зачем-то в подвал. Раньше, чем Птицын потерял терпение, конвоиры привели его к железной двери.
— Приложите руку, — секьюрити указал на пластину — в этом месте на двери обычно бывает кодовый замок. Дверь скрежетнула; Птицын оглянулся, входя.
— Вас встретят, — дверь захлопнулась. Птицын потоптался, приложил руку к пластине с этой стороны — никакого эффекта.
— Пойдемте, мы вас ждем, — за ним стояла девушка в медицинском халатике.
— Что вы мне колете?
— Успокоительное, — сказала медсестра.
— Какое именно? И зачем?
— Зачем — вы спросите врача.
— Так позовите врача, — сказал он раздраженно.
Медсестра посмотрела свирепо. Привяжут ремнями к кровати, довыделываюсь, подумал Птицын. Но медсестра вышла, унося шприц. В палате, куда его привели, не было решеток на окнах или обитых войлоком стен, только еще одна кровать с голым матрасом. Обычная больница с запахами тоски и хлоринола. Как вдруг оказалось, что сюда можно попасть из подвала из его родного института?
В палату заглянула санитарка. Нормальное человеческое лицо.
— Обедать идите.
Птицын пошел, не есть — осмотреться. За стойкой медицинского поста сидели не хрупкие девочки, а опять-таки плечистые ребята. Ему налили водянистого супа, дали тарелку с перловкой и плоской котлетой, стакан с мутным киселем без запаха, и Птицын невесело уселся за столик.
Вокруг скучно жевали перловку люди в серо-синих халатах, похожих на технические. А вот зашла женщина в брюках и цветной футболке, сунулась к окошку раздачи.
— ...может, нельзя вам есть, — расслышал Птицын.
— Почему же нельзя, — женщина растерялась. — Я тут давно.
— Вас нет в списках. Хотите, супу налью.
Женщина, обеими руками держа свою тарелку, нерешительно приткнулась за столик к Птицыну. Лет тридцать с чем-то. Марлевая нашлепка на виске, синяк на плече, уползавший под рукав футболки.
— Больно? — спросил Птицын неожиданно для себя.
— А? — она осторожно тронула висок. — Нет, ничего. Вот тестами меня замучили сегодня.
Птицын посмотрел, как она пьет ложкой суп. Голодная.
— Хотите? — он придвинул ей свое нетронутое второе. Не дожидаясь ответа, ободряюще кивнул и поднялся. Что за мерзость с ним творят.
В палате дожидался Фельдман, непринужденно устроившийся на голом матраце.
— Извини, задержался, — заявил он. — Ну как ты тут? Буянишь, говорят? И подкрепляешься? Ты садись, садись.
Птицын подумал и сел.
— Подкрепляюсь, — подтвердил он. — Ловлю кайф от жизни. Ну, говори, что хотел.
— Я думал, ты сам мне расскажешь, — возразил Фельдман. — Как ты сюда попал.
— Помедленнее с этого места, — предложил Птицын, растягиваясь на постели. Фельдман подался вперед, заглядывая ему в глаза. Птицын растянул губы в усмешку. Губы слушаться не хотели.
— Могу помедленнее. Первое. В момент моногилляции ты перешел в нашу временную ветку. У вас что, транслятор заработал? Второе. Внедрение чужого сознания в чужую ветку на хронодетерменированном участке вызывает аберрации. Непростой эффект в твоем случае, скажу я тебе. Вам это следовало учесть.
— То есть я в параллельном временном векторе, — уточнил Птицын.
— Именно, — безмятежно подтвердил Фельдман.
Лучше бы я спятил, подумал Птицын, чем вот так от теории к практике. Он вяло удивился своему спокойствию. Должен был прийти шок, недоверие, неприятие. Недоверие было, но главным образом к Фельдману. И желание выбраться из больницы.
— Ну, что? — поторопи Фельдман.
— Не собирали у нас транслятор, — сказал Птицын. — А если собирали, то без меня. Не поверишь? Я там неделя, как уволился. Может, за неделю сделали.
— Не поверю, — Фельдман белозубо улыбнулся. — Ты же отказался тесты проходить. Вы вообще-то эксперименты проводили? Неделя, говоришь. А здесь ты, знаешь ли, два года уже не работаешь. Сначала пойдем, чтоб я тебе доказательства предъявил, или все-таки раньше с процедурами разделаешься?
— Процедурам меня подвергнут, и не спрашивая, — Птицын покосился на Фельдмана. Вид у Фельдмана был, как у мальчишки, которому не терпится слопать конфету.
— Зря ты так.
— Подозреваю, просто сделать из меня беспамятного идиота по какой-то причине нельзя. Иначе, ты бы сейчас со мной не разговаривал, я же тебя двенадцать лет знаю. Или ты тут другой?
Теперь уже он уставился на Фельдмана.
— Я такой же, — сказал Фельдман сухо. — Миры-то близкие. И ты такой же, или почти. А потому ты сейчас кончишь изображать паясничающую барышню и пойдешь делать то, что нужно.
Птицын рассматривал потолок, откинувшись к стене и заложив руки за голову.
— Пойдешь? — уже не так решительно переспросил Фельдман. Птицын ехидно скривил угол рта. Но было еще что-то, связанное со словом «барышня», и он спросил:
— Я тут дамочку видел, когда обедал. С синяками. Она что, землячка моя?
— Да, на то похоже, — подтвердил Фельдман.
— Ей ты тоже все объяснишь и предложишь сотрудничать? Или сразу на вивисекцию отправишь? Потому и не кормишь?
— Уже, — сообщил Фельдман. — И не рви меня взглядом, пожалуйста. Ну, подкорректирует ее психолог. Она так кстати головой стукнулась. Никто не собирается устраивать ей шоковую амнезию. Тебе тоже, не трясись. Да и... куда деваться-то? Она не из наших сотрудников, с нее данных не снимали. Да ты бы посмотрел, сколько на первом этаже подозреваемых, натащили. Можешь им тоже посочувствовать.
— И все трансвертеры?
— Не все. Я зову медсестру?
— Зови, — мрачно разрешил Птицын.
Бывают же такие дни...
Ну, бывают. Под ногами хлюпает снег, а ты заставляешь себя жить. Зная, что уже ничего не будет, только дети, которым с высоты школьной крыши плевать на учебу, директор, прихотливо одевающий этих детей в белое и печатающий школьные дневники в формате Анне Бурда — со своим портретом и статейкой на титульном листе. И пустая квартира по вечерам. И так до пенсии. Нет, еще верная подруга Марина, отпуск иногда и Калям.
Ладно, сначала — отпуск. Потом Калям. Небось, как всегда, дрыхнет. А компьютер, второй верный друг, уже несколько недель стоит на столе железным хламом. Ладно, посидеть полчаса в компьютерном клубе, потом — домой. Устала, да еще мутит что-то сегодня после обеда в родной столовой.
Несчастная и злая на себя за это Алена открыла «Лицом к лицу». На ее вчерашнее объявление об отпуске пришло два ответа. Так...
Уважаемая Елена, извините меня, пожалуйста. Я поторопилась дать ответ...
Что за черт?
Это она писала месяц назад той, другой Елене, натолкнувшей ее на мысль об отпуске вдвоем. Тогда, наивная дурочка, она думала, что отпуск и здесь проведет неплохо. А на сэкономленные деньги решила ноутбук купить. Вчера она уже не была такой наивной. Маринка с сыном вдруг засобиралась на Новый год к маме в деревню, оставляя Алену одну, и Алена твердо решила, что помирать не станет. Очень скоротечным вышел ее роман. Но что тут с письмами?
Текст того отправленного письма, естественно, не сохранился.
Очень злая Алена открыла второе письмо.
Уважаемая Елена, с большим удовольствием к вам присоединюсь, если... Я учительница, мне тридцать пять лет... Подпись — Елена. Тоже Елена?
Она перечитывала письмо. Она его писала. Было рыжее солнечное утро, и чашка кофе у клавиатуры, и... и...
Ее снова затошнило — так, что стало противно смотреть на экран. Алена решительно поднялась. Она придет домой, снимет отсыревшие ботинки, Калям рысцой выбежит из дальней комнаты — встречать. Она прижмет к себе мохнатый урчащий комок и уж потом подумает, что ей делать с этим издевательством.
Торопясь, оскальзываясь в снегу, она вбежала в светлый и сухой подземный переход. Свернула на лестницу к станции метро.
На ступеньках продавцы раскладывали пачки газет. Так, что совершенно перегородили проход.
— Походите, девушка, — закричала тетка в толстой вязаной шапке.
Алена остановилась.
Был солнечный холодный день. Пачки газет на ступеньках. Она, как последняя дура, понеслась прямо через газеты и упала...
— Сюда, здесь обходите, не бойтесь!
Алена стояла столбом. Ее трясло.
— Пойдемте со мной, — сказал приятным, густым голосом остановившийся рядом мужчина. — У вас что-то не так?
— Сутки мои на исходе, — сказал Птицын. — Пошел я, пока, вивисектор.
Фельдман все еще таращился в компьютер. Птицын не разделял его наслаждения: от путаницы четырехмерных диаграмм начинала зверски болеть голова. Она и без того всегда болела с утра, после того как вечером ему фиксировали голову и шею, чем-то накачивали и... все. Он просыпался утром в состоянии, близком к абстинентному синдрому, кожа болела и чесалась в том месте, где приклеивали так называемый хронозонд. Позже, днем, приходил оживленный Фельдман, приносил от математиков расшифровку записей зонда — тот переводил хаос нервных сигналов, полученных в ответ на серию сложных раздражающих импульсов, в прогноз поджидавших испытуемого событий. Птицыну казалось, что с тем же успехом можно гадать, вскрыв череп и выискивая кабалистические символы в извилинах головной коры. Фельдман сравнивал записи с контрольными — оказывается, по договору даже уволенные сотрудники проходили ежемесячное обследование весь детерминированный период, до двадцать третьего декабря сего года. Потом — таков был результат мучительных суток — растолковывал Птицыну, что и когда он непременно должен сделать в течение следующих десяти дней. Отмечал, как тот вел себя предыдущие десять дней, и напоминал при этом Птицыну исповедующего грешницу падре. Птицына от головной боли начинало подташнивать.
— Иди, иди, — благословил Фельдман. — Да, ухо-то проколи! И Сереге должен сегодня же позвонить.
Птицын махнул рукой, что можно было расценивать и как «отвяжись», и как жест прощания.
Он добрался до выхода опостылевшими коридорами, глотнул мокрого воздуха. Ноябрь выдался слякотный. В этом мире у него был BMW; дойдя до машины, он оглянулся на здание института. Совершенно такое, каким оно должно быть, с приделанным у входа барельефом, картинка изображает человека в длиннополой паре верхом на сооружении из поршней и рычагов. Машина времени. Фантазия такая была у художника. Следующее здание — травматологическое отделение девятой больницы. На первом этаже обычный травмпункт. С подведомственным институту отделением на третьем этаже — темные дела. Что с ним было в тот момент, когда два пересекавшихся мира должны были стать идентичными? Разогнали? Вряд ли в его мире существовал замкнутый в колечко временной локус длиной в сутки. Должно быть, работавших там сотрудников часто меняли, чтобы их биологический возраст не уходил вперед.
Птицын работал теперь в компьютерной конторе. Работал уже два года, сопровождая программное обеспечение. В родном мире он успел сходить туда на собеседование. Первый визит на работу прошел без проблем, его сразу отправили на курсы по новой программе. Он учился как мог усердно, стремясь наверстать потерянные два года. Ездил на купленной в кредит машине — водить он умел. Все шло на удивление ровно. Он жил по линеечке, по шаблону, каждую декаду обновляемую Фельдманом. Жил, словно замерев в предчувствии момента, когда он стряхнет оцепенение и спросит себя: почему он здесь? И сомневался, что Фельдман вообще отпустит свою морскую свинку на волю.
В тот первый день, когда он добрался, наконец, до дома, — своего дома, — он хотел только спать. Утром вчерашний подень казался кошмаром. Птицын позвонил родителям, забеспокоившись о них в первую очередь. Разговаривая с отцом, почти забылся. Это были его родители. Это был его дом. Он положил трубку, потер виски и вытащил памятку, накануне полученную от Фельдмана. Прочитал напечатанное сверху:
1.Телефонный разговор. 2.На работу... (был указан адрес конторы и номер его новенького авто). Птицын посидел, тупо рассматривая помятый листок формата А4, и понял, что свихнется раньше, чем решит, что ему обо всем этом думать. И что пойти на работу — самое все-таки разумное. И что он радуется тому, что у него наконец, как у нормального мужика, есть машина. Он запихнул бумажку в карман.
Случалось, он забывал про памятку. Иногда из упрямства не заглядывал в нее несколько дней. Вытаскивал, поддавшись любопытству, и убеждался, что все делал в соответствии. Поток событий мягко и естественно втягивал его. Этот мир был приятнее и удобнее, протестовать можно было из упрямства, и только. Бесили только необходимые визиты к Фельдману. Он каждый раз говорил себе, что не пойдет больше в институт, что наглый Фельдман использует его, и все равно шел. Потому что это был его мир — и не его. Пал Палыч со второго этажа, летом заболевший болезнью, которую иногда боятся называть, мог внезапно резко пойти на поправку. Но соседка Птицына по лестничной площадке, мывшая пол раз в году после препирательств и ссор с другими соседками, не могла вдруг сделаться аккуратисткой без серьезных на то причин. Все было загадочно, иногда жутковато, а иногда раздражающе, но загадки требовали раскрытия.
Или просто ему было тоскливо без физики.
Сегодня Фельдман, опять научал его пойти проколоть ухо. Извращение, мягко говоря. Если он не пойдет, неужели событийный поток это не скомпенсирует? Блин.
Птицын очень кстати приметил вывеску косметического салона, мысленно плюнул в свой адрес и припарковался.
Женщина почти налетела на него, но даже, кажется, не заметила, и уж точно не узнала. А Птицын ее узнал, — не потому, что хорошо запомнил тогда в больнице. Просто видел ее однажды с Фельдманом. Даже ехидно спросил потом у Фельдмана, зачем тот встречается с трансвертеркой, тоже, чтоб не нарушить ход времени? Они увлеклись и болтали до звонка, как в лучшие времена. Сейчас у нее было выражение лица, как тогда, в больнице. Птицыну удалось сохранить память. Еще не факт, кстати, что это лучше. И вообще, что ему до этой тетки?
Птицын пошел за ней, чертыхаясь, потому что мокрый снег сразу набился в ботинки.
— Меня тоже раздражает эта манера раскладывать газеты, — мягко сказал он. — Тут ведь есть другой проход, идемте лучше туда.
— Мы знакомы?
— Мы встречались. В больнице.
— Да. — Она потрогала место, где раньше была пропитанная кровью марлевая нашлепка. Не самый лучший был день.
— Я помню... вашу котлету. С перловкой. И кисель был... пакость такая.
Алена смутилась — что она несет.
— Но сейчас у вас все нормально? — спросил он серьезно.
Алена кивнула. Да, нормально. Мир был нормальным, обыкновенным, как стоящий перед ней мужчина. Хорошее лицо, — тогда, в больнице, толком не рассмотрела. На лбу покраснела кожа, — ссадил, наверно. В самом деле, что случилось-то? Кто-то пошутил, она перепугалась. Истеричка.
— Да... все ерунда. Нервы.
— Берегите нервы, — посоветовал он. Они остановились у турникетов. На метро он, похоже, не собирался ехать.
— Я пойду, — сказала она. Снизу зашумел поезд — в нужную ей сторону? Между ними недовольно протиснулся толстяк с коммуникатором в ухе. У ее собеседника не было этой дурацкой серьги; приступ этой странной моды начался совсем недавно и вдруг. Как и мода на круглые карманные часы, и огромные кошельки для женщин, и совсем уж дурацкое поветрие — собирать и сдавать на вторсырье старые газеты. А их новая историчка, болтливая девица, говорила, что свой кошелек купила год назад...
Мир качнулся, раздваиваясь от испуга.
— Что-то не так?
— Мне показалась, — выдавила она. — Я поеду, спасибо.
Мужчины с нормальной, не проколотой мочкой уха смотрел на нее с досадой. Потом шагнул ближе и вдруг решительно взял за руку.
— Поедем вместе... Черт, жетона нету.
Она молча вытащила еще один кругляшок. Они молчали, пока спускались по эскалатору, и не погнались за поездом. Когда отхлынула толпа, вывалившая из встречного поезда, и стало тихо, Птицын сказал:
— Не надо так пугаться. Что было, то уже было. Что вы вспомнили?
— Плывут вероятности, — заявил Фельдман. — Колись, чего не выполнил.
Птицын пожал плечами, перечитал выведенный на экран список и тыкнул в пункт «Встреча, новое лицо». Похоже, встреча должна была быть с Валерией. Серега познакомил его с Лерой три дня назад, и в прошлой жизни Птицын ни за что не упустил бы своего шанса. Может, не упустил бы и сейчас, да только себе на горе перечитал с утра этот чертов список.
— Хоть знаешь, с кем? — Фельдман придавил кулаком одну из своих диаграмм — Надеюсь, ты понимаешь, чем чревато?
— Очень серьезно, — сдержанно сказал Птицын. — За оставшиеся десять дней могут, например, расформировать твой отдел. Ничего, пойдешь себе в дворники. Не надо так со мной так разговаривать, Андрей. Можешь меня сколько угодно продержать в своей психушке, но на свидание за ручку не отведешь.
— Идиот, — Фельдман тряхнул шевелюрой и демонстративно уткнулся в работу. Птицын вернулся на кушетку, единственное не заваленное бумагами и грязными кружками из-под кофе место в комнатушке. Лег, уставился в потолок и стал ждать, когда истекут сутки положенного заключения. Умник Фельдман, защитивший кандидатскую в двадцать пять, правда, так и оставшийся кандидатом. В самом ли деле он не может найти обходного пути и обойтись без него?
После полутора часов, длинных и нудных, как больничные макароны, Птицын поднялся. Фельдман напутствовал его, как ни в чем не бывало:
— Вот тебе варианты, — и швырнул ему несколько листков. — Сегодня же начинай, иначе нельзя. А послезавтра ко мне на контроль.
Птицын сдержался, промолчал.
Думать ни о чем не хотелось, и еще меньше что-то делать. Он ехал по празднично-заснеженной, сиявшей разноцветными огнями улице, и чувствовал себя выжатым и постаревшим. Жизнерадостно заиграл телефон; Птицын раздраженно придавил кнопку.
— Витька, где тебя носит, — не тратя времени на приветствия, весело сказал Серега. — Ты что, забыл? Днюха — дело святое. Между прочим, кое-кто интересуется, будешь ты, или нет.
— Лера? — буркнул Птицын. Ветка возвращается в колею, даже не надо ничего выдумывать. Паникера Фельдмана он точно пошлет по известному адресу.
— Хорошая девушка, — серьезнее, чем раньше, сказал Сергей. — Ты нынче, как не от мира сего.
— Угу, — промычал Птицын. — А подарок? — он тоскливо покосился на предновогодние витрины.
— Можешь со мной пополам, — Серега еще больше обрадовался. — Я мыльницу купил, хорошую.
Все просто.
Снова заиграла бравурная мелодия — Серега что-то забыл.
— Чего тебе? — спросил Птицын, не взглянув на номер.
— Здравствуйте, Виктор, — сказал женский голос. — Я Елена. Я просто не знаю, к кому обратиться.
— Ваш родной мир, — сказал он тогда, так спокойно, будто речь шла о переезде в другой город. Найдя подобие опоры в твердом мужском голосе и загнав испуг поглубже, она поняла — да, так и есть.
— Он существует, поскольку вы о нем помните. Но, скажите, разве так важно — действительно вы пришли оттуда или спятили? Просто делайте то, что нужно. Живите. Никогда не надо паниковать.
Прямо там, на подземной станции, где набегали и убегали поезда, он рассказывал о редчайшем явлении — пересечении двух миров. Не о разветвлении реальности, которое тоже бывает не так часто, как было принято думать когда-то, поскольку большинство вероятностей схлопывается. А о пересечении, когда миры вынуждены стать идентичными. На миг. Два одинаковых в этот миг мира с разным прошлым. Он говорил спокойно и рассудительно, и она почувствовала себя лучше. А потом исчез, как всегда исчезали мужчины из ее жизни. Оставив — на всякий случай — номер телефона, которым она никогда не решится воспользоваться.
Она храбро сказала себе, что плюнет на прошлое. И прошлое неожиданно отступило. Не сразу, а когда мучавшая ее тошнота стала постоянной, такой настойчивой, что нельзя было не понять, что это за тошнота. Тогда все встало на свои места, не было больше случайным рыже-золотистое солнечное утро, — было оно вообще или нет. Потому что теперь Алена была не одна. Она не думала о прошлом и не морочила себе голову будущим до времени, высматривая пеленки и кофточки. Просто жила в своем новом мире.
Ясный до прозрачности мир — так ведь было уже? — подернулся белой сеткой трещин от простого телефонного звонка. Ее герой, от которого она больше ничего не ждала и решила забыть, позвонил сам. И предложил денег на аборт раньше, чем сердце успело трепыхнуться от звуков совсем не забытого голоса.
— У меня и врач есть хороший, — предложил он. — Я договорюсь, просто придешь и уйдешь через несколько часов.
Было холодно от острых блестящих осколков. Алена отказалась с ледяным достоинством, а потом напомнила себе, что она взрослая, решительная и самостоятельная, а потому нечего страдать. И вообще нельзя реветь и расстраиваться — это вредно для ребенка. И позвонила Маринке, чтобы успокоиться.
— Так может, тебе и правда это сделать, раз уж случай сам в руки идет? — спросила Маринка, которую Алена знала со школьных лет. — Ты просто не знаешь, каково это. Да еще при нашей с тобой зарплате.
— Ты же не сделала, — осторожно напомнила Алена.
— Конечно, не сделала, раз в пять месяцев почти узнала. А два моих аборта до того ты забыла? Да ты что, Аленка!
— Не забыла, — сказала Алена и положила трубку. Нет, не забыла. А еще она не забыла, какими словами и куда посылала всех с такими советами ее настоящая Маринка.
Теперь она знала, как мир непрочен, и он развалился на куски через три дня. Герой ее романа разбудил новым звонком и сказал, как о чем-то договоренном: «Собирайся быстренько. Тапочки, обменная карта — у тебя ведь есть? Много не набирай. Только не ешь ничего, я через полчаса заеду».
Алена собралась без спешки, но быстро. Затолкала в сумку все деньги, документы, запасной джемпер — она терпеть не могла крошечных ридикюлей, куда и книжку не впихнешь, — попавшиеся под руку мелочи. Заперла квартиру и убежала, не зная, куда бежит. Целый день шаталась по городу, перебираясь из магазинов в дешевые кафешки, не решаясь позвонить подругам, заталкивая подальше слезливую жалость к себе, живущей без мамы. Прогуляла работу без звонков и оправданий. Вечером, в очередной раз перебирая номера в телефоне, выбрала подписанный именем «Виктор», и он откликнулся.
— Я уже была с ним знакома. Несколько месяцев назад. В том... мире. А теперь все повторилось. Отношения, диной в месяц, почти один к одному. Только тогда не было ребенка.
— Его фамилия Фельдман?
— Вы его знаете?
— И вы начали все сначала, зная, каков он и сколько все продлится?
— Да, — подтвердила она просто.
Он встречал и раньше таких женщин. Самодостаточных, с хорошей улыбкой и жестким взглядом, который появляется не от легкой жизни. Которым не повезло. Встречал, но не сближался, не лез в их жизнь. И что за жизнь, послушать — мексиканский сериал какой-то.
— Не понимаю, откуда он узнал.
— Он работает в институте времени. И контролирует таких, как вы и я. Ну, доедайте же мясо.
Она уставилась в картонную тарелку, где стыли ломтики баранины. Хозяина МакГонагалл Птицын не понимал: остывает такое мясо — и уже несъедобно.
— Понимаете, этот участок временной ветки строго предопределен. Это легко просчитываемый мир, средний, с точки зрения вероятностного анализа. А такие, как вы и я, с перенесенным сознанием, можем повлиять на ход событий. Это бы нестрашно, если бы мирам не предстояло пересечься еще раз, и скоро. Вы знаете, что такое слияние миров? Резко возрастает количество смертей. Возможно, это те, кто не смог слиться с двойниками. За двое суток до момента моногиляции зафиксировано несколько десятков пожаров, это только в зоне максимальной идентификации. Городская библиотека выгорела почти полностью. Это понятно, — газеты, журналы. Материально зафиксированная информация, которая в разных мирах не совпадала. Миры стремятся стать идентичными, а прийти к этому можно разными путями. Так что Фельдман не просто так настаивает на аборте. Вероятно, знает, что в этом мире так было предопределено.
— Да, — сказала она. — Спасибо, что объяснили.
Черт возьми, он и собственных проблем решить не может. Если пойти прямо сейчас, можно еще успеть на мероприятие. Птицын украдкой взглянул на часы, но женщина заметила И, необыкновенно кстати, затрезвонил телефон. Птицын в который раз подумал, что надо сменить мелодию.
— Ну что? — сухо спросил Фельдман. — Делом занимаешься? Или опять филонишь?
— По-моему, твои звонки ломают событийный ряд, — зло буркнул Птицын.
— Ну-ну. Работай, завтра ко мне. Лучше, знаешь, с утра.
— К тебе, к тебе, — Птицын отключился. Объяснил Елене:
— Фельдман. Под колпаком я у него. На поводочке.
— Это как походы в консультацию, — женщина вежливо улыбнулась. — Явка обязательна. — Она отодвинула тарелку с почти нетронутой, застывшей бараниной. Уже второй раз он угощает ее всякой гадостью. И сейчас уйдет, как тогда ушел.
— Я так понимаю, аборт вы делать не собираетесь?
Это и так ясно было — не собирается. И понятно. Что такое жизнь своего ребенка против всяких там теорий. Вот ведь сериал хренов.
— Вот что, — сказал он. — Поедем со мной.
— Куда?
— Вам есть, куда идти?
Он отвез женщину в свою квартиру, чувствуя себя идиотом. Но куда еще он мог ее отвезти? К родителям? Наскоро устроил и ушел, давая ей и себе возможность прийти в себя. И поехал, — все-таки поехал на вечеринку, хотя безнадежно опоздал.
Свернув на Восточную, Птицын влип в пробку. Двигаться со скоростью метр в пять минут было тем обиднее, что до Серегиного дома оставалось квартала два. Сдерживая готовую разорвать злость и громко проклиная все на свете, Птицын выдрал свою железную калошу из толпы других, припарковался, как попало, и рванул дальше пешком. Он не мог понять, почему его нетерпение переросло в тревогу, пока не увидел две «Скорых помощи», почти уткнувшихся в бок накренившегося троллейбуса. И еще две изувеченных машины рядом. Серегин внедорожник с огромной вмятиной на багажнике. И два тела на носилках.
— А девушка, девушка, голова, в лепешку... — бубнили сзади. Птицын обернулся; зеваки испуганно отпрянули при виде его лица. Птицын уже забыл про них и стоял, без сил что-то делать, пока вой сирен не умолк. Тогда он дрожащей рукой потянулся за мобильником.
— Разброс вероятностей меньше, — с удовлетворением сказал Фельдман. — Лучше, чем было. Смотри-ка, всего два... три основных варианта определилось. Ну-ка, ну-ка... Куда это ты поедешь? Сначала домой, а потом? Координаты новые. И новая личность. Через полчаса конец цикла, я тебя отпущу, на несколько часов. Нового ухудшения быть не должно.
— Я не гадалка, чтоб такое интерпретировать, — вяло отозвался Птицын. Сил ехидничать не было. Фельдман, надо отдать ему должное, не стал говорить «а чего ты ждал».
— Не нервничай, — сказал он. — У твоего Сергея состояние стабильное. Пока ты тут, не изменится. Проверь лучше эту выборку. Та твоя землячка, помнишь? — тоже возмущение вносит, и не просчитаешь.
— Ту, с которой у тебя отношения? — спросил Птицын. Сил делать нудную работу не было. — И общий ребенок в одном из основных вариантов?
— Не должно его быть в основных вариантах. А откуда ты знаешь, что ребенок? — буднично спросил Фельдман. — Встречался с ней?
— А ты откуда знаешь, что не должно? — тихо сказал Птицын. Он поднялся из-за компьютера, и Фельдман навстречу ему встал из-за своего.
— Ответь мне, Андрей, — тихо сказал Птицын.
— Правильно, — ответил Фельдман. — Я из вашей ветки. Мог бы и раньше догадаться. И не просто из нашей ветки. Это я собрал транслятор. А ты не знал, что вы попали в зону действия? Думал, силой мысли здесь оказался? Потому что там, — последнее слово он произнес презрительно, — мне ничего не светило. Как и тебе. Но ведь каждый получает то, к чему стремится.
— И Елена тоже, — задумчиво согласился Птицын. — Гад ты все-таки, Фельдман. Ладно, я пойду.
— Пойдешь, но попозже. Психов опасно выпускать, знаешь ли. Не подлечив.
Птицын видел, как тот заносит руку над кнопкой. «Охрану вызовет, — отстраненно подумал он. — Амнезия. Иногда хорошо все забыть». В этот момент дверь лаборатории распахнулась, и возник сотрудник в синем халате, всклокоченный и неопрятный, как показалось равнодушному Птицыну.
— Андрей Никитич, там... — промямлил сотрудник.
Птицын вдруг очнулся. Не до конца придавленный транквилизаторами адреналин ударил в голову. Время замелькало, зазвенела в углу оргтехника, отшатнулся неопрятный халат. Пробежав несколько поворотов, Птицын остановился. Ныли костяшки пальцев. Псих. Буйный.
Он восстановил дыхание, добрался до спецпроходной, приложил ладонь к детектору и вошел внутрь. Дождался, пока пискнет таймер, и спокойно вышел. Охрана запропастилась, туда ей и дорога.
На кухне было прибрано и пахло борщом. Елена за сутки освоилась. Птицын добрался до стула. Выспаться бы спокойно, эх...
Неслышно вошла Елена. Бледная и одетая в его рубашку — сериал продолжался. Оценивающе посмотрела на Птицына, сказала:
— Плохи дела, да?
Она ни разу не прервала его, пока он рассказывал. Потом сказала слишком спокойно:
— Боюсь тогда, мне поздно ехать в клинику. Не сработает. Или не поздно? Все-таки десять дней прошло.
— Сколько? — вяло удивился он. Вот постарались медики, напичкали успокоительным до отвала.
— Я тут подумала. Вы говорили, эта ваша аномалия ограничена.
— Область полной идентификации.
— Да, да. Если выехать за ее пределы...
Десять дней она думала, думала и придумала. Если два ходячих артефакта уберутся подальше. Почему бы и нет. А лучше бы лечь и не двигаться. Конец света близок. Пусть рвется ткань пространства-времени и сворачивается в рулон, и сталкивается Земля с кометой сразу в двух мирах, и окутывается тьмой...
— Пошли, — сказал он устало. И после, после множества тягучих минут, в машине, спросил:
— Куда мы едем?
Ехали к сначала ней. Недалеко, как она объяснила. Удивляясь себе, Птицын смотрел, как Елена выходит из подъезда, с сумкой, пледом и котом. Странную роль отвели ему в мыльной опере. Конец сериала, впрочем, классическим не будет. Какая разница. На улице повалил снег, новогодний, теплый, хлопьями. Машины месили его, как творожную кашу. Едва проехали центр, мотор фыркнул и заглох. Птицын осадил желание покопаться в моторе-предателе. Они ловили попутку — с сумкой, пледом и орущим рыжим котом под мышкой.
— Куда мы едем? — спросила теперь Елена.
— В аэропорт. Осталось несколько часов, и пытаться удрать по земле бесполезно, пожалуй. А знаете, самолет с нами на борту может и не приземлиться. Но это лучше, чем если землетрясение одинаково тряхнет два мира.
— Лучше, — отважно согласилась героиня мыльной оперы.
Водитель первой подобравшей их попутки передумал и высадил их на окраине. У второй на полдороге странным оказались проколоты сразу три шины. Птицын засмеялся, расплатился, вылез и пешком пошел обратно в город.
— Мы идем обратно? — спросила Елена.
— Домой. Хочу спать.
Возмутившись этим заявлением, мобильник зашелся в бодрой мелодии, которую Птицын так и не удосужился сменить.
— Здравствуй, компрачикос, — сказал Птицын. — А я сбежать хотел.
— Ты думал, ветка тебя отпустит? — удивился Фельдман. — Ты знаешь, в лабораторию не удается войти. Накрылась наша берлога, наш локальный хроноклазм в десять суток длиной. А кто не вышел со мной, там остались. Первые жертвы. Хронаслот. Знаешь? Хронос на славу отечества.
— Знаю, — признался Птицын. — Есть еще одно названьице, но оно нецензурное. — Он ехидно покосился на Елену. — Ты что там, пьешь? А я высплюсь, если доберусь до дому.
— Возвращайтесь домой, — подтвердил пьяный Фельдман. — Я запущу свой транслятор. Опять. А вдруг?
Телефон разрядился.
— Я так глупа, — сказала женщина, героиня всех времен и народов. — Надо было просто ехать домой. Моя двойняшка из другого мира тоже будет дома, и это коснется только нас. Она простит. Она бы тоже не отдала ребенка.
Свет фар возник неожиданно. Замечательный, как всякий свет в ночи. Замечательный тем, что их не бросили, подобрали.
Птицын проводил Елену до ее подъезда — с сумкой, с замерзшим, присмиревшим котом, завернутым в плед.
Он шел по городу, обезлюдевшему, будто уже затронутому катастрофой. Очень тихому и спокойному городу. Ткань пространства-времени спускалась над ним черным звездчатым пологом. Внизу было светло от снега.
Потом полог свернулся в трубку. В трубе была улица, и по улице шел человек в черной куртке, слишком легкой для зимы, и уставшим лицом. Они сошлись на середине дороги, между домами с погасшими окнами, и Птицын заглянул в глаза самому себе. Двойник смотрел понимающе. Птицын распрямился, впервые за день и за несколько недель.
В это время у себя дома, в тепле, скинувшая тяжелую промерзшую одежду Алена увидела в зеркале женщину с вылезающим из футболки животом. От пупка вниз бежала полоска пигмента. Женщина ласково погладила живот и ласково улыбнулась Алене.
И исчезла.
Яблочки от мороза сморщились. Маленькие красные ягодки на снежном фоне. Стайка пролетных свиристелей роняла их вниз, но красивой картинки не получилось — яблочки утонули, оставив в снегу ямки. Мальчик полез под яблоню — потрогать ямки.
— Антон, ты утонешь в снегу, не надо, — сказала мать. Малыш, неожиданно для Птицына, послушался, выбрался на утоптанную дорожку.
В компьютерную фирму Птицына все же не взяли. Можно было устроиться в другую, самостоятельно изучив бухучет. Пока что он устроился по Серегиной рекомендации устанавливать сейф-двери и не слишком сокрушался, что поспешил уволиться. Хотя каждый день ходил мимо института с работы до метро.
— Простите, — вдруг сказала женщина. Кажется, она наблюдала за Птицыным, как он за ребенком.
— Я вас видела где-то?
— Возможно.
Он-то помнил, где он ее видел. На похоронах бедолаги Фельдмана. Родственницей она явно не была, на поминки не пошла. Когда вышла из автобуса, ее встречали ее сын и еще одна мама с малышом, которым своего она вверила на попечение. Непонятно, почему он ее запомнил в толпе. Просто был такой день.
Он смотрел, как женщина и мальчик уходят по белой дорожке.
Юлия Фурзикова © 2010
Обсудить на форуме |
|
