|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Путешествие во времени Александр Егоров © 2010 Крепостной PR — Ох и тяжелое же что-то сегодня ведро — проворчала Урдр, пытаясь поудобнее перехватить дужку-ручку. — Погодите, сестрицы, отдышусь.
Верданди и Скульд послушно склонились, поставили ведро в цветы. Они никогда не перечили старушке Урдр, жалели, хотя бабка была удивительно вздорной. Впрочем, почему «была»? Она и сейчас такая же противная, и останется врединой вовеки, ибо для вещих богинь судьбы Норн, нет ни прошлого, ни будущего, вечные они.
Погода стояла ветреная, Вечность выла и гудела в кроне Всемирного ясеня Игдразиля. Даже Ангелы старались не взлетать без особой нужды, сидели себе на ветвях, наигрывали на свирелях. Ветер трепал седые лохмы Урдр, глаза ее слезились. Старая Норна стояла, неподвижная и сердитая, как учебник истории.
Верданди осторожно тронула старуху за плечо.
— Понесли что ли, Урдр? Я понимаю, ты Норна Прошлого, можешь вообще веками не шевелиться, но полить Мировое Древо все-таки пора бы. Уж извини, что встреваю в твою медитацию, но я-то отвечаю за Настоящее, а корни Игдразиля совсем сухие. Чего молчишь? Взяли? Скульд, скажи ей!
Скульд звонко рассмеялась, на нежных щеках заиграли веселые ямочки
— Как Норна Будущего повелеваю — не нуди, Верданди! Все будет хорошо! А вы, уважаемая Урдр, не сердите наше Настоящее! Оп-ля, взяли!
Норны подхватили огромное, литров на триста, хрустальное ведро, ветер Вечности взвыл и наддал, Верданди споткнулась о корень и упала на одно колено. Волшебная сверкающая влага хлынула из опрокинутого ведра.
Норны ахнули.
— Н-да... — сплюнула в сердцах Урдр.
— Начинаются неприятности... — провозгласила Верданди
— Ой, девочки, что сейчас будет... — прижала ладошки к щекам Скульд.
— Я вам сейчас устрою Саламинскую битву!!!
Перед тремя остолбеневшими над искрящейся лужей Норнами взорвался столб дыма. Из него выскочила смуглая девушка в лебединой белизны хитоне, черные глаза метали молнии.
— Вы зачем пролили живую воду, косорукие?!
— Не кричите, уважаемая Лахесис. Я понимаю, у вас, гречанок, темперамент. Но мы все-таки коллеги, Девы Судьбы. Не нужно портить атмосферу в коллективе. — сухо отчеканила Урдр — Надеюсь, ничего страшного не случилось. Локальные войны в мире людей и так идут, а мировая от одного опрокинутого ведра не начнется. Скульд, сбегай за тряпкой. Соберем лужу, и все будет хорошо. Я права?
— Правы? А это вы видели, уважаемая Урдр?
Лахесис протянула ладони, и Норны хором ойкнули. В неземной красоты пальцах гречанки извивалась нить. Порванная нить.
— Знаете что это такое? А я, как Мойра Настоящего и Провозвестница Превратностей Бытия, объясню! Это личная нить жизни Леонида Уриха! В тот момент, когда вы пролили живую воду, мир содрогнулся, а старшая Мойра Клото, как раз пряла эту нить! Лёне, между прочим, всего тридцать восемь, ему еще жить и жить бы, коровы скандинавские!
— Я помогу! — Скульд схватила ладони Лахесис, прижала к своей груди — Мы не дадим погибнуть безвинному человеку, правда сестрицы?
— Ох уж и безвинному! — забормотала под нос Урдр — Знаю я этого Уриха, пробы негде ставить. Чего ты к нам-то с этой нитью прибежала, Лахесис? Шла бы его Ангелу-Хранителю, помог бы...
— У Урихов датские корни! Леонид — последний в роду! — вспылила Мойра — Кто его должен спасать, как не вы?
— Да они в России со времен Рюрика толкутся!
— Хватит спорить! — лицо Скульд пылало от гнева. — Урдр, через три минуты Урих попадет под машину! Начали, девочки!
— Да объясните, что вы такое «начали»?! — взвизгнула Лахесис.
— Некогда нам! — огрызнулась Урдр.
— Не сердитесь, Лахесис. — мягко отстранила гречанку Верданди — Правда, долго объяснять, это наша, северная, магия. Дайте сюда нить.
Норны встали в круг и завели песнь, от которой кудрявая грива Лахесис мгновенно встала дыбом
— Недаром римляне северян варварами обзывали! — фыркнула Мойра, и пошла к Игдразилю. Лучше посидеть пока под ним, от греха подальше, переждать...
Не успела Лахесис дочитать «Илиаду», как к ней уже подошла Скульд.
— Вот, возьмите. — на тонкой ладошке Норны лежала завязанная бантиком, совершенно целая нить — Мы срастили.
— А бантик зачем?
— Торопились очень, случайно получилось.
— Спасибо конечно. Однако чую, выйдет еще Лёне этот бантик боком — вздохнула Лахезис, растворяясь в воздухе.
— Все в воле Божией — перекрестилась Скульд. Без нее мы и живую воду не пролили бы
— Это точно — припечатала Урдр.
— Что значит «это точно»?! — вспылил редактор — Я не понимаю Вашего сарказма Леонид!
— Хорошо, пусть будет «это неточно». То, что у вашего Кудельникова осеннее обострение — ещё не доказано. Медицинской справки мы не видели.
— Не у вашего, а у нашего! — редактор сломал пополам карандаш и страдальчески сморщился. — Кудельников — подписчик нашей газеты! Ну изобрел он этот дурацкий насос, с кем не бывает? Он пенсионер, а ветеранов нужно уважать, Леонид!
— Андрей Никандрович, помилуйте! Я сам свихнусь, если начну уважать каждого, кто приходит в редакцию и приносит статью на разворот о насосе собственного изобретения, который должен заменить двигатель внутреннего сгорания и завтра же осчастливить всё человечество! А начинается статья словами «Уважаемый Джордж Сорос, обращаюсь к Вам...» Представляете, Андрей Никандрович, как Сорос спросонок орёт секретарю: — Ну-ка, быстро принесите свежий номер «Переславль-Залесского Курьера»! А еще ваш Кудельников сказал...
— ...что готов заплатить за эту статью по расценкам рекламного отдела, без скидок. А она — на разворот. Это сто сорок тысяч. А у вас, Леонид, в среду день зарплаты. А в нашей бухгалтерии мышь с тоски вчера повесилась.
— У этого психа нет денег!
— У нас тоже. Он убежал не закончив беседы, и достоверно утверждать мы не можем. Идите к Кудельникову, вы обаятельный. Выясните, что деньги есть — процент за рекламу ваш. Вернетесь пустой — отгул за моральный ущерб. И на открытие котельной в деревне Игрищи пошлю кого-нибудь другого, а не вас.
— Ок. Это деловой разговор. Разрешите взлёт!
— Ну что вы все время ёрничаете и паясничаете, Леонид? — простонал редактор, но корреспондента отдела политики Уриха в кабинете уже не было.
До логова Кудельникова было рукой подать, старик обитал в обшарпанной трёхэтажке, сразу за площадью имени Отмены Крепостного Права, бывшей Соборной.
— С паршивой собаки хоть шерсти клок... — бормотал Урих, форсируя лужу перед подъездом. — Не ехать в Игрищи... — шипел он, оскальзываясь на щербатой лестнице. — Ради такого даже Кудельникова можно стерпеть... Тук-тук, Виссарион Олегович, вы дома?
— А-а, пришли! — проскрежетало из тьмы пропахшего горелой проводкой коридора — Проходите, только в таз не вступите, у меня там синхронизатор в кислоте отмокает. Сейчас, подам электроэнергию...
Вспыхнул мертвенный синий свет. Гость развязно плюхнулся в древнее кресло и перевел дух. Хозяин стрельнул крысиными глазками из-под лохматых седых бровей, и ухмыльнулся.
— Что, осознали? Меморандум про насос просить пришли?
— Осознали, Виссарион Олегович. Опубликуем.
— Без сокращений! Ни единой буквы!
— Виссарион Олегович, вы, потомственный интеллигент, и, разумеется, понимаете, что публикация без литературной правки возможна только при соблюдении некоторых чисто технических условий?
— Платно?
— Вы прозорливы как все гении!
— Четверть часа, и я принесу деньги и текст меморандума. Дома не храню — упрут.
— Эй-эй! Виссарион Олегович, подождите! Вы знаете, о какой сумме идет речь?
— Я взял прайс-лист у ваших рекламщиц. Сто сорок тысяч.
— Но...
— Сидите здесь, руками ничего не трогайте, многие предметы под напряжением. Я скоро.
— Под напряжением... — бормотал Урих, в ожидании бродя по комнате. — Сам ты под напряжением... Неужели правда бабло принесет? Ух ты! Что это за самогонный аппарат?
Хотя обещанные «четверть часа» растянулись уже втрое, скучать журналисту не пришлось. Логово Кудельникова было набито, уставлено, обвешано, сотнями забавных и любопытных предметов. Пробирки и кастрюльки с остропахнущими жидкостями, аппараты похожие на роботов-мутантов, переплетения проводов, ведущих от будильника к холодильнику, кипы журналов и книг, и кучи неописуемой мелочевки — от гаек до застиранного жабо.
— Ого! — Урих отдернул ситцевую занавеску и присвистнул. — Дедуля что, в космос собрался?
В полутемной нише, в куче путаной проволоки, громоздился черный цилиндр в два человеческих роста. Во чреве цилиндра сквозь распахнутую дверцу смутно угадывался пульт управления. Урих вдруг почувствовал себя мальчишкой, забравшимся в дяди-вовин гараж. Он протиснулся за заклиненную дверцу. Там действительно был пульт — кнопки, рычаги, верньеры. Всё запыленное, смутное, но необычное и какое-то веселое. Хотелось шалить.
— На пыль-ных тропинках, дале-ких планет, оста-анутся на-аши следы! — мурлыкал Урих, тыча в кнопки, и вертя никелированный вентиль в стене.
— Вылезайте! — громом среди ясного неба прозвучал голос Кудельникова. — Уважаемый журналист, а ведете себя как школьник! Она все равно не работа...
Белая молния ударила в грудь Леонида Уриха, и он ослеп. Воющий грохот накрыл Вселенную. Нашкодивший мальчик Лёня отчаянно продирался сквозь тесную дверцу, закрывал голову от падающих сверху банок и пробирок, плакал и кричал.
— Чаво блажишь?
Открыв глаза, Лёня увидел выцветшее летнее небо. Он лежал посреди проселочной дороги. Вокруг стояли зверовидные бородатые мужики. Шесть человек, одетые в дикого вида серые куртки и холщовые рубахи, босые, черноногие. Четверо держали на плечах косы.
— А... Вы кто? Где я?
— Не-е, вроде не хмельной... — сказал, шмыгнув носом, худой старик. — Вроде блаженный... Из Вахлаковки, значит, идешь, Божий человек?
— Из как-кой Вахлаковки?
— Ума ты решился, деда Митрофан! — рявкнул мрачный сутулый парень — Какой он те блаженный, глаза разуй! Одёжа на ём барская, краденая стал быть. Беглый.
— Вы меня разыгрываете? Вы в кино снимаетесь?
Мужики попятились и сгрудились плотнее. Дед Митрофан половчее перехватил суковатую палку.
— Ты, прохожий человек, шёл бы своей дорогой, да пошибчее! — сердито сказал бородач, похожий на отощавшего Илью Муромца с картины художника Васнецова. — Игрищи — деревня смирная, нам тут беглых не надь!
— Игрищи? Это где в среду губернатор котельную открывает?
— Навовсе ума мужик решился! Тока нам губернатора сюды не хватало! Вали пока по сусалам не огрёб! Ты нас не видал, мы тебя тоже!
— Эва, робята! Запоздали! — дед Митрофан аж присел. — Вона — ворона, Сенька — бурмистр едет! Дуй в овсы, дурень маковый, может свезёт — не заметит!
Лёня и сам уже озирался, прикидывая, куда бы бежать от этих чудищ. Справа и слева невысокими колосьями шелестели поля. На взгорке чернела опушка хвойного леса, далеко впереди у дороги торчали несколько крытых соломой серых домишек. Оттуда спорой рысью приближался всадник, тоже бородатый, в ладном зеленом кафтане и ярко начищенных сапогах.
Согнувшись, словно под пулями, ведущий корреспондент отдела политики собрался дать стрекача, но был схвачен тремя парами жилистых рук.
— Пустите! Психи! Уголовники! Милиция!
— Щас пущу те по рылу-то! — пообещал мрачный парень. — Зараньше надь было бегать, а щас-то чаво уж. Сенька уж увидал, он тя быстро в ум приведет...
— Чо за сход, миряне? Кто таков?
Верховой остановил коня, и с высоты своего положения рассматривал пеший народ. Мужики свободными от Лени руками потянули с голов шапки.
— Не ведаем. Не из Вахлаковки, не из Зачатья, не из Дёмино, тех-то мы б враз распознали... Так, при дороге и валялся. Чужой стал быть. А то может из самой Костромы, нам-то отчаво знать...
— Беглый, по всему видать... — буркнул мрачный парень.
— Кто таков? Язык проглотил? А? — светлые брови бурмистра сошлись в одну полоску, в голосе звякнул металл.
Леня наконец пришел в себя. До этого и правда онемел, уж больно бурмистр был похож на переодетого пресс-секретаря Центртелекома... Надо было брать инициативу в свои руки, в таких случаях лучше быть поразвязнее
— Вы Сенька-бурмистр? Прикажите, пожалуйста, вашим подчиненным отпустить меня. Что за рукоприкладство?
— Кому Сенька... — побагровел бурмистр — ... а кому и Арсений Николаич! Из дворовых? Беглый?
— Что вы заладили — «беглый» да «беглый»? — возмутился Лёня. — Сами вы беглые! От кого мне бежать, спрашивается?
— А вот барин из Сам-Питербурха возвернется, он те враз ответ даст! — ощерился Сенька — Чо встали, пни? В деревню его, в холодную, на запор!
Лёню поволокли, он рванулся раз, другой, но получил в зубы, и обмяк. Как сквозь дурной сон до него доносились обрывки разговора.
— Семеновна выла, что на барщину ититть сил нету, свое сено у ей преет! — гремел бурмистр — Вот и будет ей помога. Ряху-то нажрал на барских харчах! Энтот за её и сено взворошит и на барщину вдвоем ходить куда как сподручнее. Барин ишшо когда приедет, не задарма же энтого хряка пока кормить!
Инцидент на дороге представлялся Уриху параноидальным кошмаром в последней стадии, но очень скоро он понял, как жестоко ошибся. На петлявшем среди овсов проселке случилось просто легкое недоразумение, а настоящий кошмар начался в деревне. Он свирепел, разрастался и не имел границ.
Оставшуюся часть дня и всю ночь пришлось маяться в сарае с земляным полом. В ответ на отчаянный стук в дверь неизвестный бас изрёк: «башку оторву, коли не угомонисси», и на этом о Лёне забыли. За стеной что-то возилось и хрюкало, вдали кричали петухи. В несусветную рань, ещё по темноте, вывели, сунули под нос деревянную миску. В ней бултыхалась мутная жидкость, и плавал сиротливый обрывок капустного листа. Голодный пленник проглотил угощение и попытался уточнить свой статус, но ему дали тяжеленную косу и погнали на работу. Попытки заговорить с осердившимся Сенькой кончались зуботычинами. Простые работники агропромышленного комплекса Лёню жалели и иногда тайком совали отвратительный серый хлеб. Ответить на вопрос, каким образом цивилизованный человек стал жертвой крепостного права, было решительно некому.
Решив, что жить все равно как-то надо, Урих работал. Косить не получилось сразу и навсегда. Сгребать сено оказалось еще хуже. В первый же день руки покрылись кровавыми мозолями. На второй — напрочь расстроился желудок, все тело немилосердно ломило. Поняв, что дело плохо, пленник сбежал, но был пойман в болоте в пяти верстах от Вахлаковки и выпорот на конюшне так, что отлеживался неделю. Когда он, похожий на смерть, держась за серые бревенчатые стены, выполз на воздух, покос уже отошел. Зато началась вспашка под озимые, и выбор был небогатым — либо умереть, либо как-то научиться пахать. Приближалась осень, и каждый уходящий летний день, казалось, уносил из лёниной груди год жизни. Он отчетливо понимал, что до зимы не доживёт.
Однако Урих любил себя, беззаветно и преданно. Оправдывая свое имя (как известно означающее «Сын льва») он боролся за угасающую жизнь, как льву и положено. Будучи вечно голодным, даже приловчился воровать репу с кухни возле господской людской: нашел дыру в заборе и поладил с Полканом и Жучкой. Тяжелым усилием воли новый крепостной избавился от ночных кошмаров, в которых редактор в паре с Кудельниковым танцевали венский вальс. Теперь спал он крепко, а во время работы думал, прикидывал. Урих был одинок как никогда. Крестьяне, получше рассмотрев пришлеца, прозвали его «Алексашкой-немцем», дичились и сторонились. Впрочем, он и сам не спешил дружиться с черным народом, ждал иного.
На Покрова Сенька лично обошел все тридцать изб, проверил — чисты ли рубахи, у каждой ли бабы головной платок в надлежащем справе, кого надо — и по зубам вразумил, чтоб все готовы были.
С рассвета все жители Игрищ толпились перед барским домом. Деревянные колонны у крыльца блестели павшим ночью инеем, бабы толчками утихомиривали озябших детей. Сенька с расчесанной на две стороны, намасленной для красы бородой, бродил туда-сюда, нервно похлопывал любимым кнутом по сияющему сапогу. Наконец вдали показалась запряженная тройкой каурых коляска.
— Шапки долой!!! — быком взревел Сенька, хотя и не было в том нужды, шапки с мужицких голов и так снесло враз. Не дожидаясь приближения коляски, площадь упала на колени и застыла в ожидании. Урих встал на колени неудобно, левую ногу что-то кололо, но дергаться было нельзя никак, момент истины наступил
— Дождались... — крестился Сенька — Ваше благородие, милостивец наш...
Петушком подскочив к остановившейся коляске, бурмистр изготовился. Конюхи приняли лошадей под уздцы. Грузный, седой господин, облокотился на подставленную сенькину руку, вылез из коляски, навалился на костыль. Крепко упёршись в свою землю, неспешно оглядел встречающий народ. Стряхнул с багрового лица невидимую дождинку.
— Экий небокрут ночью случился, кишки едва не растряс, дорога скверная... Все ли тут хорошо, Арсений? Со мной иди, доложишь.
— Ваше благородие!!!
Урих встал. Стоявшие на коленях Вася и Нефёд рвали его вниз со всей дури, один справа, второй слева, но Лёня устоял, откуда только и силы взялись.
Барин повернулся к наглецу всем телом, уперся усталым взглядом в нелепую фигуру. Сенька быстро и горячо заговорил, Урих расслышал только «беглый» да «прохиндей».
— На конюшню. — небрежно бросил барин. К бунтовщику подскочили повар и кучер, поволокли за локти, проминая в толпе коридор.
— Messeur barin, мesseur barin ecoutez-moi!!! — взмыл вопль над деревней — Ecoutez — moi, sir, je vous dois dire quelque chose bien impоrtante!!!
Барин ковырнул в ухе, и небрежно махнул рукой
— Eh bien. C’est amusant. Отпустите его, болваны. После доклада бурмистра доставить ко мне. Сперва в баню сводите, а то ковры провоняют. Ох и прононс экий холопский.. «Мсьё баран»... Merci, что козлом не величал...
Через час лакей втолкнул отмытого Лёню в залу. Барин сидел в обитых малиновым бархатом креслах, вытянув укутанную хромую ногу. Дымил длиной трубкой, от печи несло теплом.
— Bonjour... — пролепетал Урих.
— Брось, говори, по-нашему... — барин выдохнул облако душистого дыма — Блевать от этого собачьего наречия охота. Где науку к языкам превзошёл?
— В школе... Она со французским уклоном была, элитная.
— Чем удивить думаешь?
— Ваше благородие, вы знаете, кто такой Ленин?
— Эк ты скор да вертляв. Ты, скотья харя, поначалу ответь: кто таков ты?
— Первым долгом своим почитаю повиновение Вашему благородию. Прозываюсь Леонид Урих. А чтоб в разумности надлежащей разъяснить прескормную мою персону, надобно уяснить, что такое есть «машина времени». Осчастливьте Ваше благородие, соблаговолите выслушать.
— Языкаст, будто из дворни... Грамотен? Сумарокова начитался? Для холопа — не жирно ли?
— Не сподобился. Но Державина и Фонвизина был грех, почитывал. Пушкина тоже.
— Кого?
— Охти мне, запамятовал... Нету же еще никакого Пушкина...
— Лясы точить вздумал? Не про пушкиных — мушкиных толкуй, а что есть за машина времени! Замечу будто врёшь — из-под батогов не встанешь.
— Дело, кажись, на лад повернуло, барин про батоги поминает... — прошипел Сенька, плотнее прижимая ухо к замочной скважине. Подслушивать было жуть как неудобно, дверная ручка упиралась фигурным медным орлом прямо в глаз бурмистру. Сенька был так зол, что и сам лицом походил на того орла — клюв раззявлен, глаза навыкате.
— Довольно, Арсений Николаич. — шепотом пробасил лакей. — Послушали, и будя. Как выйдет его милость, застукает ваш догляд — оба на конюшню пташками полетим, век зады не залечим! Подите, Арсений Николаич, подите от греха.
— Ищё малость, Фалалей! Щас барин, кликнет немца-Алексашку на конюшню волочь, щас! На расправу он как надобно скор, щас!
Но барин не кликал. Порка немца откладывалась
— Сенька, пошёл! — лакей грубо оттащил бурмистра от двери, и встал возле, монумент монументом.
— Фалалей, тебе ж дадено, что сговорено!
— За гривенник шкурой платиться не стану! Ты уж на пятиалтынный наслушал!
Бурмистр скрипнул зубами, но удержал характер. Сложения сволочь-лакей был гренадерского, и у барина в немалой милости.
— Фалалеюшка, фармазон этот глаза барину как есть отводит! Толкует о машине какой-то чертовской, о чёрт-те какой охтябрьской ривалюции, грозится, будто дворян жечь да вешать станут! Другого бы за те слова — на правёж, да в каторгу, а для этого беса барин уши развесил, ровно дитя. И не лается, почитай, как заведено-то, разов восемь всего хер да матушку помянул! Чёрное дело, ведьмачье! Вотрётся немец в барское благоволение — все на распыл пойдем!
— Я не пойду.
— Фалалей Сидорыч! Да не корчи ты рожу каменну, выслушай сперва! Сделаешь, как прошу — Груне велю к тебе приттить.
— Будто она и пошла!
— От барщины на денёк-два ослобоню, и велю наместо того к тебе. Куды денется! А нет — сгною!
— Ермолай за Груню ребра переломат.
— Ермолая в субботу же в город, на толкучий! Рослый, враз купят!
— Барин Ермолая нипочем не продаст.
— Я шепну чего надо — продаст. По рукам?
— Чего делать, Арсений Николаич?
— Я скорой ногой в Вахлаковку, за попом, чтоб ведьмовство алексашкино порушил.
— Поп по такой погоде не поедет.
— Ну за пономарём, все едино! Против скота беглого и пономаря довольно!
— И пономарь не поедет.
— Кабанчика посулю — поедет.
— Ка-абанчика цельного? Оно значит дело сурьёзное. Так ты езжай, а я чего?
— А ты под дверью слушай! Память у тя дубова, запоминай фармазоновы речи до тонкости!
— Верно Груню принудишь? Зарекись!
— Чтоб я не был бурмистр!
— Валяй, слова единого не прозеваю.
Бурмистр на цыпочках пробежал по скрипучему паркету, и был таков, лакей посунулся ближе к двери и навострил уши.
Обернулся Сенька и впрямь живой ногой — не прошло и двух часов, как приотворились высокие двери в дальнем конце передней. В щель скользнула черная фигурка вахлаковского пономаря, за ней котом прокрался бурмистр.
— Эка ты храбр, просвирка! — лакей дружески хлопнул пономаря по плечу, отчего тот согнулся вдвое. — Не струхнул, на такую страсть ехать. Барин-то поймает — не поглядит и на духовное звание, шкуру до пяток спустит.
— Мзду стяжахом, да за телеса не убояхуся. — гордо тряхнул бороденкой пономарь. Выудил из-за пазухи Псалтырь, и склянку с крещенской водой и забубнил.
— Ну, чо тут?! — коршуном кинулся на лакея Сенька. — Сказывай, чем фармазон барина обольщает!
— Худо дело, Арсений Николаич.
— Чо «худо», толком разтолковывай! Чо немец сказыват, чо барин в ответ?!
— Дак сказыват вовсе несуразицу. Стращал красным тирором, калифтивизацией, да колхозами. Будто барину не худо бы правнучков от энтих страстей оберечь. Сулился, что пиар в нашей деревне посеет.
— Чаво?
— Чавоколочка с молочком! Пиар, я понимаю навроде проса. Никто будто мимо нашего немца тот пиар как сеять не знает, а он науку особую превзошел, и посеет и оберёт враз. И как мужики того пиару нажрутся, так будто враз в покорность придут и на барщину с дорогой душой ходить станут. А кто на оброке — последние портки сымут, и со слезьми за то благодарить станут. Тогда может и калифтивизации никакой не будет.
— Хрень какая!
— Так и барин говорит поначалу — хрень, а потом и взад передумал. Амюзант, говорит.
— Не понял, чо бормочешь!
— Дура ты серомордая, даром что бурмистр. Амюзант — слово хранцузское, а по — нашему будет забава, как от киятра, а то карлиц или плясунов. Скука их благородие давит, баловаться они изволят. А еще смекаю себе — от пиара на добавок и почёта нам ждать. Пиара того, поди и в самой Костроме не видывали, не то что в Переславле, а в Игрищах, на-ко, уж пять десятин засеяли. Вот те и деревня!
— Амузан, говоришь? Чо ж ты тогда языком чесал: дело хреновое? Барин пошуткует-подуркует, насеет пиара, да и взад Алексашку на барщину спровадит. И уродится ли еще тот пиар, на наших-то дождях?
— Политесу не знаешь, бурмистр. Барин ужин заказал. С ромом. Чуешь, чем дело пахнет? На две персоны, съел?
— Ой-ёё... Пошто я, голова садовая, эту суку подлую не продал, пока барин в Сам-Питербурхе был? Пошто не запорол гадину, пошто...
Стенания бурмистра прервал звон медного колокольчика.
— Барин кличет... — вытянулся в струнку лакей. Шагнул к двери, и вошел к беседующим, пахнуло жареным мясом.
— Покидаю сию обитель... — побледнел как мел пономарь — Уговор дороже денег, Арсений Николаич. Место покроплено, правило возглашено, волховование злокозненно истребихося и сокрушишася. Я побёг.
И изгонятель демонов исчез, как не бывало. Из барских покоев вышел Фалалей, зычно взревел:
— Его благородие бурмистра приттить требуют!
Видя, что ошарашенный Сенька застыл столбом, пихнул, затормошил, зашептал яростно:
— Поди, ворона, примёрз будто, бельмы выпучил! Не буди лихо, пока оно тихо, поди, поди!
На ватных ногах Сенька вошел в залу, и в глазах у него потемнело.
Барин, криво улыбаясь, почёсывал бакенбарду, а у печки сидел проклятый скот-немец. Сидел! При его благородии! Не в креслах, а на обитой шелком скамеечке, сделанной нарочно для любимой барской болонки, но все-таки сидел! Поганая рожа раскраснелась от барского рому. Рядом, на полу — нечисто вылизанная тарелка, обожрался, значит, с непривычки, раз соус оставляет.
— Сеняяяя! — обрадовался Урих — Дорогой мой человек!
— Ваше благородие, дозвольте скоту в зубы внушение сделать. Когда всякий хамский раб станет бурмистра Сеней честить, где ж порядку быть!
— Не дозволю, Арсений. Я ласкаюсь, что ты с Леонидом Витальевичем отныне едино дело делать станешь, пользу Отечеству принесешь. Затвердил ли? С Леонидом Витальевичем. С глазу на глаз величай щелкопёра как вздумаешь, но при крестьянах — по имени и отчеству. Для первого разу вот тебе лист, снесешь пономарю, он разберет. Все слова с того листа чтоб к святкам каждый мужик в Игрищах знал назубок. Кто хоть едино забудет или переврёт — запорю.
— Каки слова? — пролепетал ошеломлённый бурмистр.
— Ну, вот, для примеру. Демократия. Преференции. Целевые программы. Поэтапное развитие. Электорат. Социальная политика. Инновации. Вертикаль власти. Плюю... Это что еще за хрень? Плю-ра-лизм... Нет, это вычеркиваю, неблагозвучно, криво как-то.
— Чего ж они значат?
— Тебе не все едино? Твое дело не разбирать, а затвердить. Кстати, придется грамоте выучиться, хоть по складам.
— За что, ваше благородие?! — Сенька рухнул на колени — Чем прогневал?!
— Это, Арсений Николаич, — сказал барин, заглядывая в листочек — ответ на новые вызовы современности. А Леонида Витальевича отведи-ка спать, развезло его как свинью.
— Куда его? — спросил бурмистр, брезгливо взваливая лепечущего несвязное Уриха на плечо — Во флигель?
— Поначалу в людскую. Как заслужит — переселю и во флигель.
Переезд из людской надолго откладывать не пришлось. Новый PR — менеджер и ведущий (опосля барина) политолог деревни так круто вгрызся в работу, что будь в Игрищах Версальский дворец — Лёню и туда переселили бы, и вполне по заслугам. Под двойным чутким руководством — вахлаковского пономаря и лично Уриха, Сенька — бурмистр, обучился грамоте уже к Рождеству.
К зиме был налажен выпуск газеты «Барский народный вестник». Главный редактор нового издания Л.Урих вменил грамотному бурмистру в обязанность еженедельно собирать мирской сход и зачитывать свежий номер от корки до корки. Само собой, типографии даже и для самого Леонида Витальевича в захолустной деревеньке строить не стали, но энтузиаст провинциальной журналистики перед трудностями не спасовал. Поначалу он писал «БН-Вестник» сам, гусиным пером, но поглубже изучив скрытые ресурсы крепостного права, модернизировал процесс. На первых порах он допустил ошибку, пытаясь заставить пономаря переписывать собственного сочинения гениальные тексты. В ответ на эту провокацию вахлаковский батюшка нажаловался барину, и Лёня избежал батогов лишь заступничеством оттаявшего Сеньки, с которым они теперь частенько посиживали в кабаке. Однако корпеть над номером самому категорически не хотелось. Тупые крестьяне оценивали газету по ровности буквиц, и четырёхполосный номер требовал адского труда. Тогда Лёня проинспектировал каждый двор, высмотрел девок половчее, и усадил их копировать буквы. Талантливые девки, были рады-радехоньки, что их снимают с тяжелых полевых работ. Высунув от старания розовые язычки, они перерисовывали редакторские каракули, и чуть не молились на Леонида Витальевича, который их почти не бил. Правда он повадился частенько пользовать свою редакцию по женской части, но умные девки думали себе, что от их не убудет, все легче, чем с вилами корячиться, и старались вовсю. Они научились рисовать углём нечто вроде фотоснимков, освоили шрифты Times New Roman и Courrier New, а заголовки форматировать насобачились лучше, чем бывало, ложки расписывали.
Заголовки кричали и звали в полёт: «Телесные наказания — фундамент воспитания» «Барин — наш рулевой», «Крепостное право и русский менталитет», «Детство нашего барина», и далее, далее, бурным потоком, изливалось всё это из Лёни на нерасчёсанные крестьянские головы.
Окрыленный тем, что ни одна гадина, кроме барина, теперь не смеет править его статей, Урих стремительно развивал свою медиа-империю. Он обзавёлся сетью собственных корреспондентов из крестьян, которые неплохо сочиняли критические заметки друг про друга. Лучших иногда премировал мерой ржи, лентяев отправлял на конюшню.
Газета выпускалась уже почти сама, вся работа редактора заключалась в том, чтобы надиктовать идейную передовицу, раздать задания, и строго проконтролировать исполнение. Леня отрастил изрядное брюхо и тройной подбородок, но творческой энергии не утратил. Он начал проводить соцопросы, устраивал рекламные акции и круглые столы, расклеивал по деревне листовки.
На Троицу барин вызвал Уриха к себе. Сидя в том же самом кресле, что и во время приснопамятной беседы о коллективизации, он курил трубку и разглядывал Лёню.
— Я-то мнил — ты забавник... — с минуту помолчав, молвил господин — А ты вон каков... Кривая Ненила о прошлую субботу для меня полотенце вышила. В петухах, ладное. Сама, без приказу, в дар любимому барину. Кабатчик доносит: мужики хвалить меня повадились. Назюзюкаются до синих чертей, и рассуждают о величии державы, да о прогрессивном значении крепостного права, да о том, какой карьерный взлёт случается, коли тебя на базаре продадут, али в карты проиграют. Смирные стали, патриотичные. Французскую революцию матерно лают. И порю-то их теперь больше для острастки, чтоб не запамятовали, каково оно. От века такого не припомню, и батюшка не сказывал. Мне доложили, что ты крутовато драть с них начал...
— Помилуй барин, не погуби! — Лёня бухнулся лбом в пол, заблажил. — Помилуй, бес попутал! Врут клеветники, завистники!
— Не визжи. — поморщился барин. — Народное уважение снискал, а себя не соблюдаешь... Я не к тому, чтоб ты не драл. Ты дери, да меру блюди, не остервени их. Они тебя любить должны и всю подноготную тебе рассказывать, ну а ты — мне, что позанимательнее. Дозволяю пару умеренно критических материалов о бурмистре и кабатчике тиснуть, будешь заступником народным. А чтоб лихоимствовал скромнее, жалованье тебе кладу. Сорок серебряных рублёв в год, никому так не плачу. Ступай, не слюнявь ковёр.
Эта разговор с барином оказался последним, через две седмицы старика хватил удар.
На похоронах Лёня плакал искренне и горько. Намётанным профессиональным взглядом он нащёлкал в толпе крестьян человек двадцать разделявших его горе.
–Не зря работаю. — мелькнула мысль — Приношу пользу Отечеству. Способствую социальному согласию и примирению. Жаль, народу в Игрищах маловато. Чутка бы побольше — можно бы партию организовать, всерьёз политикой заняться.
Мыслишка мелькнула и убежала, а печаль осталась. До среды включительно Лёня пил без просыпу, свалив работу над траурным номером на ответсека Глашку. В четверг его разбудил стук в дверь.
— Какого рожна?! Ты что ль, Сенька?
Дверь открылась. С порога сухо отчеканили:
— Сеньку, я чаю, пора от дел отставить. Надобно ему и попахать не хуже прочих, зажрался.
Урих вскочил, как ошпаренный. В дверях стоял сухощавый офицер, с руки страшного гостя свисал дорожный плащ.
— А-ва.. Здравствуйте...
— Доброго здоровья, Леонид Витальевич. Гвардии поручик Григорий Шеин, владелец этого имения. Батюшка в завещании немало презанимательного о вашей персоне сообщить изволил. Бургомистром будете.
— Миловстивец наш, приехали! — отработанным движением пал на колени Лёня — Радость-то какая!
— Оставьте, Урих, без церемоний. Я человек военный, экивоков не люблю.
Урих встал, внимательно взглянул на нового барина.
— Дозвольте молвить, Григорий Иваныч.
— Докладывай.
— Сеньку увольнять несвоевременно. Он хотя дурень бессчетный и коррупционер, но профессионал. К тому же, если я займу должность бурмистра, мне будет затруднительно поддерживать имидж народного заступника, как завещал ваш обожаемый батюшка.
— Красно говоришь. Может и то скажешь, как при таких сеньках имение в ранжире содержать? Меня генерал-аншеф Мусин-Пушкин на шведском фронте к службе ожидает. Самолично надзирать за Игрищами не имею возможности. Советуй!
— Слушаю, ваше благородие. По моему холопскому разумению, не то чтоб Сенька-вор, а и сам Пугачёв навредить не смог бы, коли рабы Вас сердечно обожают, и родным человеком почитают.
— Каким же макаром им родным меня сделать норовишь? Они — холопи, я — дворянин
— Приказать изволите — сделаем с нашим почтением. Пусть они сами вас барином выберут!.
— Ты ума решился! Кто ж смердам дозволит барина выбирать! А коли императрица прознает про такое вольтерьянство? И каким же фертом выбирать меня станешь, как я есть единственный наследник?
— Доверьтесь профессионалу, ваше благородие! Матушка-Екатерина, она же София Ангальт-Цербстская, сама перепиской с господином Вольтером баловаться изволит и шаловливым образом «в душе республиканкой» себя величает. К прочему, только и дела ей в Сам-Питербурхе до наших с вами Игрищ! Шито-крыто сделаем, и альтернативных кандидатов отыщем. А уж коли мужики сами вас на шею себе поса... Не велите казнить, ваше благородие, само выскочило!
— Продолжай.
— Ну коли они сами... того... Проявят гражданскую позицию, выберут, значит, сердцем, так их в полном справе и мы, с Сенькой на пару, удержим. Еще и доходы с именьица удвоим. Вы за нами как за каменной стеной будете, воюйте себе, обороняйте державу.
— Ну, смотри. Подведешь — в каторгу пойдешь.
— Не подведу, ваша милость!
И Урих не подвел. Выборы прошли без сучка, без задоринки. Явка на устроенный в кабаке избирательный участок была стопроцентная. Альтернативные кандидаты — бобыль Михеич и одиозный Сенька-бурмистр выбыли из борьбы за кресло барина в первом туре, даже бюллетеней подделывать пришлось совсем чуть, процентов сорок. Перепившиеся выставленными в честь избрания нового барина двумя бочками казенного вина крестьяне плакали и лезли целоваться с председателем избиркома Урихом. Отныне каждый сопливый мальчонка в Игрищах знал — барин-то у их свой, народный. Поручик Шеин отбыл на шведский фронт умиротворенный совершенно.
Проводив барина до Вахлаковки, Лёня возвращался в Игрищи. Душистый летний ветерок носился над полями. На взгорке чернела опушка Варваринского леса, впереди у дороги торчали крытые соломой домишки кривой Ненилы, Ивана Коврижного и бабки Ефросиньи. На кудрявую, для красы расчесанную надвое и намасленную Ленину бороду села глупая муха, но убивать животину не хотелось, уж больно густой покой царил в державе Российской.
— Леонид Витальевич, голубчик!!!
Обернувшись на крик, Урих увидел старика, бегущего к нему с пригорка. В первый миг помстилось, что это дед Митрофан, но затем пришло понимание ситуации: не узнать Кудельникова было трудно. Старый изобретатель налетел ураганом, едва не сшибив Лёню с ног, повис на груди. Мокрое от радостных старческих слёз лицо тряслось.
— Леонид Витальевич, родной мой! Я был уверен, что вас уже нет в живых. Кто мог предположить, что эта идиотская машина запустится, ведь она была в абсолютно нерабочем состоянии, она даже не моя, досталась мне в наследство от покойного Сергея Петровича, он все мечтал о путешествиях во времени!!! Вы бы только знали, вы бы только знали, как я сходил с ума все это время! Я не спал и не ел, трудился всю зиму, раскрутил целую толпу спонсоров, но все–таки привел её в порядок! Леонид Витальевич, дорогой! Поначалу я ошибся в расчетах, и попал в Турцию, вовсе не в расчетный исторический период, меня едва на кол не посадили! Пойдемте скорее, технические параметры не позволяют ждать. Мы отправляемся через семь минут, и уже через восемь вы сможете позвонить Андрею Никандровичу и сообщить о своем счастливом возвращении! Восставший из мертвых! Как я счастлив! Побежали, Леонид Витальевич, побежали, машина вон там, в лесу!
— Пошёл вон, старый козёл.
— Что вы сказали?
— Пошёл вон. Дуй в лес, иначе даже я не смогу тебе помочь. Вон Сенька-бурмистр едет, он тя быстро в ум приведет
От села спорой рысью приближался всадник, тоже бородатый, в ладном зеленом кафтане и ярко начищенных сапогах. Кудельников взглянул на всадника, потом на Уриха. Глаза под седыми кустистыми бровями вдруг стали колючими.
— Извините. Я не предполагал, что такая метаморфоза возможна. Прощайте.
— Не было никакой метаморфозы, старый идиот. И не будет. Андрею Никандровичу передайте — пусть идет....Вобщем вы поняли.
— Вы правы. Не было.
Кудельников опрометью метнулся на пригорок и пропал. Пропал, как клочок сизого тумана попавший в прямой луч Солнца Вечности над кроной Всемирного ясеня Иглразиля.
— Ужас какой! Просто гадость! — Скульд вытерла скатившуюся на щеку каплю, то ли пот, то ли слезу. — Передохнем минутку, сестрицы. Только осторожнее, Верданди, не надо второго такого случая.
Норны осторожно поставили хрустальное ведро в цветы, и не сговариваясь взглянули вниз, на Землю.
— Да это отвратительно — согласилась Верданди.
— Это еще и опасно! — вскричала Скульд — Мы же нарушили «принцип бабочки» сформулированный Рэем Брэдбери! Я, Норна Будущего, места себе не нахожу! Перебросили человека в прошлое! Он будет жить, изменять лицо земли! У него дети могут родиться! Что же будет с Историей, ведь мы ее исказили? Это катастрофа...
И Скульд расплакалась.
— Успокойся, девочка. — на плечо Норны Будущего легла костлявая рука. — Успокойся. Лёня — такое ничтожество, что никак на ход Истории не повлияет.
— Ты уверена, Урдр? — озабоченно спросила Верданди — Конечно, Урих не титан, но все-таки личность. И ведь таких как он много, легионы, миллионы! И на ход Истории...
— ..они тоже не влияют — закончила Урдр. Ветер Вечности лохматил ее седые космы. В Игрищах измотанные крестьяне возвращались с барского поля.
— Толпой угрюмою и скоро позабытой —
торжественно заговорила старая Норна
–Над миром мы пройдем, без шума, без следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой
Ни гением начатого труда...
Это как раз про них, один поэт сказал, точнее некуда. Кстати, тоже из России. Ну что, долго мы здесь прохлаждаться будем? Мировое Древо поливать надо!
Ярославль Брагино 27 октября 2010 года
Александр Егоров © 2010
Обсудить на форуме |
|
