|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Другие Александр Григоров © 2009 ПЛОСКОСТОПИЕ Провинциал провинциала всегда поймет и пожалеет. А столичные гости еще на вокзале начинают морщиться, неся кривую мину по городу. И улицы им маленькие, и движение медленное, и люди одеты не по моде. Что тротуары чисты, нет автомобильных «пробок», а девушки хороши собой, заметит только приезжий из такого же небольшого городка. Наверное, существует провинциальная солидарность, идущая по грани между гордостью и ущербностью.
Кажется — никуда не уезжал: зашел в поезд и спустя время вышел. Те же надоедливые таксисты, душная маршрутка, утопающий в зелени пятиэтажный спальный район. Все знакомое, родное, даже бабушки на лавочках вроде как похожи на тех, что плетут незатейливые разговоры возле моего подъезда. Пацаны играют в футбол и громко ругаются — такими же словами, как и везде. Троицу алкоголиков в спортивных штанах, майках и резиновых тапочках, я узнал. От удивления подхожу ближе, смотрю — все-таки это местные алкаши, не нашенские.
Останавливаюсь под пахнущей по июльскому обычаю липой. Сверяюсь с бумажкой, на которой значится адрес, переписанный из личного дела.
На четвертом этаже — чистая лестничная площадка (один блок — двенадцать ступеней) и цветы на подоконнике — три горшка. Нажимаю кнопку звонка, по ту сторону двери журчит легкая трель.
Открывает пожилая еврейская женщина — в линялом халате.
— Здравствуйте, меня зовут Владимир. Я служил вместе с Яшей в армии.
Женщина вытерла руки о потертый передник и сдула с глаз челку:
— Очень приятно, я — его мама. А Яши нет. Но вы все равно проходите, я вас чаем напою — с вареньем.
Время есть — собственно, я и приехал-то сюда только ради того чтобы проведать Яшку. Почти десять лет не виделись, пару раз письма друг другу написали, один раз созвонились — и тишина. Хорошо хоть адрес отыскал, и то случайно — хотел постирать китель, начал выворачивать карманы, нашел бумажку.
Захожу, разуваюсь, ставлю сумку.
— Пока чайник кипит, чем бы вас развлечь... — сказала мама, прибираясь на ходу в комнате, — а, вот, полистайте Яшин альбом — может, себя там найдете.
Ушла в кухню, завозилась с посудой.
Я открыл альбом — с первой страницы смотрел курносый парень с кучерявыми черными волосами и ушами-варениками. Выражение лица настолько серьезное, что не поймешь: человек на фото действительно сосредоточен или издевается?
И глаза — печальные, пронизанные болью.
Таким он и явился в казарму — рядовой спортивного батальона Яков Соломкин, хреновый шахматист и чудесный целитель.
— Господин старшина, разрешите доложить! Рядовой Яков Моисеевич Соломкин для прохождения службы прибыл! — отрапортовал салага и вытянулся во фрунт.
Сержант Бычков, борец-вольник (категория до 96 кг), чемпион армии и просто здоровенный мужик, подошел к худенькому новобранцу и зажал его в угол.
— Какой же ты, мля, спортсмен? — спросил Бычков, кладя левую руку на плечо жертве. — В какой вид тебя призвали, Моисеевич?
— Шахматы, — опустив голову, ответил Соломкин.
Казарменный гул взорвался смехом, раздражая мою головную боль, которая ни с того ни с сего поднялась с утра раньше меня.
Шахматисты в спортбате были, но все — по совместительству. Пока у тебя травма или понос — сидишь, двигаешь фигурки. Специально подготовленных гроссмейстеров не брали — слабое подспорье в «горячих» точках. Единственным умелым шахматистом считался командир батальона майор Нагибо — по основному виду фехтовальщик-шпажист. Впрочем, деятельный майор за время офицерской карьеры успел побыть волейболистом (растяжение связок), тяжелоатлетом (травма поясницы) и лучником (шрам на правой щеке).
Знать это мне было положено по должности — второй год я дослуживал статистиком.
— Шя-ахматы, — передразнил Бычков. — «Шахматы, господин старшина!», — вот как надо отвечать старшему по званию. И как ты стоишь, боец, посмотри на себя. Фанеру к осмотру, рядовой Соломкин!
Новичок ответил виноватой улыбкой, как иностранец, не понимающий, что говорят.
— Что, простите, к осмотру... господин старшина?
Снова заржали. Бычков размял руки и шею. Отвернулся от Соломкина и обратился к казарме, как бы заранее объясняя причину экзекуции:
— Ну вот ничему в учебке не научили. Придется наверстывать практикой.
— Я в учебке почти и не был, господин сержант. До присяги в штабе сидел, с офицерами в шахматы играл, — оправдывался Соломкин, глядя на лица будущих сослуживцев. Ничего хорошего в них не виделось.
— И как, обыграл там шакалов?
Соломкин ответил не сразу — только когда дошло, что речь идет об офицерах:
— Когда как...
Кусман цыкнул языком и прошелся вокруг духа.
— Значит так, салабон, здесь тебе не штаб. Здесь — я твой отец родной и одновременно старший товарищ. А если товарищ просит, — Бычков снова отыграл лицом на казарму, — нужно выполнять. Я тебя давно попросил предъявить фанеру к осмотру. Или этому в штабе не учили?
Старшина засмеялся своей шутке, солдаты его поддержали. Сидящие поближе, начали выпячивать грудь, подсказывая Соломкину, что нужно делать. Он водил взглядом по казарме и, наконец, догадался.
Бычков даже не ударил — ткнул. Однако те, кто уже ощутил на себе силу старшины, прекрасно знали его умение причинять боль одним движением.
Соломкин согнулся пополам, сделал пару шагов назад и упал на спину, жадно глотая воздух. Прошло минут пять — рядовой по-прежнему не мог прийти в себя. Я подошел, помог добраться до своей койки и залезть наверх — второй ярус надо мной пустовал.
— Брось ты его, Длинный. Его место в санчасти — до окончания срока службы, — процедил через губу Бычков.
— Сам разберусь, — брякнул я в ответ и принялся за отчеты, которых скопилось полно после операции на Будальском полуострове.
Старшина хотел было что-то добавить, но прикусил язык — с дедушкой, да еще и статистиком, спорить не стоило. Напишет в сводке чего плохого — доказывай потом, что сухие цифры тактико-технических действий не передают всей полноты реальной схватки. Впрочем, Бычкову ничего доказывать давно не приходилось — отличник спортивной подготовки, надежда батальона в любой операции, личный состав держит в дисциплине. Против меня кусман не вставал просто потому что в здоровье я ничуть не уступал.
Дался мне этот Соломкин? Просто жалко стало сопляка, бог весть как попавшего в спортбат. Грубая армейская несправедливость — она не для тощих и кучерявых потомков Моисея, которым самое место либо в тылу, либо в штабе.
Послеобеденное время в спортбате — самое противоречивое: приятная сытость борется с ожиданием вечерней тренировки. Снарядив вверенную мне научную группу в составе отделения на замеры, ровно в 15:45 сел поиграть в шахматы с Соломкиным. Расположились в беседке рядом с тренировочной площадкой. Контроль времени договорились не вести. Яше достались белые фигуры. Разыграли дебют ферзевых пешек.
— Бычков, конечно, человек ограниченный, но он прав. — Я говорил, вспоминая изученные в свободное время комбинации. — В спортбате тебе не место, ты здесь чужой. Давай похлопочу, переведем тебя. Может, писарем устроишься. Я бы к себе в группу взял, но там полный комплект, а через два месяца у меня дембель.
— Спасибо, не нужно. Меня сюда по блату направили — прятаться.
Яков Соломкин окончил первый курс механико-математического факультета, и за год попал в инициативную группу, выступающую против войны на Будалах. Во время майского шествия студентов забрала милиция, потом стали арестовывать верхушку бунтовщиков. Не дожидаясь, пока дело дойдет до Яши, его папа — профессор медицины — придумал упечь ребенка в армию. Дескать, прятаться под носом у власти — вернее всего. В конце концов, лишение свободы в армии немногим лучше тюремного заключения. Нашлись связи, закрутилось колесо знакомств, к месту пришлось увлечение Якова шахматами.
— А чем тебе война на Будалах не понравилась? — удивился я. — Сидел бы сейчас дома, учился и горя не знал.
— В том-то и дело, что чужое горе мне ближе собственного. Какая-то особенность организма, что ли. Вот старшина сегодня меня бил, а мне было больно за вас — эдак он каждого может безнаказанно пинать. Вы сидите и боитесь — сами не зная чего. Трудно поверить, но удар в грудь, по сравнению с этим ощущением — комариный укус.
— Положим, не на каждого кусман руку поднимает. Меня держись — все будет путем.
Яков задумался над ходом. Обостренное чувство справедливости — не лучший попутчик в армейских походах. Где-то читал, что оно свойственно писателям и поэтам.
— Слушай, Соломкин, а ты стихи, часом, не пишешь?
Он поперхнулся и походил слоном. Почесал кучерявую голову, словно собирался сказать откровение. Я не спешил ходить, хотя продумал комбинацию наперед.
— Стихи — пишу, — признался Яков.
— А прочитай что-нибудь.
И Яша прочитал:
Средь торговых палаток и мест
Ширпотреб есть из разных материй,
Но единственное, чего нет —
Туфель сорок второго размера.
Хоть молись, хоть устрой дебош,
Хоть оставь в залог честное слово,
Все равно ты нигде не найдешь
Ходового сорок второго.
Я другой не ищу пример —
Лишь на складе армейском обуют.
Там какой у тебя размер
Никого не интересует.
Слова запомнились легко, голова тут же перестала болеть. Соломкин развел руками, мол, не суди строго, как сумел, так и сочинил.
— У меня плоскостопие, поэтому стихи получаются не очень, — сказал он и снова стал рассматривать позицию на доске.
Первой в голову пришла мысль сказать: «Так ты же не годен!». Но я вспомнил, что, во-первых, в армию теперь берут и с плоскостопием (если очень нужно — тем более); во-вторых, какое это имеет отношение к стихам?
— Хочешь сказать, что с плоскостопием в армию не берут? — Яша улыбнулся. Я кивнул. — Ты почти прав. В поэзии стопа — это структурная единица стиха, самая маленькая, состоящая из слогов. Эти самые стопы у меня получаются плоскими, не выпуклыми, как у мастеров слога. Потому я и назвал эту «болезнь» плоскостопием. Каламбур, понимаешь? Ну а серьезно — там целая математика для творческого человека. И если бы существовали поэтические войска, — Соломкин сделал мечтательную паузу, — дорога в них мне была бы заказана.
Мы сделали еще по паре ходов. Я перехватил инициативу, пожертвовав материал, но уверенности в том, что играю правильно, не было. Все же напротив сидел профессионал.
— Я, брат, попал в спортбат тоже почти случайно. Статистиков, как и шахматистов, сюда не набирают — воспитывают внутри коллектива. Я вообще в армию идти не собирался: в институт поступил, в футбол за факультет играл. Там-то меня и заметили...
Человек в штатском беседовал со мной вежливо, но при всяком случае напоминал, что я достиг призывного возраста и должен идти в армию. Намекал: отсрочка по причине учебы спасает лишь тех, в ком Родина не сильно нуждается. А во мне она нуждалась позарез. И потом — лучше отслужить сразу, пока молод и силен, чем позже бегать от повесток, опасаясь за свое здоровье и благополучие молодой семьи. Упирал на то, что буду заниматься любимым делом — играть в футбол, есть за двоих. На плац спортсменов не гоняют, режим — как в интернате. Дескать, поездишь, мир посмотришь, повезет — заработаешь деньжат чуток. Это-то меня и купило: сам я из бедной семьи, рос без отца, мать всю жизнь на заводе проработала — какие там достатки?
Подумал денек — и согласился.
Сначала все шло здорово — двойная пайка, никакой уставщины, ребята нормальные в футбольном взводе подобрались. Правда, гоняли нас два раза на день по-взрослому, но мы понимали — это полезно: к профессиональным нагрузкам нужно привыкать. Служба, она ведь кому дорогу в милицию открывает, а кому и в большой спорт. Короче, привыкли.
Страшно стало, когда деды объяснили нам новую военную доктрину, о которой в газетах не пишут и между собой говорят редко.
После войны в Верхней Суе международное сообщество договорилось ввести мораторий на использование военной силы. Грубо говоря, с каждой стороны конфликта должно гибнуть не более определенного количества военных. Сам понимаешь, споров, требующих военного вмешательства, меньше не стало; да и оружия тоже. Только использовать его теперь приходится с экономией, в основном — пугать противника. Но какая это победа, если два генерала сошлись, посчитали на бумажке, у кого сколько техники и живой силы, и разошлись? Вот они и придумали новый вид войны. Спортивные подразделения были всегда и во всех армиях мира, но использовались больше для выпендривания. Какая разница, сколько кубков и дипломов пылится в музее части?
Новая доктрина делала спортсменов солдатами в прямом смысле слова.
Идея, конечно, не нова. По сути своей спорт — изначально война, столкновение противников, битва за победу. Разница в том, что смерть в спорте — событие редкое, в отличие от войны. Быстренько разработали регламент: обязательные и дополнительные виды, система подсчета очков, правила капитуляции и прочее. Получилась Олимпиада наоборот, если вспомнить, что во время Игр войны останавливались. Денежные потоки от набитого плутонием железа повернулись к ДЮСШ и спортивным секциям.
Внезапный подъем спорта на самом деле был подготовкой кадров для передовой.
Судьба мира отныне зависит от спортсменов. Пехота может сколько угодно бряцать автоматами, авиация — гудеть моторами, артиллерия — крутить дулами. Но если проиграем войну мы, они вернутся домой побежденными.
Можешь себе представить состояние восемнадцатилетнего сопляка, который узнал, что он не просто гоняет мяч по полю, а защищает интересы Родины! Недели две у нас коленки тряслись на тренировках, казалось, что каждый неточный пас — это ранение, удар мимо ворот равен контузии, а поражение в двухсторонке — смерть.
Впрочем, волнение быстро прошло: через два месяца мы отправились в Будалы — играть против пучийцев в составе миротворческого контингента. Там осталось полно спортивных объектов после Олимпиады — есть где посоревноваться. Сделали сборную, набрали лучших по всем видам спорта. Чем дело закончилось, ты, наверное, знаешь — мы проиграли. Войска там остались, но это больше для порядка, исход войны записан в протоколах, под которыми стоят маршальские подписи.
В начале года я травмировался — выскочил мениск. После операции и восстановления оставалось восемь месяцев и одиннадцать дней до приказа. Играть мог на свой страх и риск: врачи рекомендовали завершить карьеру. В штабе решили перевести в статистики, чтобы зря не кормить. Могли и в обычную часть отправить — пожалели: все-таки я неплохим игроком был, пучийцам со штрафного красивый голешник положил... Теперь сижу, в бумажках ковыряюсь. Вроде как войн не предвидится, хочу дослужить спокойно.
Соломкин слушал внимательно, забыв о шахматной партии. Наверное, у меня было такое же сосредоточенное лицо и испуганные глаза, когда впервые услышал об истинном назначении спортбатов.
Стадион заполнился — вечерняя тренировка шла полным ходом. Вдруг, как нож теплое масло, воздух разрезала громкая брань. Из здания спорткомплекса выскочил майор Нагибо в фехтовальном костюме и, матерясь на чем свет стоит, побежал в сторону хозкорпуса. Когда приблизился к беседке, стало видно, что на левом предплечье у него краснеет пятно. Соломкин вскочил из-за стола и подбежал к раненому.
— Господин майор, разрешите помочь!
Нагибо пробежал мимо, потом сбавил ход и вернулся к Соломкину.
— Кто такой, почему не знаю?
— Рядовой Соломкин, сегодня прибыл в батальон для несения службы!
— Вид спорта?
— Шахматы!
Майор хмыкнул, присмотрелся внимательней и закивал:
— А, вспомнил. Хлопотали насчет тебя. Только ты, рядовой, в шахматистах не отсидишься, ищи дополнительное занятие. Ну там бег освой или стрельбу. Здоровьем-то, я вижу, ты хлипковат. Так винтовка, она не тяжелая, пистолет — подавно.
Поставив задачу, Нагибо развернулся и широким шагом продолжил путь.
— Я говорю, разрешите помочь, господин майор.
Нагибо застыл на полушаге и снова вернулся.
— Я вот сейчас сам помогу кое-кому в каптерке, кто фехтовальное снаряжение принимал и брак не заметил, а потом тебе помогу — парочкой нарядов вне очереди. И только потом в медпункт пойду — помогать врачам, если не залатают меня как следует.
— Не надо в медпункт. — Яша оборвал полет офицерской мысли. — Снимите, пожалуйста, куртку.
Сначала Нагибо махнул здоровой рукой на приставучего солдата, потом отошел на два шага и вернулся к Соломкину. И так — три раза. В конце концов, не говоря ни слова, снял колет.
Из раны сочилась кровь, расползаясь тонкими струйками. Яша обхватил пальцами раненое предплечье — майор взвыл и витиевато выругался.
Соломкин начал читать стихи. Какие именно — мне из беседки было не разобрать: расстояние метров пятнадцать. Слышал обрывки рифмованных фраз и вроде даже уловил знакомые строки из школьной программы. Но забитая спортивными достижениями память отказывалась воскрешать похороненные в ее недрах знания.
Из интереса я подошел ближе — Соломкин уже закончил шаманить. Вместо рваной раны на коже осталась круглая засохшая корка.
Увлекшись пересказом того, как шпага попала в незащищенное подкладкой место, Нагибо не заметил чуда. И только когда взглянул на руку, троекратно матернулся.
— ...а ты говоришь — шахматы, — заключил майор пламенную тираду. — Тебе в санитарный взвод надо. Идем со мной, покажу твое место. Но сначала — в каптерку. Я его, сукиного сына, одену в этот колет и поставлю в тире вместо мишени.
Соломкин успел махнуть мне рукой и засеменил по дорожке, влекомый офицерской хваткой. С расстоянием ругань делалась тише, пока совсем не растворилась за дверью.
На доске осталась не доигранная партия — Соломкину грозил мат в два хода.
Через два дня, ровно в 11:30, Нагибо построил батальон на плацу, что случалось крайне редко. Сам майор расхаживал перед строем в синей дзюдоге — босыми ногами по асфальту. Наступил на камешек, подпрыгнул и надел резиновые тапочки.
— Батальо-он! Равняйсь! Смирно! Отставить... равня-айсь! Смирно! — Командный голос у Нагибо был что надо, без деланного надрыва. — Перед нами поставлена задача провести спортивные действия на Мшевинирах, там решается вопрос спорных территорий. Помимо нас туда прикомандированы еще три батальона, так что лучших будем определять в жестокой конкурентной борьбе. Кстати, о борьбе. На нее — основной упор. Вольная, греко-римская, самбо, дзюдо — эти виды напрямую повлияют на результат войны. У них там есть «вольник», Рустам Садыров, чемпион мира, выступает в твоем весе, Бычков. Так что ты уж постарайся. Через неделю отправляемся в точку конфликта. Остальную информацию доведут командиры взводов. — Майор поправил пояс, который то и дело норовил сползти на ноги. — В походную колонну! Справа повзводно! Направляющий взвод прямо остальные — напра-во! Дистанция десять шагов, по местам тренировок шаго-ом марш!
Никакой недели нам не дали — отправились через три дня. Армии стояли у границ, рассматривая врага в прорези прицелов, иногда постреливая. Кто его знал, как сложится, нормативы по мораторию приходилось беречь.
Транспортный самолет ради нас решили не гонять — отправили спецпоездом. Меня взяли статистиком и одновременно репортером. Яшу — по личному приказу Нагибо в составе медотделения.
До границы ехали в плацкартном вагоне — резались в «дурака», забивали «козла», спали. Соломкин сидел на боковушке возле туалета и молча двигал фигуры по шахматной доске — играл сам с собой. Я лежал на верхней полке с ноутбуком и листал статьи о спортивных достижениях будущего противника.
В проходе появился Бычков — качаясь в такт вагону, подошел к Яше и сел напротив. От старшины разило перегаром.
— А давай партейку сгоняем, Соломон, — сказал Бычков и, не дожидаясь ответа, расставил фигуры в два ряда. — На желание. Только, чур, круто не загадывать, я же шахматы второй раз в жизни вижу. Как там у вас: конь ходит буквой «Г», слон — наискосок, королева — куда захочет...
Насчет дилетантства Бычков, конечно, скромничал. Играл он не по теории, но весьма грамотно — комбинировал, просчитывал, жертвовал и атаковал. Белые под руководством Соломкина вяло отбивались, вчистую проиграв дебют и к миттешпилю уступив противнику середину доски. Яша что-то писал на бумажке — я сначала подумал, записывает ходы, но присмотрелся и увидел четверостишие. Мысли Соломкина витали далеко от засиженного мухами столика. К эндшпилю черные подошли с явным материальным перевесом. Вокруг шахматистов собралась кучка солдат — такое развлечение в спортбате нечасто встретишь. На Яшином листочке появилось еще четыре строки к моменту, когда Бычков объявил мат. Проигравший пожал руку победителя и снова принялся рассматривать бегущие пейзажи за грязным окном.
— А желание мое будет такое, — сказал старшина, разминая шею, — до самой границы ты, Соломон, будешь стоять в тамбуре. И ни шагу в туалет — между вагонами тоже.
Зрители подивились такому изыску — это тебе не кукарекать под столом и не ходить по вагону на цыпочках со словами «Я — дурак, вижу Африку!».
До границы оставалось часов пять пути.
— Ты же сам говорил — круто не загадывать, — подал я голос сверху.
— А что тут крутого? Стой себе, кури... А слабо, так нечего садиться играть. Ты, Длинный, особо-то мазу не тяни, а то и тебе сыграть предложу так, что не откажешься.
— Попроще веди себя, старшина. Не с лимоном разговариваешь.
— Ладно, Длинный, не пыли. — Бычков повернулся к проходу. — Вот поборю этого Садырова, получу звездочку и махну в столицу сверчком. Надоели вы мне, слабаки.
Подгоняемый колкими фразами, Соломкин взял листочек с ручкой и пошел в тамбур. Поезд въехал в сумрак гаснущего дня, отозвавшись вечеру дежурным светом.
Локомотив резко затормозил. Сонную тишину солдатского вагона взорвал грохот, а секундой позже — и крики проснувшихся пассажиров. Побежали в соседний вагон за врачом. В купе, где ехал Бычков, царила суета.
Оказывается, старшина упал с верхней полки на стол. Теперь лежал на нижнем сидении и стонал от боли, держась за правый бок. Доктор прибежал вместе с майором Нагибо. Первый осмотрел пострадавшего и поздравил его с поломанным ребром, второй — сначала матерился шепотом, а после объявления диагноза — в голос и на всех подряд. Здоровье старшины интересовало в последнюю очередь, главное — батальон потерял бойца, на которого ставили в схватке с мшевинирским чемпионом.
— А где Соломкин? — Спохватился майор, обводя взглядом личный состав.
— Он в тамбуре, — ответил кто-то из хора.
— Зови его сюда!
— Не могу, господин майор. Он проигрался на желание.
Нагибо встал в полный рост, как при сигнале в атаку, выпятил грудь и разразился такой тирадой в адрес солдатика, что того снесло воздушным потоком в тамбур, из коего рядовой вернулся уже вместе с Яшей.
За час до прибытия все опять улеглись по полкам, лишь Соломкин сидел рядом со старшиной, держа его за бок и беззвучно шевеля губами. Я принес ему чай и сам присел рядом похлебать горячего.
— Свое читаешь?
— Нет, у меня плоскостопие, я же говорил. Мое ему не поможет.
— Зря ты так. Я вот твой стих про туфли запомнил. Как голова болеть начинает, читаю — помогает.
Соломкин улыбнулся и махнул рукой — то ли на меня, то ли отгоняя сон.
— Это самовнушение, Вова. А ему разве что Есенин поможет — мягкие образы, обволакивающие строки, спокойные рифмы... авось срастется.
С поезда Бычкова на носилках перенесли в автобус. Всю дорогу до спортивного лагеря Соломкин не отходил от старшины: читал наизусть стихотворения и прозу — из электронной книги.
На месте пострадавшего положили в лазарет, куда последовал и Яша.
Утром я нашел его спящим на соседней с Бычковым койке. Самого старшины не было — ушел на утреннюю пробежку. Врачи развели руками: никакого перелома — сильный ушиб.
В столовой за завтраком Бычков подошел к нашему столу, положил руку Яше на плечо, улыбнулся и сказал:
— А ты, Соломон, в тамбуре все-таки не достоял...
Нас разместили на спортивно-тренировочной базе в тридцати километрах от мшевинирской столицы, где и должны были развернуться главные баталии. По итогам внутривойсковой квалификации составили сборные по всем утвержденным видам. Выбывшие из списка отправились назад к местам несения службы. Остались лучшие из лучших.
Майор Нагибо целыми днями гарцевал по лагерю в плавках и с ватерпольной шапочкой на голове — в «военный» перечень внесли водное поло, а наш командир, как выяснилось, в юношестве играл за училище. Перемена деятельности совпала с тем фактом, что соревнованиях по дзюдо Нагибо не прошел отбор.
Ранним утром, в день выезда на фронт, Нагибо вбежал в нашу комнату и объявил:
— Ну, Соломкин, готовься! Мшериане протянули в список шахматы. Выискали какого-то гроссмейстера, думали, мы не дадим симметричный ответ. Они же не знали, что у нас есть такой орел кудрявый! Так что давай, умственный гладиатор, не посрами Отечество!
Для поднятия настроения майор загнул матерный оборот и выбежал из комнаты.
— А я так надеялся, что мне не придется воевать, — протянул с унынием Яша, ложась лицом в подушку.
На передовую ехали молча, не пытаясь балагурить. Каждый думал о своем, но мысль была общей — постоять за Родину, разгромить противника. Мшевиниры — народ резкий, но, глядишь, проиграют и успокоятся хотя бы на время.
В 9:30 враждующие стороны сошлись на дорожках стадиона. За знаменосцами стояли воины, готовые разорвать соперника в честной схватке. Наверное, так сходились на поле брани в средние века. Впрочем, что с тех пор изменилось в военном деле — технологии? Чепуха. Осталось самое страшное оружие: человеческая злость и ненависть — с неимоверной дальностью действия и радиусом поражения.
Зрители заполнили все участки фронта. Вообще-то гражданским не место на войне, но во Мшевинирских горах свои обычаи — законы здесь перестают действовать на высоте ста метров. Пройди по горным аулам — сразу и не разберешь, кто спортсмен, а кто мирный житель.
В десять утра на всех аренах, словно выстрелы, раздались свистки судей.
И началась война...
Мшевиниры придавили в стрельбе и штанге, мы отыгрались в теннисе и легкой атлетике. В борцовских соревнованиях «стенка на стенку» вели они, зато наши доминировали в плавании. Матчи по футболу и водному поло начались одновременно, в 14:00, к тому моменту мы выиграли в футзал и проиграли в волейбол. В сводной таблице результатов войска гостей лидировали с небольшим отрывом — ситуация менялась после каждого вида программы.
В 14:20 Бычков вышел на разминку перед схваткой с Садыровым. Чуть позже, в том же здании, но на втором этаже, Соломкин сел за шахматный стол напротив представителя Мшевинир — дряхлого дедушки с тюбетейкой на голове. На то время мы проигрывали в водное поло — 3:5, а в футбольном матче держалась нулевая ничья.
Я наблюдал за борцовскими соревнованиями, в которых сохранялся относительный паритет — половину весовых категорий выиграли мы, половину — мшевиниры. Поединок Бычков–Садыров вполне мог стать решающим. Хозяин ковра выглядел мощнее нашего старшины, но Бычков был гораздо техничнее. Он быстро заработал два очка и стал действовать надежно, без мысли об авантюре. Садыров пытался подсекать, проходить в ноги и корпус, но Серега умело защищался с шансами на контрдействия. На исходе четвертой минуты соперник сумел перевести Бычкова в партер и заработать балл. До конца основного времени оставалось сорок пять секунд. Следующий выпад мшевинира успехом не увенчался — Садыров махнул мимо корпуса, оступился и головой врезался в правый бок противника. Бычков взвыл от боли и звук этот смешался с сигналом об окончании основных пяти минут. Поскольку никто из борцов не набрал трех баллов, поединку предстояло длиться еще три оборота секундной стрелки.
Вокруг Бычкова сновали врачи. Ревя как медведь, старшина вырвался из медицинского окружения и согнувшись поковылял к выходу. Я последовал за старшиной. Мы поднялись к актовому залу, где шел шахматный матч. У стеклянной двери нас остановили часовые. Посторонним вход был запрещен согласно регламенту — трансляция матча велась на большом экране в холле.
Соломкин как обычно во время игры что-то пишет на листочке. Судя по движениям — совсем не ходы. Опять отвлекается, салага, тоже мне боец спортивного фронта. Позиция у него, конечно, смотрится лучше, но один неверный маневр, и все посыплется прахом. Не зря же мшевинир расставил легкие фигуры по флангам.
— А я говорю, зовите его сюда, он все равно играть не умеет! — Орал Бычков, трепыхаясь в объятиях часовых. — Я Садырова пополам разорву, если бок отпустит. Длинный, чего стоишь? Зови своего кореша!
— По правилам покидать зал нельзя, будет засчитано поражение, — успокаивал смутьяна подошедший судья-будалец.
— Так он все равно сольет, капитан! Он мне проиграл, а я те фигурки двигал давно и немного. Быстрее, однополчане, у меня перерыв заканчивается!
На мониторе показали очередной ход Соломкина. Сначала я зацокал языком, а потом выпучил глаза: елки-зеленые, так этому дедушке мат в три хода! Ай да Яша, ай да Моисеев сын! Подправил статистику в нашу пользу!
— Господин капитан, — окликнул я судью, — не знаете, как в водное поло сыграли?
— Ваши выиграли 10:9.
— Майор Нагибо забросил?
— Нет, весь матч запасным отсидел.
— А в футболе какой счет?
— Пока 1:0 — тоже в вашу пользу.
Шум за дверью докатился до шахматистов. Наверное, до сцены долетали только осколки фраз, потому что Яша долго водил глазами от грозящего кулаком Бычкова на меня, показывающего ему три пальца
Время тикало на часах противника.
Развернувшись якобы к лестнице, Бычков рванул на охранников, в прыжке снес их вместе с дверью, и разъяренным быком очутился в проходе между рядами актового зала. Соломкин соскочил со сцены и подбежал к старшине, который держался руками за больные ребра и от шока уже даже не кричал.
— Рядовой, вернитесь за стол, — скомандовал судья, — или вы проиграли.
Яша опрометью вернулся к столу, положил своего короля на доску, быстро пожал руку ошалевшему противнику и вернулся к Бычкову. Краем глаза я успел заметить, как дед обошел стол, взглянул на Яшины записи и положил лист в карман.
— Носилки! Быстро!!! — кричал Соломкин — не милый кучерявый дух, а боец, сражающийся на передовой.
Пока несли старшину в борцовский зал, Яша бежал рядом, держась за раненого и читая стихи — сбивчиво и невыразительно. Я не узнал автора, помню что-то вроде «силы страстных дней дохнули раненому в битве, вновь разлились в душе моей».
В перерыв мы, естественно, не уложились, но международный наблюдатель (пучиец) разрешил еле стоящему Бычкову продолжить схватку.
Садыров положил его на туше за десять секунд.
А через несколько минут мшевиниры сравняли счет на футбольном поле — с пенальти. Так и закончили вничью.
В общем зачете мы потерпели поражение.
Вечером на тренировочной базе молча собирали инвентарь, не глядя в глаза. После ужина сошлись на спортплощадке — обсудить перипетии «войны». Кричали, ругались, жаловались в надежде заглушить разговорами ноющую тяжесть в груди. Молчали двое — Соломкин, который прилег на лужайку, и Бычков — тот залез сверху на рукоход и мрачно обозревал окрестности.
За воротами послышался сигнал автомобиля — спустя минуту на площадку влетел «бобик». Майор Нагибо — в армейской форме, при полном параде — выскочил из передней двери и одним крепким словом построил личный состав в две шеренги.
— Короче так, — сказал майор, расстегивая верхнюю пуговицу, — «войну» мы не проиграли, как оказалось.
По рядам пронесся шепот, лица расплылись в улыбках.
— Чего лыбитесь? — прикрикнул Нагибо. — За результаты я с вас еще спрошу так, что долго будете держаться руками ниже пояса. Только что в штабе очки считали, мы влетели на три балла. Но мшевиниры отказались забирать отвоеванные земли, вместо этого дают автономию. Идею подал их премьер-министр, кстати, Соломкин, это с ним ты в шахматы играл. Он просил передать твои записи партии, после построения подойдешь, заберешь. Странно — раньше этот аксакал был категорическим сторонником целостности Мшевинир. Хрен знает, что они задумали. Может, действительно поняли, что мы их в покое не оставим. А так поводов для конфликта не остается, вроде...
На обратном пути в поезде я выпросил у Соломкина ту бумажку — якобы переписать ходы для статистики. Искомканный лист в некоторых местах протерся, чернила размазались, но разобрать стихи, набросанные на полях, все-таки удалось:
Если хочется и неймется
Не пахать, а идти в строю,
Так и так помирать придется —
От меча иль мяча в бою.
Если смерть приравнять к поражению
И спустить друг на друга рать,
На футбольном поле сражения
Будут матери в голос рыдать.
Можно бегать пулею меткою,
Можно шпагой кольнуть в груди
И крылатыми ракетками
Половину чужую бомбить.
Коль уж вам так сильно не дружится
От тайги до британских морей,
Предлагаю другое оружие:
Амфибрахий, дактиль, хорей.
Приказ генштаба о расформировании спортбатов нагнал нас по прибытию в часть. Государство в одностороннем порядке вышло из моратория на использование военной силы.
Я попивал чай, принесенный мамой Соломкина, и рассматривал картинки в военном альбоме. Вот Серега Бычков — он все-таки остался сверхсрочно, причем в спецназе. Погиб во время конфликта на островах Наби. А вот — майор Нагибо, на этой фотографии он в костюме велогонщика. Говорят, пошел на повышение, сейчас работает в министерстве обороны, занимается высокими технологиями. Ну и моя физиономия здесь есть — это уже перед самым дембелем. Вернулся из армии, устроился физруком в школе. Спортивная доктрина отмирала долго, деньги по инерции выделялись, поэтому жил припеваючи. Потом взяли работать в городской футбольный клуб — тренером детской команды. У меня очень интересная метода — помимо тренировок, вожу пацанов по музеям, заставляю читать книжки и учить стихи. Детвора, конечно, не понимает, зачем это будущим спортсменам, а родители благодарят. Недавно моя команда выиграла чемпионат края в своем возрасте.
— Вы расскажите, как Яша-то поживает, — обращаюсь я к маме, которая тоже присела рядом и смотрит на фотографии. — Чем после армии занимался? Мне писал, что восстановился в институте, метил в аспирантуру.
Мама вздыхает и подвигает ко мне тарелку с печеньем.
— Да, Яша учился, в шахматы за институт играл. Все не мог уняться со своими подпольщиками — на собрания ходил, стихи читал, потом отправлял их Президенту. Больно ему от того, что творится — в каждую «горячую» точку лезем, столько смертей, столько горя... К нам раз пришли — предупредили, второй... А потом, на очередном митинге, просто ткнули ножом в живот... пока довезли до больницы — не стало Яши.
Отирает рукавом влажные глаза и раскрывает альбом на первой странице, где портрет Яши.
— Он так переживал из-за плоскостопия.
— Не плачьте, пожалуйста, — я откладываю альбом в сторону, — Яша был совершенно здоров. Это мы больны.
Я выхожу из подъезда (пять ступенек) и окунаюсь в теплую провинциальность.
Такие города хороши тем, что находятся не возле столицы, облепив ее, как мухи. Вообще чем дальше от верхушки, тем лучше. Оттуда открываются совсем другие виды — попробуй, заметь, а тем более почувствуй чужую боль! Другое дело провинция — внизу все равны, делить, кроме общей боли, нечего.
Провинциал провинциала всегда поймет и пожалеет. Александр Григоров © 2009
Обсудить на форуме |
|
