|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Другие Павел Белянский © 2009 Завтракать Дождь висит над городом серой пеленой, обволакивает дома сизой слякотью.
Тучи равнодушно волокутся по небу. Тучам наплевать на город, они и плюют на него серым дождем.
Дождь — это хорошо. В такие промокшие полдни в комнате собирается больше случайного народу, набивается до трех дюжин зевак — сохнут, довольные неожиданным теплом и плацкартным уютом. В комнате столы выстроены по школьному, за ними сидят мои «корневые» с теми новичками, которых они привели лично. Остальной народ рассаживается на стульях вдоль стен. Парко. Кто-то заметно скучает, зевает и почесывается. Ничего, скоро начнем. Только дождемся «корневого» Алешку, который должен вот-вот закончить раздавать пригласительные на улице у входа, и начнем. А вот, похоже, и он.
В комнату вбегает Алешка, молодой улыбчивый парень, снимает дождевик и усаживается на занятое для него «корневой» Наташей место. Я ничего не успеваю сказать, как опять открывается дверь и на пороге комнаты застывает нелепый человек в грузном, давно вышедшем из моды черном двубортном костюме, в белой, намокшей под дождем, кепке с торчащими из-под нее такими же мокрыми волосами.
— Здравствуйте, — громко говорит вошедший, со спокойствием человека, привычного к публичным выступлениям, обводит взглядом всех собравшихся и, повернувшись, здоровается со мной отдельно, — Добрый день.
В комнате кто-то из новеньких, сидящий за партой, резко пригибается, потом вскакивает, потом садится на место и, схватив «корневую» Наташу за руку, шепчет ей что-то на ухо, косясь глазами на вошедшего.
— Здравствуйте, — говорю я, — господин Святлицкий.
Когда ушла жена, забрав с собой шестилетнего сына и стиральную машину-автомат, Мишка сначала, как водится, запил и пил с неделю, то радуясь неожиданной свободе, то тяготясь ею и тоскуя по сыну.
— Ничего, — говорил Мишка. — Ничего. Такие, как я, на дороге не валяются. У Есенина тоже несколько жен было. Ничего. История нас рассудит.
Через неделю, вынырнув из пьяного угара в чужой квартире посреди воняющего псиной рванья и окурков рядом с толстой бабой в халате, сшитом, похоже, из американского флага, Мишка почувствовал себя таким несчастным, каким он не был никогда в своей жизни. Хотелось есть и плакать, а, главное, хотелось, чтобы кто-то большой и сильный выслушал, все понял и помог жить дальше. Мишка вышел из пакостной квартиры и тут же, в магазине на первом этаже дома, выскребя из карманов все оставшиеся деньги, купил пирожное «Пенек» в цветастой кремовой шапочке и, не отходя, у витрины, съел его. Пирожное закончилось быстро, как стоянка скорого поезда, и показалось безвкусным, точно крахмал, оставив после себя только холодок разочарования да измазанные кремом пальцы. Жалость к себе, всеми брошенному, никому не нужному, оставшемуся без денег, надежд и пирожного, жалость горьким комком подкатила к горлу и вот-вот была готова вырваться наружу жгучими слезами. Слезы не успели — кто-то сзади положил руку на плечо Мишке, и сразу стало легче, комок отступил, растворившись где-то в животе, и обида словно потекла из Мишки к руке на плече и от нее к незнакомцу за спиной.
Мишка оглянулся.
Перед ним стоял мужчина самых средних лет в черном двубортном костюме. Волосы немного длинноватые и глаза такие, выцветшие что ли, но с искрой, нет-нет, да и сверкающей сквозь густые ресницы — так описал бы Мишка незнакомца, если бы случилась необходимость его описывать.
— Святлицкий. Никанор Федорович, — представился мужчина, мягко взял Мишку за локоть и повел из магазина. — Называй меня отец Никанор.
— Спасибо вам, — неожиданно для самого себя поблагодарил Мишка и с всхлипом вздохнул. — Я, знаете...
— Знаю, конечно, знаю, — кивнул отец Никанор. — Вот сейчас мы пойдем трапезничать, ты мне все и расскажешь.
Ели они в частном доме за высоким, крашеным синей краской забором. Уселись в большой комнате за длинным деревянным столом человек на двадцать. Подавали две сухенькие старушки, молчаливо снующие из кухни в зал и обратно, проворно расставляющие и убирающие тарелки, мелко семеня, своими повадками очень напоминая двух мышек. Отец Никанор к еде почти не притронулся, пил крепкий чай без сахара, обхватив кружку обеими ладонями.
— Ну, Михаил, говори теперь, отчего ты себя в такую пакость ввел?
— Поэт я, — сказал Мишка. — Поэта легко обидеть.
— Поэт, — задумчиво повторил отец Никанор. Его ладони медленно, словно боясь спугнуть Мишку, раскрылись. Длинные худые пальцы заметно дрожали. «Какая... разная боль, — подумал Святлицкий, глядя на Мишку. — Какая у него многообразная боль, какая разная обида. Как давно я не встречал такой боли и обиды. А, может быть, не встречал никогда».
— Прочти мне что-нибудь, поэт, — попросил отец Никанор.
И тут Мишку словно прорвало. Сбивчиво, прыгая с пятого на десятое, то зарываясь в подробности, то галопируя фактами, теряя нить рассказа и неожиданно для самого себя находя ее, Мишка вывалил отцу Никанору всю свою жизнь, со всеми бедами и радостями, находками и потерями, удачами и разочарованиями. Отец Никанор оказался благодарным слушателем, кивал головой и задавал уместные вопросы. Если бы не его нелепая поза, а сидел отец Никанор с закрытыми глазами, положив на стол руки ладонями вверх, то его вообще можно было бы назвать идеальным собеседником. Рассказывая, Мишка вначале посматривал на Святлицкого с опаской, но потом разошелся и привык рассказывать, глядя в беленую стену перед собой. А говорилось легко. Обида на мир, словно по каким-то невидимым каналам, текла от Мишки к отцу Никанору, и он ее впитывал, слегка розовея картофелиной носа и впалыми щеками. Когда Мишка замолчал, отец Никанор открыл глаза, несколько раз моргнул, точно соображая, где он находится, потом достал из внутреннего кармана пиджака просфору, подержал ее в ладонях и протянул Мишке.
— Съешь. И руку поцелуй. Вот так. И легче станет. А заночуешь сегодня здесь, с братьями, тут тебе спокойнее будет. Матушка тебя проводит.
И вышел, кивнув на одну из старушек.
Никто, кроме меня, не обращает внимания на Святлицкого. В комнате всегда полно самого разного народа, и «корневые» давно привыкли к пестроте собирающейся толпы. Это замечательно, когда народ самый разный, это лучше всего. Инженеры и строители, студенты и военные, водители и пенсионеры, продавцы и покупатели — какие вы все разные в своем одинаковом желании разбогатеть.
Святлицкий усаживается в углу комнаты, и я начинаю.
— Добрый день! — говорю я и обвожу взглядом собрание. Я почти не вижу лиц, да они мне и не нужны. Я чувствую их страх неизвестности, страх быть обманутыми и борющееся со страхами желание разбогатеть. Сейчас, дорогие мои, сейчас вы отдадите мне свои страхи, а я в ответ покормлю ваши желания, сейчас мы начнем обмен.
— Как вам погодка сегодня, как настроение? — спрашиваю я.
— Ужас! — выкрикивает кто-то.
— Хорошая собака хозяина из дома не выгонит!
Все смеются, расслабляются, ерзают, усаживаясь поудобнее.
— А кого из вас пригласили на нашу встречу? — интересуюсь я с ударением на слове «пригласили».
В середине комнаты сидящие за партами дружно поднимают руки. Мои «корневые» улыбаются, одобряюще похлопывают приглашенных по спинам, показывают участие и доброжелательность. Рассевшиеся на стульях случайные прохожие глядят на этот «клуб своих» с завистью, как во все времена смотрят с завистью на чужое добро. Пусть самому ни к чему, но у соседа то есть! Смотрите, уважаемые, смотрите. И завидуйте.
— Хорошо! — говорю я. — Итак, дорогие мои. Сегодня вы получите такую информацию, которая каждого из присутствующих здесь сможет сделать свободным человеком! Потому что с помощью этой информации каждый сумеет сам себя сделать богатым!
Ритуал обращения Михаила проводил отец Никанор лично.
Мишка стоял совершенно голый перед братьями и сестрами, шептал слова заученной накануне молитвы, стыдился своей наготы, но, помня запрет, пошевелиться не смел. Братья и сестры дружно пели тягучую и унылую славу Иисусу. Свечи дымили, наполняя низкую комнату сладким угаром. Отец Никанор опрокинул на Мишку ведро воды, больно стегнул веником по ягодицам и груди и разрешил сесть. Измученный недельным постом Мишка почти упал на тощенькую подушечку, брошенную рядом с креслом отца Никанора. Все замолчали и вышли, оставив отца Никанора и Мишку одних.
Мишка откусил от протянутой отцом Никанором просфоры, посмотрел на свое похудевшее тело и нерешительно произнес:
— Скажите, отец, а вам никогда не кажется все это ужасно глупым?
— Что называешь ты глупым, сын мой?
— Все эти обряды. Я... я иногда думаю, что они просто никому не нужная трата времени и лицемерие.
— Ты любишь Иисуса, сын мой?
Отец Никанор по своему обыкновению закрыл глаза и раскрыл ладони.
— Люблю. Я знаю, он через вас нисходит ко мне и дарит облегчение. Но...
— Когда мужчина любит женщину и дарит ей цветы, разве это глупость и ненужная трата? Или лицемерны стихи влюбленных, лицемерны их ухаживания, проявления своих чувств друг к другу?
— Нет, отец, не лицемерны.
— Тогда почему свои ухаживания к Иисусу ты называешь лицемерием? Почему свои проявления любви ты называешь ненужной тратой времени?
— А просфоры? — Мишка жадно глянул на кусочек теста в своей руке. — От них мне хорошо, точно от счастливой вести. А без них плохо и сумрачно, и душа ноет, будто больное тело без лекарства.
Мишка положил оставшийся кусочек просфоры себе в рот, и по лицу отца Никанора, все также сидящего с закрытыми глазами, прошла волна удовольствия.
— Лекарство, — задумчиво произнес Святлицкий. — а пожалуй это и есть лекарство. А еще вернее — удобрение. Для восхода чистых помыслов души твоей. Иди, сын мой. Тебе пора.
Мишка встал, переступил с ноги на ногу и спросил:
— А могу я не уходить?
— Нет. Не можешь. Пока не можешь, — Никанор открыл глаза и внимательно посмотрел на Мишку.
— Но почему? Мне там, в миру, плохо. Меня там никто не понимает. Да и не нужен я там никому. Почему мне нельзя здесь?
— Потому. Тебе здесь хорошо, только если в миру — плохо. Освобождаясь от скверны ты испытываешь благодать и даришь благодать Иисусу. Но твой колодец не бездонен. Иди.
— Слава Иисусу, — прошептал Мишка и вышел из комнаты.
Капли дождя ползут по оконному стеклу, собираются в тонкие ручейки, бегут, торопятся. Капли пота стекают по моей спине, тягуче, не спеша. Я открываю ладони навстречу желаниям толпы и говорю.
— Даже если вы что-то из себя сейчас представляете, если у вас есть образование, работа, солидная зарплата, вы все равно будете оставаться бедными, пока не начнете работать сами на себя. Но я даю вам возможность начать работать на себя. Бизнес, в котором я работаю, существует уже 45 лет. Открыты представительства в восьмидесяти двух странах мира. И этот бизнес абсолютно уникален.
Аудитория пока не верит мне. Я чувствую, как ладони покалывают лишь слабые токи моих «корневых», но их желания мне мало. Очень мало. Мне надо больше ваших желаний, я ужасно голоден. Святлицкий беспокойно смотрит из своего угла, крутит головой, выглядывая кого-то в комнате.
— Бизнес очень прост. Он строится на том, что вы становитесь здоровыми сами и приносите здоровье своим знакомым и близким. Вот это, — я показываю собравшимся небольшой флакон, — абсолютно уникальный продукт, созданный гением буддистских монахов и бывших советских генных инженеров. Вот препарат, что уже много лет успешно применяется для борьбы с самыми ужасными болезнями. Он обладает иммунологическим, бактерицидным, противовоспалительным, болеутоляющим, общеукрепляющим, противолучевым, тонизирующим, регенерирующим и противовирусным действием. Тысячи выздоровевших, на которых махнула рукой современная медицина! Сотни тысяч улучшений самочувствия! Сотни тысяч людей, для которых препарат вернул жизнь! Вы начинаете принимать препарат и становитесь здоровее. Вот ваша первая выгода! И это — только начало!
«Корневые» раздают брошюрки с улыбающейся белозубой красавицей на обложке. Я вижу краем глаза как аккуратно, двумя пальчиками, берет брошюру Святлицкий, открывает наугад, читает, шевеля губами, а может быть, молится.
— Почему покупка препарата становится бизнесом? Все просто. Существует система возврата денег за товарооборот! За каждую покупку вам начисляются баллы. И баллы начисляются не только от ваших покупок, но и от покупок ваших партнеров, и от партнеров ваших партнеров. И в конце месяца вы просто получаете деньги. Вы становитесь частью фирмы! Фирма перестает быть нашей — она становиться и вашей тоже!
— Вас привел в бизнес ваш товарищ? Тогда вы стали его партнером. Вы привели в бизнес вашего товарища? Тогда вашим партнером стал он! Чем больше у вас партнеров, тем больше денег вы получаете, ничего не делая! И мы все связаны друг с другом, мы все — как корни большого дерева!
Изменения в Мишкиной боли отец Никанор почуял тотчас, стоило Михаилу перешагнуть порог комнаты. Боль его, еще совсем недавно выходившая из Мишки плотным, густым, иссиня-черным потоком, переливалась теперь бирюзовым, рвалась на тонкие нити, тянулась летним туманом. Отец Никанор подозвал было Мишку к себе с вопросом, но тот отмалчивался, в глаза не смотрел, а если и отвечал, то совершенно невпопад. Начали служить службу. Тут уж Мишка заметно заскучал, а когда запели «Славу Иисусу», вместо слов «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!» и вовсе не сдержался, зевнул.
— Что с тобой, сын мой? — спросил отец Никанор, как обычно пригласив Мишку к себе для уединенной беседы.
— Скажите, отец, разве можно полюбить кого-то больше, чем Иисуса?
— Тебя окрутила женщина!
Отец Никанор взмахнул руками и заметался по комнате.
— Женщина...
Мишка увидел Наташу на перекрестке. Она стояла, завернувшись в дождевик, раздавала прохожим листовки, тянула к равнодушным людям мокрые холодные ладошки с зажатыми в них рекламками и улыбалась. Прядь волос выбилась из-под капюшона, завитком прилипла ко лбу.
— Давай, помогу, — хмуро сказал Мишка и, взяв листовки из ее мокрых рук, встал рядом.
Потом они бежали сушиться и греться в полуподвальную кофейню, где у Наташи работал знакомый бармен и подавали чудесный турецкий кофе. Кофейня оказалась закрыта, и они, уже совсем промокшие, ехали в троллейбусе к Наташе домой. И Мишка под подъездом дома отказывался зайти к ней, потому что неприлично вот так сразу и в таком виде, но все-таки зашел. И Наташа спрашивала, чем так странно пахнет от Мишки, и он впервые за несколько лет устыдился запаха ладана и курительных палочек, которым давно пропиталась вся его одежда и он сам.
Они пили чай на маленькой, с ужасными зелеными плинтусами, кухне. Наташа весело хрустела ржаным сухарем и смешливо рассказывала, как скоро, очень скоро, она станет очень богатой, и совсем ничего не надо будет делать, а проживет она до ста лет, это уж наверняка. И опять смеялась. Она вообще все делала весело, всегда имея при себе бесконечное число самых разных улыбок. И Мишке ужасно не хотелось никуда уходить. И, может быть, ему и не надо было никуда идти.
Перерыв.
«Корневые» вместе с гостями листают брошюрки, рассказывают о препарате.
Я зову Святлицкого в соседнюю комнату, где нам никто не сможет помешать. Откровенного говоря, разговаривать с отцом Никанором у меня нет никакого желания, но деваться некуда — не выгонишь. Я стою перед Святлицким, держа руки в карманах. Он прячет руки за спиной, похожий на карикатурного охранника-телохранителя.
— Отдай мне его, — сипит отец Никанор.
— Кого? — не понимаю я, откровенно рассматривая Святлицкого. Он сильно изменился. Щеки впали, глаза почти совсем потеряли цвет, густые когда-то волосы изрядно поредели. Сколько же мы не виделись? Десть лет. Двадцать? Очень может быть. Мы, «комерсы», не любим встречаться с «сектантами». Их ядовитая питательная среда, их унылое поедание человеческой боли и обид, обязательно играет с «сектантами» дурную шутку, рано или поздно отравляя организм. Так молодая стройная сосна, высаженная на негостеприимной каменистой земле, превращается в скрюченное, скособоченное деревцо, точно росла она, вечно кого-то боясь.
— Мишку, Мишку отдай, — сипит Святлицкий.
Мишка — это, наверное, тот паренек рядом с Наташей. Желание его через Наташу течет вяло, да и не течет вовсе, так, цедится по капле. Ничего. Трудно растет корневая система. Пусть пока по капле, от каждого по капле, зато какой изумительный коктейль получается в итоге.
— Разве я его держу?
— Это против договора. Ты не имеешь права! — шипит Святлицкий. Он расцепляет за спиной руки, но тут же, секунду спустя, сцепляет их опять.
— Перестань, Святлицкий. Ты не хуже меня знаешь. Это объективная случайность. Так бывает. Или ты хочешь предъявить мне обвинение?
Я делаю шаг в сторону отца Никанора и достаю руки из карманов. Святлицкий съеживается, втягивает голову в плечи, испуганно смотрит на мои ладони. Медленно, почти театрально, я достаю из кармана пиджака флакон с драже, верчу его в руке, смотрю сквозь рыжее стекло на Святлицкого. Тот заворожено глядит на флакон, облизывает пересохшие губы.
— Как, — говорит Святлицкий, — Как ты это делаешь?
Просфоры. У «сектантов» почти всегда получаются просфоры или дрянное винцо с привкусом уксуса. Куда им до моих таблеток. Чудо-препарат, отличное удобрение для моей «корневой» системы.
— А как ты делаешь просфоры? — спрашиваю я и смеюсь.
Я поворачиваюсь к Святлицкому спиной и выхожу из комнаты.
— Отдай, — хрипит за спиной отец Никанор.
Я останавливаюсь на пороге.
— Извините, «святой отец», — говорю я, не оборачиваясь, подымаю руки и показательно шевелю пальцами, глядя на сидящих в комнате. — Извините. Но мне пора завтракать.
Павел Белянский © 2009
Обсудить на форуме |
|
