|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Лучшее - детям Майк Галь © 2008 НЕТ СПАСЕНЬЯ ОТ ГЕРОЕВ ...Радостью вспыхнул, как лев, на добычу нежданно набредший,
Встретив еленя рогатого или пустынную серну
Гладный, неистово он пожирает, хотя отовсюду
Сам окружен и ловцами младыми, и быстрыми псами...
Гомер. Илиада. Песнь третья.
Робот-грузчик увяз в трясине «по уши». Зарылся крепко, окончательно и безнадежно. Что называется — влип. Натужно выл и стонал на пределе сил электродвигатель. Где-то там внизу, под черной дурнопахнущей водой, упорно месили тяжелый болотный ил его гусеничные пары. Огромные зловонные пузыри вперемешку с зеленой тиной выныривали со дна и лопались со смешным чпокающим звуком. Толстые трубы девяти основных манипуляторов слепо-беспомощно извивались, ухали сервоприводами, метались над поверхностью трясины, щелкали зубастыми захватами, яростно рвали сухую траву на болотных кочках в тщетных попытках зацепиться хоть за что-нибудь основательное. Однако с самого начала было отчетливо ясно — экспедиция осталась без робота и юный Савелий прекрасно это понимал. Понимал, но продолжал надеяться. Выжидал, стоя на заросшем камышом берегу, и, зажав в руке пульт дистанционного управления, откровенно тянул время — а вдруг...
Чуда все не происходило и нужно было докладывать Бармалею. Савелий нехотя полез в нагрудный карман за коммуникатором, когда тот сам завибрировал, заурчал встречным вызовом, переходящим в бодренькую мелодию «Сиртаки».
Вызывал начальник экспедиции. Он же Бармалей. Он же Савелиев школьный учитель истории Борель Марленович Сидоров.
— Ну что, Савелий? Безнадёга? — то ли спросил, то ли констатировал Бармалей.
— Безнадёга, — вздохнул Савелий тяжело, словно в том была его личная вина, а не промашка техслужбы тайм-дайверов в пять тысячных наносекунды, высадившей тяжелый погрузочно-разгрузочный механизм посреди непролазной топи, в добрых семидесяти километрах от базы.
— Кхм... Подсиропили хронолазы, — крякнул досадливо Бармалей. — Тогда, значит, так, Савелий... Слушай приказ... Робота в «спящий режим», все оставить как есть, самому ноги в руки и сюда. Все ясно? Вопросы?
Вопросы к начальнику экспедиции у десятиклассника Савелия конечно были. Десятикласснику Савелию очень хотелось спросить уважаемого Бореля Марленовича Сидорова: как же это — вот так запросто бросить без присмотра, можно сказать, на произвол судьбы ценное школьное оборудование. Не оставить легкомысленно где-нибудь на заднем дворе их учебного заведения среди мусорных контейнеров, или, скажем, нечаянно забыть в парке после городского субботника, а сознательно обречь на верную гибель, в немыслимой глубине веков, в невообразимых пластах времени, в диких, почти первобытных лесах древнего Пелопоннеса. Это, во-первых. А во-вторых — каким образом уважаемый начальник экспедиции собирается без робота-грузчика осуществить транспортную операцию по доставке огромного и совсем не легкого пещерного льва до экспедиционной хроноплатформы (с таким, кстати, трудом и, можно сказать, риском выслеженного и плененного для их школьного зверинца), если, конечно, уважаемый Борель Марленович не намерен самолично бежать до нее, до хроноплатформы, впереди оного льва в качестве приманки. И еще: другого такого случая заполучить реликтовую зверюгу у них уже наверняка не будет, поскольку школьные учебные экспедиции, как известно, дальше «бронзового» века не пускают, а пещерный этот лев, возможно и даже наверняка, последний, живущий на земле в данный отрезок времени.
Ни о чем таком, конечно, Савелий Бармалея не спросил. По той хотя бы простой причине, что одним из строжайших правил участия в тайм-дайвинге или, по-простому, путешествиях в прошлое, является четкое и беспрекословное подчинение начальнику экспедиции — в школьных же экспедициях это правило было просто железным. Посему Савелий ответил коротко: что, мол, все ясно и нет у него к начальству никаких вопросов — на том и отключился. После чего, уже засовывая коммуникатор обратно в карман и выискивая глазами неприметно стоящий в тени деревьев мотограв, неожиданно увидел человека...
Человек был большой и голый. Не то что бы совсем голый, а только предметы его одежды (а именно: грязная тряпка на бедрах — одна штука, колчан с луком и стрелами — одна штука, рваные кожаные сандалии — две штуки) как-то терялись на фоне внушительной мускулатуры незнакомца. «Здоровый лоб», — машинально отметил Савелий, хотя как раз лоб у человека был не очень большим. Большой у человека была дубина, на которую тот небрежно опирался одной рукой. Другая его рука указывала в сторону торчащего из трясины робота, слегка притихшего и вяло копошащегося в болотной грязи. Смотрел при этом человек прямо на Савелия и требовательно повторял одну и ту же фразу на каком-то, должно быть, очень древнегреческом языке. И вся логика ситуации подсказывала, — это был простой вопрос: «Что это?»
Савелий растерялся. Савелий не знал, что делать. Савелий стоял столбом и приветливо — по-дурацки приветливо — улыбался. Он просто сиял самым неподдельным и искреннем дружелюбием, дрожащими пальцами при этом нащупывая на поясе рукоятку мощного полевого электрошокера.
— Здрасссьте, эээ... уважаемый... — мотнул головой Савелий и забормотал, резиново улыбаясь: — Это... здесь... Все нормально... Все в порядке... Ничего страшного... Это робот, понимаете? Обыкновенный робот... Ага... Робот-грузчик... Старая модель... Это... Гидромеханоид... «Ги-дро-ме-ха-но-ид!» — повторил он по слогам, для пущей ясности. Савелию очень хотелось сказать что-нибудь на греческом, пусть и не на древнем, но в голове откуда-то всплыло и крутилось лишь совершенно неуместное: «Кали орэкси!» («Приятного аппетита!»). Он действительно не знал, что делать.
Голый гигант, в отличие от Савелия, умственными муками не страдал. По крайней мере, на его лице, заросшем черной бородищей, это никак не отражалось. Убедившись, что как источник информации Савелий совершенно бесполезен, как источник возможной опасности совершенно безвреден, любопытный эллин целиком сосредоточился на терпящем бедствие роботе. Поудобнее перехватив дубину, он самым внимательным образом стал высматривать среди трясины кочки покрепче, явно собираясь добраться до утопшего механизма и навести на болоте порядок.
Конечно, Савелий предполагал, что, так или иначе, а застрявший робот обречен на погибель. Что не жилец он среди экологически чистых и первозданно диких лесов, гор, долин и рек догомеровской Эллады. Неестественный и чуждый предмет. Случайное недоразумение, занесенное сюда непонятно каким ветром. Вот только не ожидал Савелий, что случится это так скоро — практически на глазах. К собственному удивлению он вдруг понял, что ему жалко несчастного робота — инвентарный номер семнадцать дробь семнадцать школьной коммунально-хозяйственной службы. Жалко невообразимо. До слез.
— Нет! — крикнул Савелий, овладев наконец электрошокером. Крикнул громко и решительно. Ну, может не решительно — но громко, это точно. Во всяком случае, гигант Савелия услышал. Услышал и остановился, обратив на него вопрошающий взор.
— Нет! — повторил Савелий — Стойте! Нельзя! Понимаете? Нельзя трогать...
В подтверждение серьезности своих слов и права на собственность, он сделал несколько шагов вперед и, отставив в сторону руку с электрошокером (словно какой-нибудь джедай из «Звездных войн»), с сухим треском выметнул из него вверх голубую полутораметровую искру. Жест был эффектен, смел и наивен. Мощный электрический разряд пронзил большую комариную тучу, в испуге подскочившую на пару метров.
Эллин признаков испуга не проявил. Но заинтересовался. Добрую минуту он молча и задумчиво смотрел на Савелия. Стоял и сопел. Размышлял. Какие-то ужасно сложные аналитические процессы происходили, должно быть, в его чернокудрой голове. С натугой, с почти ощутимым скрипом и скрежетом рождались в ней длинные ряды архаичных образов, проявлялись уходящие в бесконечную ¬даль цепочки странных и удивительных ассоциаций. Эллин трудился долго, тяжело и добросовестно. Итогом его трудов стали действа, для Савелия неожиданные.
Во-первых, гигант улыбнулся — ощерился блаженно и одновременно жутко. Во-вторых, он отступил на шаг. В-третьих, — еще на шаг. Затем вдруг бухнулся на колени и, являя взору плитоподобную спину, с приглушенным стуком воткнул голову в мятую траву. Савелий опешил, а эллин, глядя в землю, начал что-то длинно и безостановочно бубнить... Эллин бубнил, Савелий стоял, не зная чего ждать, комары зло гудели и готовили ответный удар... Потом гигант умолк. Он выпрямился, задрал вверх бороду, полную растительного мусора, и торжественно-протяжно провозгласил что-то похожее на «Хайре!». Затем притих. Просто смотрел на Савелия и молчал все с той же жутко-блаженной (или блаженно-жуткой) улыбкой.
Ну вот! Здрасьте-приехали, с тоской подумал Савелий, не зная куда девать руку с электрошокером. Вот только этого мне и не хватало... Коленопреклонений... А еще молитвовознесений и руковоздыманий. Ритуальных жертвоприношений с торжественным воскурением благовоний... И что теперь? Может, храм начнем строить? Храм Савелия-громовержца на болоте... Вот же влип! Не хуже того робота! Ну чего, чего тебе от меня нужно, бугай ты несчастный! Сам того не ожидая, Савелий вдруг разразился длинной, какой-то истеричной и совершенно бестолковой тирадой. Выразительно жестикулируя и запинаясь, он принялся горячо доказывать, что уважаемый эллин глубоко заблуждается: что никакой он, Савелий, не хайре, никогда не был хайре и становиться им не собирается. Что он, Савелий, знать не знает, кто такой этот хайре и вообще не представляет, какого хайре ищет на этом чертовом болоте глубокоуважаемый эллин. Савелий уцепился за это непонятное слово, как утопающий за обломок доски. Он повторял его и так, и эдак, на все лады: склонял, спрягал и даже пробовал произнести во множественном числе. Отчаянно пытался заменить им весь древнегреческий язык, — вернее, его абсолютное им, Савелием, незнание (ну откуда, скажите на милость, ему было знать, что слово это означало у обитателей древней Эллады «здравствуйте» и «до свидания» одновременно!). И когда он произнес его в двадцатый, примерно, раз — наконец случилось чудо... Гигант удалился!.. Не ушел, не убежал, не свалил и не смотался, — а именно удалился. Преисполненный спокойным достоинством поднялся во весь свой огромный рост и, не поворачиваясь к Савелию спиной, не озираясь, — с довольной улыбкой продолжая смотреть Савелию прямо в глаза, странным образом держа дубину свою невесомо, словно прогулочную трость, стал неспешно отступать к лесным зарослям и как-то сразу в них исчез, растворился, будто его и не было здесь, будто приснился он Савелию в нечаянном послеобеденном сне. В этот момент комары поняли, что плацдарм наконец свободен и настала их очередь...
Савелий бросился к мотограву. Все, — с него хватит! Сходу запрыгнул верхом, даже не смахнув сухие листья с седла и паутину с приборов. Рванул с места, вверх, сразу под кроны деревьев, сквозь солнечные лучи... Скорей! Скорей к своим, на базу!.. Отключить бедолагу робота он, конечно, забыл.
Начальник школьной тайм-дайверской экспедиции Борель Марленович Сидоров сидел на раскладном походном стуле в своей начальничьей палатке, за раскладным походным столом, заваленным ворохом бумажек, кучей непонятного вида тестеров, дозиметров, всяких там спектрометров и подводил итоги.
Если честно, особенной нужды в этом у Бореля Марленовича не было. Если честно, то и каких-то особенных итогов у него тоже не было... Ну, да — лев... Лев, конечно, был. Самый настоящий — пещерный. Очень большой. Выслежен, поднят по всем правилам, усыплен выстрелом из карабина и помещен в клетку. Лишен, так сказать, свободы передвижения — заключен под стражу. В собственной своей пещере заключен, между прочим, и в этом-то как-раз была их (да чего уж там — его, Бореля Марленовича, личная) проблема и головная боль. А также причина, по которой их штатный проводник, профессиональный тайм-дайвер Иван Санин, уже третий день кряду возмущался явно назревающим срывом всех планов, графиков и сроков экспедиции. «Говорил же я вам, Борель Марленович! Не стреляйте — рано! Говорил, а вы не слушали! И что?.. Лев в пещере. Мы сидим. Время выходит. Теперь вот еще и робот ваш утоп!»
Ну, робота, положим, его же собственные коллеги утопили — тут уж Ивану лучше помолчать. А в остальном он, конечно, прав. Прав наш уважаемый и многоопытный сталкер. Многомудрый Чингачгук и Дерсу-Узала в лице едином. Не поспоришь. И выстрелил Борель Марленович, конечно, рано — слишком близко от пещеры...
Лев, сволочь древняя, оказался неожиданно крепок. Получив полагающийся ему заряд снотворного, вопреки ожиданиям не отключился сразу — не доставил он такой радости своре юных охотников — а еще добрую минуту шлялся возле пещеры, громко ревел, клацал зубами, сердито размахивал хвостом и вообще был очень недоволен — потом забрался в свое каменное логово и уже там, обиженный на весь мир, завалился дрыхнуть...
Левушку, конечно, упаковали. Быстро и бережно — в надежную, крепкую, из какого-то мегапрочного титанового сплава, сборно-разборную клетку и решили было, что дело сделано... Выяснилось, нет... Выяснилось, что закон Мерфи (он же закон подлости) действует и в это доисторическое время. Клетка, так легко занесенная в пещеру в виде разобранном, — в виде собранном оказалась явно больше габаритов львиного лаза, а каменные стены вокруг оказались такой толщины, что без динамита не подступишься... Такая вот получилась «загогулина», как говаривал первый российский президент, коему Борель Марленович, к слову сказать, был обязан своим именем.
В целом же вся ситуация очень напоминала Борелю Марленовичу вычитанный им где-то способ охоты на обезьян у некоего африканского племени. В большой и полой тыкве, с приманкой внутри, коварные охотники оставляли отверстие, в которое раскрытая обезьянья ладонь проходила свободно, — а обратно, сжатая в кулак, — ни в какую. Не в силах преодолеть собственную жадность (или глупость) — разжать кулак с добычей и убежать — обремененная тяжелой тыквой обезьяна сама становилась добычей... Борелю Марленовичу, конечно, не хотелось отождествлять себя, своих учеников, всю их славную компанию с какой-то глупой и жадной обезьяной, но неприятное сравнение напрашивалось само собой, вызывая у начальника экспедиции непреходящее чувство досады. «Нет, ерунда... Чушь собачья... При чем здесь эта обезьяна... Пусть даже не глупая и не жадная. Пусть даже наоборот: самая умная и сообразительная, самая талантливая и, даже, допустим, где-то интеллигентная, — самая человекообразная, человекоподобная, самая что ни на есть человекопохожая обезьяна... Ну совершенно не причем. И нечего тут даже сравнивать... Человек, сами понимаете, звучит гордо... Человек! Человечище!.. А обезьяна?.. Обезьянище?»
Именно из гуманных и исключительно из человеческих соображений было решено не подвергать льва повторной экзекуции с применением огнестрельного оружия, а искать иной способ выхода из ситуации — способ, в должной мере соответствующий громкому званию хомо сапиенс... Отпускать льва на волю, разумеется, никто не собирался (и дело не в жадности, а в принципе). Взрывные работы тоже исключались (да и кто бы им позволил!) Оставалось рассчитывать на имеющуюся в их распоряжении малую и большую механизацию. Что касается большой механизации — тут все было ясно: собственного робота-грузчика экспедиция трагически лишилась, а ожидаемая в качестве компенсации замена, пока еще не прибыла. Но это дело времени. Что же касается механизации малой — здесь против каменных стен пещеры были задействованы два ручных лазерных резака. С помощью геологической блиц-разведки и несложных математических вычислений выяснилось, что проще не пытаться увеличить существующий вход, а проделать новый, широкий, с противоположной стороны пещеры, где каменные стенки оказались не в пример тоньше. Этим и занималась сейчас большая часть экспедиции в количестве восьми человек во главе с Савелием, два дня как вернувшимся из неудачной спасательной вылазки. Занималась вполне успешно, вход был наполовину готов, так что — опять же не прав Иван — дело двигалось, и никто не сидел, за исключением страдающего в клетке льва... Такими, с позволения сказать, научными результатами располагала экспедиция в данный момент. Такие вот были у начальника этой экспедиции итоги, которые можно было подводить, а можно и НЕ подводить...
...Вкрадчивые, медленные, тягучие аккорды «Сиртаки» незаметно окутали Бореля Марленовича. Приятно и ненавязчиво вплелись в отстраненное течение его мыслей, усыпили плавными струнными переливами. Не спеша, постепенно, как бы нехотя становились громче, наращивали темп, — все быстрее, быстрее, быстрее — пока до Бореля Марленовича не дошло наконец, что это звучит их общий, для всей экспедиции, сигнал вызова. Борель Марленович встрепенулся, захлопал ладонями по столу, по карманам и, ничего не найдя, начал крутить головой, на слух пытаясь вычислить местоположение источника мелодии, которая звучала уже в темпе перестука колес курьерского поезда. Наконец окончательно зашедшийся в музыкальном экстазе коммуникатор был найден и судорожно извлечен из-под груды приборов на столе — одновременно с этим в палатку вихрем влетел Иван Санин...
Борель Марленович понял, что у них что-то случилось. И что Иван уже в курсе того, что случилось. И, как всегда, чуточку раньше начальника экспедиции — впрочем, как и положено хорошему проводнику...
Случилось же следующее. Возле пещеры появился посторонний. Сработала сигнализация периметра, была объявлена тревога, работы остановлены, и далее все действовали быстро и грамотно, в соответствии с инструкцией, — то есть, попрятались кто куда. С помощью скрытых видеокамер было точно установлено, что в настоящий момент на территории фронта работ экспедиции пребывает в единственном числе некий легковооруженный человек, мужского пола, неопределенного возраста, с неопределенной целью, передвигающийся осторожно, но не так что бы очень, и не проявляющий никаких внешних признаков агрессии, о чем Савелием, выполняющим функции старшего группы, было немедленно доложено в базовый лагерь. «Это тот самый, Борель Марленович! Помните?.. Про которого я рассказывал!» — возбужденным шепотом закончил свой доклад Савелий.
Борель Марленович, конечно, помнил. Как и то, что после тогдашнего Савелиева рассказа трижды внутренне перекрестился, несмотря на свое более чем атеистическое отчество. «Сидите там тихо! Как мыши! Сейчас будем... — сурово приказал он Савелию и следом Ивану: — Бери карабин... Полетели!»
И они полетели...
...Савелий, весь утыканный зелеными ветками словно леший, встретил начальство новостями. (При этом ему даже не пришлось особенно понижать голос: все окрест заполнял невообразимый львиный рев — и не рев даже, а какой-то чудовищно надсадный, до неприличия вульгарный ор, без малейшего намека на царственность персоны и с абсолютно явными трансляциями: «Ну щас я выйду!!!») Новость же, собственно, была одна. Давешний Савелиев знакомец, подойдя непосредственно к штатному львиному лазу, внимательно его изучил и, не заходя в пещеру, совершил ее наружный обход — произвел, так сказать, разведку местности. Обнаружив еще один вход, он тут же принялся наглухо закладывать его только что вырезанными из массива каменными блоками, и за каких-то десять-пятнадцать минут героического труда привел стенку в изначальное состояние... Сейчас незваный гость, по словам Савелия, сидел перед оставшимся единственным входом и совершенно по-хулигански швырял туда камни, доводя несчастного льва до бешенства. «Представляете, Борель Марленович? Идиот какой-то!» — возмущенно сказал Савелий, оглядываясь на остальных пацанов, торчащих за его спиной одинаковыми кустами. Те согласно замотали ветками: ага, мол, точно идиот, — а еще кретин, дебил и просто ужас дремучий...
— Значит, он не знает, что лев в клетке, — задумчиво сказал Иван Санин, глядя на Бореля Марленовича.
— Значит, не знает, — сказал Борель Марленович.
— Перекрыл, значит, противнику пути отступления и теперь проводит плановую артподготовку. Работает по площадям...
— Атаку готовит?.. — предположил Борель Марленович.
— Скорее выманивает, — сказал Иван Санин.
«Какая атака? Какие пути отступления? — недоуменно закрутил головой Савелий. — Вы о чем?» — «Ты что же, Савелий, еще не понял, зачем он сюда явился — приятель твой?» — усмехнулся Иван и посмотрел на начальника экспедиции.
— Видишь ли, Сева, — сказал Борель Марленович, в силу профессиональной привычки стараясь быть деликатным. — Судя по всему, этот местный житель... Этот эллин... Решил эээ... убить нашего льва...
К чести мальчишек, успокоились они довольно быстро и возмущались не сильно — лишь немного посверкали глазами, грозно расправляя плечи и выразительно хватаясь за электрошокеры, — мужественными голосами возвестили о своей исключительной любви к дикой древнегреческой природе, диким древнегреческим животным, вспомнили мамонтов, зачем-то «Красную книгу» — словом, весьма натуралистично изобразили советский плакат «Не отдадим врагу ни пяди родной земли!» Убедившись, что пацаны вполне успокоились, Борель Марленович клацнул затвором карабина...
— У меня там это... на льва заряды, — вдруг сказал Иван Санин. — Я говорю, доза-то львиная. Может половинку?
— Половинку? — Борель Марленович на секунду задумался, оценивающе качнул на ладонях тяжелый «Хеклер унд Кох» и, видимо, припоминая свой предыдущий не очень удачный опыт, ответил: — Нет, пожалуй. Не надо половинку... Пусть будет львиная... — Потом, прикинув что-то в уме, добавил: — И вот что еще, Иван... Свяжись, пожалуйста, со своими — с кем-нибудь из аварийных мастерских...
Стрелком школьный учитель истории был неплохим. В том смысле, что плохим стрелком он не был. Как, впрочем, и снайпером. Тем не менее, никакой мысли о том, чтобы передоверить это серьезное дело кому-то еще — тому же Ивану, например — у Бореля Марленовича не возникло ни на секунду. «Не при чем здесь Иван, да и не его, не проводника, это дело...» И в самом деле, в сложившейся ситуации это само собой стало делом начальника экспедиции, личной его заботой, и к пещере он пошел один — с карабином в руках осторожно двинулся вверх по склону, сквозь кустарник, на львиный рев, а когда лев вдруг притих на мгновение, Борель Марленович ясно услышал позади голос Савелия: «А Бармалей-то наш — герооой...»
Начальник экспедиции ухмыльнулся. Кисленько так ухмыльнулся, невесело. Бармалей, значит, герой! Ну-ну... Молодцы, ничего не скажешь. Нашли, значит, себе героя... Сначала втянули в эту дурацкую, нелепую авантюру, навалились скопом, уговорили, уболтали как мальчишку, как какого-нибудь сопливого пацана (Пожааалуйста, Борель Марленович! Ну пожааалуйста! Такой слууучай!), а теперь Бармалей им, видите ли, герой... Охоту мы, видите ли, учинили. На львов. Страсть как нам приключений захотелось. Это, значит, вместо того чтобы, как положено по программе, искать ранние признаки влияния минойской культуры на ахейскую. А мы, значит, не признаки ищем — зачем нам признаки — мы приключения ищем! На свою... голову! А теперь, значит, Бармалей герой!.. Старый ты олух, Марленыч, а не герой. Старый безмозглый осел. Бегай вот теперь как Рэмбо с ружьем по кустам... Льва мы, видите ли, захотели! Пещерного! В живой уголок! Да ему одной жратвы нужно... — тут Борель Марленович очень живо представил себе каждодневный самосвал с «вискасом» перед их школьными воротами. — Ну, ничего! Погодите! Вот вернемся... Вы у меня каждый по реферату напишите! И темку я вам задам, други мои, соответственную. Такую, чтобы вам, значит, жизнь медом не казалась... Что-нибудь, к примеру...
Тему будущего реферата Борель Марленович так и не придумал, потому что заросли как-то сразу кончились и вместо них образовалась залитая солнечным светом пологая каменистая площадка, переходящая на дальнем своем конце в отвесную стену скалы. Из непроглядно-черного разлома в скале, как из репродуктора, беспрестанно бил по ушам оголтелый львиный рев... Эллина возле пещеры Борель Марленович не разглядел — вернее не успел разглядеть, потому что весьма поспешно рухнул за большой, нагретый солнцем валун, заняв таким незамысловатым образом огневую позицию...
Эллина Борель Марленович увидел уже через оптический прицел карабина. Увидел не сразу. Сначала, по малоопытности, долго шарил объективом по неохватной каменной стене, которая в оптическом увеличении растеряла все свои приметные ориентиры и стала совершенно неузнаваемой. Потом округлое пространство прицела целиком заполнило пятно какой-то непроницаемой космической тьмы и Барель Марленович понял, что это вход в пещеру. Он стал аккуратно нащупывать края входа и, нащупав, вдруг очень близко и отчетливо увидел на скале рисунок. На шероховатой плоскости, чем-то бурым, было изображено странное и убогое животное, напоминающее пуделя и павиана одновременно — кто-то из мальчишек явно пытался нарисовать льва, пользуясь йодом из походной аптечки. «И рисовать-то вы не умеете, троглодиты! — в сердцах подумал Борель Марленович и сразу же вынес коллективный приговор: — Ну, значит, будем учиться... С натуры... В дополнение к рефератам...» В этот момент образец наскальной живописи закрыла потная загорелая спина...
Удерживать эллина в объективе прицела было не просто. Тот все время двигался, все время что-то делал: нагибался, приседал, забегал к пещерному входу то с одной стороны, то с другой, замирал на секунду (то ли прислушивался, то ли принюхивался), швырял в темноту пещеры очередной камень, тут же отскакивал на ответной волне львиного рева и, выставив перед собой здоровенную дубину, опять замирал на какое-то время, — застывал чутко-напряженно, сразу становясь похожим на одну из статуй Фидия... Эти короткие скульптурные паузы были, пожалуй, единственными удобными моментами для выстрела, но Борель Марленович все не стрелял. Не хотел стрелять... Ох как не хотел стрелять в человека школьный учитель истории Борель Марленович Сидоров. Пусть даже и усыпляющими зарядами. Он, школьный учитель, искренне надеялся, что, может быть, стрелять ему не придется вовсе. Ждал, что вот напрыгается себе человек, наскачется вдоволь горным козлом, да и успокоится, устанет, выдохнется, убедится в полной тщете своих героических усилий (Да просто ждать ему, в конце-концов, надоест!), глядишь, и уйдет восвояси — туда, откуда пришел... Ведь лев-то к нему все равно не выйдет! И сам он в эту пещеру тоже не полезет... Нет, не полезет... Последним глупцом, безмозглым самоубийцей, нужно быть, чтобы самому сунуться в логово пещерного льва с одной лишь деревянной палкой в руках. Ну, не дурак же он, в самом-то деле!..
Словно в ответ на это мысленное восклицание, эллин полез в пещеру. Низко-низко пригнувшись, чуть ли не встав на четвереньки, неугомонный абориген начал очень осторожно и медленно вдвигаться в темноту пещерного входа. Черная тень накрыла его голову и плечи. Время пошло на секунды. Больше ждать было нельзя... Наверное, с военной точки зрения, как мишень, поза эллина была сейчас не самой удачной — зато с медицинской, то что надо. Чувствуя себя не стрелком-диверсантом, а, скорее, врачом — эдаким заботливым медбратом — Борель Марленович успокоился, сделал глубокий вдох и, задержав дыхание, тщательно прицелился. Считая собственный пульс и стараясь чтобы движение пальца совпало с началом удара сердца, он плавно нажал спусковой крючок...
Львиная шкура была огромна. Наброшенная на плечи как плащ она еще почти на четверть волочилась по земле, оставляя на теплой пыли Немейской дороги красноречивый след от когтей задних лап и длинного рыжего хвоста. Кисточка хвоста темным лохматым мячиком подпрыгивала на неровностях, игриво вихлялась и взбивала крошечные пыльные фонтанчики. Идти под шкурой было ужасно жарко и неудобно. Геракл даже не ожидал, что она окажется настолько большой. Он уже в который раз попытался поддернуть ее повыше, как-то подвязать у пояса, приспособить на манер хламиды или гиматия, но получалось только хуже. Колчан неудобно смещался, начинал перекручиваться, сползать из-за спины на живот, лук при каждом шаге надоедливо бил по коленям, а тяжелая дубина все норовила свалиться с крутого плеча, поскольку на крутых плечах Геракла возлежали передние лапы зверя, завязанные узлом на груди. Косматую львиную башку с разверстой пастью Геракл нахлобучил на себя на манер боевого шлема. Шлем получился впечатляюще грозным, но великоватым даже для него. Он болтался на голове Геракла в такт шагам, съезжал по мокрым волосам на лоб, на глаза, мешал смотреть на дорогу, и его клыкастый козырек то и дело приходилось поправлять коротким ударом кулака в шершавый львиный нос... Ко всему прочему Геракл хромал. Правая нога не то что бы болела, но была какой-то деревянной и бесчувственной, совсем неживой. Он припадал на нее, грузно раскачиваясь всем телом под жаркой львиной шкурой, и казалось, что по безлюдной Немейской дороге идет не человек вовсе, а какой-то жуткий, фантастический, хромой оборотень.
Шкуру, конечно, лучше было бы снять. И лучше, и правильнее. Снять, свернуть тюком, перевязать чем-нибудь и спокойно нести за плечами, как носит свою поклажу любой экономящий силы путник — удобно и расчетливо... Любой, но не Геракл. Он не был простым путником. Теперь уже не был. И львиная шкура на нем, шкура гигантского дикого зверя, была не просто охотничьим трофеем. Она была символом. Наглядным и убедительным символом его триумфа. Очевидным для каждого встречного знаком его первой, действительно большой победы. Первой в грядущей череде других побед. В этом он не сомневался. И хотя дорога в Немею была совершенно безлюдна, и некому было восхититься героем, Геракл упрямо шел облаченным в волочащуюся по пыли львиную шкуру, то и дело поправляя и поддергивая ее, беспрестанно зевая, роняя и подхватывая дубину, ковылял, хромая и обливаясь потом, потому что для него это был по настоящему счастливый момент, а огромная шкура, если и была бременем, то это было бремя его, Геракла, славы. Он победил льва!
...Саму битву Геракл помнил плохо. Можно сказать, не помнил совсем... Лев напал сзади, как нападают все кошки. Выломал, должно быть, каменную преграду другого входа и, выбравшись наружу, обошел, подкрался и ударил в бедро острым как бронзовый клинок когтем. Это он помнил... Удар, не столько сильный, сколько внезапный, бросил Геракла в темную глубь пещеры. Это он тоже помнил... Помнил, как упал лицом вниз, не выпуская дубины, обнял ее, словно самое дорогое сокровище на свете, прижал к животу и, проворно откатившись в сторону, вдруг над самым ухом услышал оглушительный рев и с ужасом ощутил жаркое дыхание зверя... Еще он помнил как стоял, уперев широко расставленные ноги в каменный пол, одинокий, в кромешном мраке, и наносил удары в этот мрак, раз за разом, туда, где все хрипело и исходило злобой, и его дубина, с тяжким гулом рассекая воздух, проваливалась бессмысленно в пустоту, в никуда, и все никак не находила цели, и вдруг нашла, ударила тяжело и жестко, с хрустом и каким-то звоном, и он обрадовался, поняв, что угодил зверю в голову, ударил снова, и снова попал. Ударить третий раз он не смог — лев ухватил дубину зубами, зажал ее в чудовищных тисках челюстей (он не видел этого в темноте, но живо представил, как огромные желтые зубы вонзились в дерево и могучая лапа легла сверху, чтобы выбить оружие из его рук) и тогда он изо всех сил дернул дубину к себе, откинулся назад всем телом, вырвал ее из звериной пасти и, не устояв, полетел в пустоту. Он это помнил, или ему казалось, что помнил... Он летел долго и полету не было конца, вокруг были пустота и мрак, не было верха, не было низа, все исчезло, исчезла пещера, исчез львиный рев, превратившись в тонкий комариный звон, потом и звон исчез, а он все летел, пока вдруг не появился свет, который не был светом солнца или светом живого огня. Это был холодный, мертвый свет преисподней, и молчаливые тени Аида обступили его со всех сторон, чтобы забрать туда, откуда нет возврата. Что было дальше, он не помнил...
Геракл очнулся ясным солнечным утром в придорожной траве. Пели птицы и стрекотали кузнечики. Где-то рядом гудел шмель. Он открыл глаза. Над ним было высокое чистое небо. Затылок трещал. Саднили ободранные локти. Морщась от боли, Геракл повернул голову и совсем близко увидел львиную морду... Сердце ухнуло и остановилось. Потом сигануло куда-то вверх. Он подскочил вслед за ним и сразу упал — правая нога подломилась и Геракл шумно повалился на бок, прямо на рыжее одеяло львиной шкуры, лежащей на траве с беспечно раскинутыми в разные стороны лапами. Тут же валялись колчан, лук и дубина с измочаленным концом...
Это я, думал Геракл, стоя на обочине и давая отдых раненой ноге. Я его убил. Кто же еще... Он задумчиво разглядывал ногу, сгибал и разгибал ее, выворачивал пятку, навалившись на дубину плечом, как на костыль. Нога была перемазана чем-то буро-желтым, наверное, кровью льва и странно пахла морскими водорослями... Просто я оказался сильнее... Сильнее и отважнее... А может, я оказался более ловким. Или более быстрым. Или более удачливым. А может, более достойным... Да, подумал Геракл, просто я оказался достойным. Наверное, так решили боги. Подумали и решили. Пусть победит Геракл, решили они. Ведь он хотел стать героем. Ведь он достоин быть героем. Сколько можно пасти овец. Сколько можно выслушивать насмешки микенского выскочки Еврисфея, этого кичливого хлюпика, который только и может, что хвастаться своим высокородным происхождением да сочинять небылицы про него, про Геракла. Что он-де глупец и невежа. Что непроходимо туп и беспомощен в науках. Что, мол, упрям и вспыльчив как Критский бык. И что он-де, подумайте только, убил кифарой своего учителя музыки, хотя все знают, что не убивал, что тот всего лишь пролежал полдня без памяти и еще полдня притворялся, чтобы потом выклянчить у его отца трех баранов, якобы за ущерб... Ну, теперь-то все. Больше этого не будет. Теперь все будет по-другому...
Хорошая шкура, подумал Геракл и огладил шелковистый плотный ворс. Наверное, очень крепкая. Вот только слишком длинная и совсем уже грязная. Отрежу, решил он. Отрежу снизу до земли, а хвост повешу возле двери. Хотя лучше, конечно, было бы смастерить из него кнут и отхлестать Еврисфея...
Шкура и правда была крепкой. Крепкой настолько, насколько может быть крепок кевлар, из которого ее сделали. И грязна она была, конечно, тоже изрядно. Жутко грязна. Перепачкана снизу так, что уже почти невозможно было, не то что прочитать, а даже разглядеть странное круглое клеймо под основанием хвоста с никому и ничего не говорящей здесь надписью: «МФТ-Д. Российское отделение. Изд. 337». Прочная и долговечная, водонепроницаемая и кислотостойкая, огнеупорная и пуленепробиваемая — это действительно была по настоящему хорошая шкура...
Геракл не знал, что такое пули. И что такое кевлар, он тоже не знал. Да и зачем ему было это знать. Знания порождают сомнения, а сомнения делают человека слабым... Геракл не может быть слабым. Он никогда не был слабым и никогда не будет слабым... Он силен. Он отважен. Он был рожден, чтобы стать героем. И он стал героем. Сами боги, могучие боги Олимпа, дали ему силу, чтобы он мог совершить великие подвиги и обрести славу. Никто на свете теперь не в праве отказать ему в этом. Ни отец, ни Еврисфей... Никто!.. И юный бог с молнией в руке, которого он встретил на Лернейском болоте. Уж теперь-то он не посмеет запретить Гераклу сразиться с тем мерзким девятиглавым чудовищем! Как он назвал его?.. Гидро... Гидра...
Майк Галь © 2008
Обсудить на форуме |
|
