|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Будущее человечества П.П. Печкин © 2005 Гонки по вертикали Наконец грохот подземки, гул лифтов и лязганье стальных перемычек остались позади; последняя сомкнулась уже беззвучно, не сохранив на фосфоресцирующей глади ни малейшего намёка на вход, и они очутились в наглухо запертом цилиндре, похожем на чрево пустой железнодорожной цистерны.
Или шлюза, подумал космонавт.
— Обождите, пожалуйста, — сказал его провожатый. — Я обязан о вас доложить.
В полёте космонавт отвык от многих вещей, по-прежнему считавшимися здесь, на Земле, ужасно важными. Пустые формальности были из их числа.
— Может, обойдёмся?
Эволюты, несомненно, и так знали, что он здесь.
— Нельзя, — сказал провожатый. — Отступление от утверждённого этикета повышает риск стресса у членов Сената на семьсот девяносто восемь процентов. Мы... слишком безобразны для них. — Провожатый смущённо улыбнулся. — Нам и так стоило огромных усилий организовать эту беседу. Пожалуйста, не забывайте об этом.
Он прошёл к дальнему торцу цилиндра и, подавшись вперёд, упёрся в него ладонями. На растопыренных пальцах тут же сверкнули рубиновые кольца — по пять на руке, — скользнули к кистям и слились в рубиновые браслеты, синхронно поползшие по запястьям.
Сканирование и обеззараживание. Достигнув туловища, браслеты превратились в алого цвета обруч, который, вмиг расслоившись надвое, отправился исследовать и дезинфицировать конста от бритой макушки до пяток.
Космонавт отвернулся. Сразу после возвращения эта процедура вызывала у него весёлое любопытство — теперь же она ему осточертела. Дважды в день, а сегодня, на пути сюда, уже в десятый, наверное, раз... было в щепетильности Эволютов что-то унизительное.
Впрочем, можно их понять.
Дезинфекция закончилась, и стена растворилась, вдохнув в коридор струйку едва ощутимого пряного аромата. Потом закрылась. Космонавт остался в одиночестве.
Он поднял было руку — пригладить волосы перед важным разговором, — но вспомнил, что отныне у него нет шевелюры. Ни одного волоска на голове, на теле — было первым требованием Эволютов, когда они соглашались на встречу.
Даже с усами пришлось распрощаться.
«Ещё не самое странное условие, — подумал космонавт. — Надеюсь, дело того стоит».
В конце концов, не ему сетовать на здешние обычаи.
Слишком долго он отсутствовал. Улетел на тринадцать лет, а вернулся через тысячу. За десять веков мир здорово изменился. Всё в нём стало другим: общественная система, нравы, технологии, сами люди... — всё.
Человек эволюционировал в более совершенный вид.
Внешне, если судить по телепередачам, он не больно-то отличался от космонавта с товарищами, однако, например, скорость метаболизма и психических процессов новых людей была втрое выше. Тело стало крепче. Чувства обострились. Пищеварительный тракт редуцировался, приспособясь к высококалорийным продуктам. Зубы атрофировались. Снизился иммунитет. И, как уяснили путешественники, что-то ещё изменилось, по мелочам. Вернувшимся (корабль завис на геостационарной орбите над гигантским, на треть материка, городом) сразу дали понять, что их прямое общение с нынешними людьми, Эволютами (именно так, с заглавной буквы), исключено. Анафилаксия, как туманно объяснили Эволюты.
Опасались аллергии, надо понимать.
Лишь после долгих препирательств они согласились впустить одного. Жить ему предстояло в Санатории за чертой мегаполиса, вместе с неспособными эволюционировать бедолагами. К сожалению, признались Эволюты, вопреки успехам медицины, порою всё же появляются на свет непригодные к вертикальному прогрессу особи — консты. Рецессия генов. Миллионная доля процента от общей численности. Материально они ни в чём не нуждаются — современный мир чрезвычайно терпим к убогим, — но, естественно, в общественной жизни не участвуют. Нигде, кроме Гонок...
Дальняя стена бесшумно раскрылась, и в коридор, пятясь и непрерывно кланяясь, вернулся провожатый. Он пятился и лебезил, покуда стена не вернула себе материальность: лишь тогда он выпрямился и, улыбнувшись опять смущённо, сказал, что Сенат готов выслушать космонавта.
— И помните, пожалуйста, о нашем предложении, — добавил он.
Провожатого звали Джонатан. У него были узкие плечи и глаза человека, которому не позволяют забывать, что он — изгой. В Санатории у всех были такие глаза — девять тысяч пар виноватых глаз.
Ростом он был под стать космонавту, но казался гораздо ниже, потому что всё время сутулился.
«Слишком часто им кланяется? — подумал космонавт. — Что ж, если тут так принято, то я местных обычаев не знаю. Я, слава небу, всего лишь неотёсанный межзвёздный путешественник...»
Вернувшийся с доброй, между прочим, вестью.
— Прошу вас, — сказал Джонатан.
«Держаться скромно, но с достоинством», — напомнил себе космонавт, прижимая к стене ладони. И усмехнулся, подумав, что выглядеть достойно будет непросто. Ведь сейчас ему предстоит выступить перед высшей властью Земли в чём мать родила.
...Тем самым они глумятся не только над теми божественными, прозорливыми блюстителями, но также и над нами; и что еще хуже, при этом торжествуют, видя, что их безумные обычаи уважаются...
Он стоял в круге ослепительного света размерами с цирковую арену. Позади парил огромный выпуклый стереоэкран, с чьей помощью космонавт намеревался проиллюстрировать отчёт об экспедиции, а впереди и с боков, в полутени, по контрасту с ярким светом казавшейся сумраком, на сбегающей к центру кольцевой террасе за радужной сферой защитного поля стояли, сидели, двигались, жевали, о чём-то переговаривались меж собою члены Сената. Их непривычно проворные жесты и похожие на чириканье фразы космонавт скорее угадывал, чем различал.
Терраса располагалась выше арены, отчего всё выступление пришлось задирать голову. Было неудобно — свет из диска высоко в зените резал глаза, — но космонавт не хотел казаться невежею.
Эволюты же, явно не отягощённые подобными комплексами, вели себя более непосредственно. Кто-то зевал в лицо космонавту, кто-то хихикал, тыча в него пальцем. Иные вовсе не обращали на доклад никакого внимания — копошились в складках своих одежд (нынешние сенаторы, по примеру античных коллег, рядились в тоги), или ковырялись в носу, или, вынув изо рта мокрый зубной протез, отдирали от него жвачку.
Всё это здорово смущало космонавта. Совсем иначе он представлял своё выступление.
Впрочем, оно оказалось недолгим. Едва он изложил предысторию и задачи полёта (он старался быть лаконичным, полагая, что людям по ту сторону радужного поля воспринимать тягучую, с их точки зрения, речь нелегко), как облачённый в порфиру благообразный великан поднял руку. Высокий рост, как уже знал космонавт, был у Эволютов чем-то вроде культа, и Сенат не являлся в этом смысле исключением. Глава его казался гигантом даже по нынешним (средний рост — за два метра) стандартам.
— Достаточно. — Слова великана, в отличие от прочих, изливались через некий, придающий им вальяжности модулятор. — Это не представляет интереса для человечества. Всё это при желании можно узнать в Информате.
Остальные сенаторы — кто ещё не ушёл прочь — захихикали, а космонавт растерянно умолк перед экраном с объёмным фото экипажа «Антилопы» (три дюжины улыбающихся, не ведающих о скорых тяготах и смертельных опасностях лиц), сделанным на Луне незадолго до старта.
Когда-то на лунных верфях строили звездолёты. Оттуда же те стартовали на поиски лучших — или хотя бы диковинных — миров.
Пока космонавт обживался на Земле, разведывательная партия с «Антилопы» посетила Луну. Верфи существовали и по сей день. Разведчики обследовали взлётные площадки — куда обширнее той, с которой некогда сами отправились к иным солнцам; побродили по эллингам, оснащённым фантастических возможностей оборудованием; заглянули в ангары, где ждали своего звёздного часа красавцы-гиганты... их блеск даже скудость дежурного освещения не могла утаить. По сравнению с ними старая добрая «Антилопа» была всё равно что каравелла против крейсера.
Увы, ждали звездолёты напрасно. Оказалось, девятьсот лет назад программу космической экспансии свёрнули. Верфи законсервировали, автоматы — кроме нужных для профилактики — выключили. Опустевшие помещения затянула плесень, скоро, впрочем, высохшая и покрывшая палубы тонкой бурой пылью.
— Мы выполнили задание.
Совладав с растерянностью, космонавт решил перейти сразу к итогам полёта. Уж они-то наверняка не были знакомы Информату. Во всяком случае, Земля не запрашивала результаты экспедиции.
— Нашли планету земного типа, юный пустынный мир... Основали колонию. Первые младенцы уже родились там. И детишки, и мамы чувствуют себя хорошо... — он попытался улыбнуться.
Его надежда, что весть о колонии заинтересует Эволютов, похоже, оправдывалась. Многие сенаторы, доселе занятые своими делами, спешили поближе, комично — точно пародируя крайнюю степень любопытства — наяривая руками и коленями.
— Во избежание опасности перенаселения мы предлагаем организовать мост к Земле-два, — сказал космонавт.
Великан в пурпурной мантии вновь поднял ладонь.
— Вы опоздали, — сказал он. — Уже восемьсот лет, как мы успешно разрешили демографическую проблему.
— Ч-что? — опешил космонавт.
Перед его внутренним взором мелькнула Земля, какой она предстала им по возвращении — невообразимых размеров мегаполис под антрацитовыми плантациями энергопоглотителей и тщетно штурмующие его защитный периметр джунгли. Ртутный блеск силовых куполов. Снующие в тропосфере роботы — стальные яйца механических гнёзд...
И чёрные бурлящие тучи мигрирующих туда-сюда насекомых, сделавшихся истинными хозяевами оставленного человеком пространства.
Насекомые были сущей напастью Санатория.
Его защита, не столь безупречная, как у города Эволютов, то и дело пасовала пред напором жизненных форм, чьими единственными стремлениями были жратва с размножением — торопливые, судорожные, наперегонки со смертью, — и тогда все его обитатели, от мала до велика, вступали в бой за свои нивы и жилища. Пожалуй, их решимость в такие часы, да ещё трогательная кропотливость, с какой они хранили в быту обычаи многовековой давности, примиряла космонавта с той унизительной — хоть и объяснимой — покорностью, что насыщала атмосферу Санатория сверх всякой меры.
Обойдённые прогрессом были обречены на жизнь вдали от истинной цивилизации — вне суперскоростных трасс, высоких мод, шумных скандалов и ярких шоу. Пастбища, луга и возделанные поля были их уделом. В отличие от продвинутых сородичей, питавшихся синтетической амброзией из всасываемой поглотителями биомассы, они предпочитали древнюю пищу — невзирая на её грубость, трудности добычи и хлопоты по её обработке. Эволюты полагали (их телеведущие не утверждали это прямо, но всякий раз давали понять) такое пристрастие лишним свидетельством врождённой тупости констов: ведь ежедневно автоматические подземные магистрали доставляли к Санаторию тонны избыточной городской еды — сбалансированной, первоклассной... совсем чуть-чуть прокисшей.
Космонавт видел издали эти бурые вонючие горы, кишащие гадами и насекомыми, обнаглевшими из-за отсутствия естественных врагов. Ведь на Земле больше не было — если не считать индюков на фермах Санатория — птиц.
Однажды, рассказывал Джонатан, один шустрый воробей, обманув все линии защиты, проник в город и учинил сбой в функционировании его систем, повлекший многочисленные жертвы.
После чего Эволюты разом уничтожили на планете всех пернатых.
Таким по силам и демографическая проблема, подумал космонавт. Его воображение уже набрасывало жуткую изнанку нынешнего благоденствия: эскиз за эскизом.
Сенаторы наверху дружно загоготали; раскаты их хохота были как жужжание. Даже старейшина, кажется, улыбнулся, и космонавт устыдился своих мрачных, реликтовых фантазий. Он вдруг осознал, что ничего толком не знает о современной Земле. Познавательность здешних передач была обратно пропорциональна их красочности, а доступ к Информату для жителей Санатория был ограничен.
— Вы просто не умели рационально использовать жизненное пространство, — наставительно сказал великан. — Вот и рвались прочь от Земли, обрекая себя на лишения и впустую тратя средства, которые благоразумнее было бы направить на повышение качества жизни...
Остальные сенаторы, вмиг посуровев, кивнули. Словосочетание «качество жизни» — это-то космонавт уяснил — было священным тут. Некогда скорее медицинский термин («Мешает ли чесотка Вашим сексуальным отношениям? Очень сильно. Умеренно. Нет. Не актуально») на нынешней Земле вырос до онтологических высот, пронзив собою все пласты человеческой деятельности, сделавшись — в сакральности своей — главным аргументом любого спора.
Неуклонное повышение степени удовлетворения материальных и духовных потребностей каждого, подумал космонавт. Попробовал бы кто не кивнуть.
— Тогда как возможностей Земли хватит, чтобы обеспечить всем необходимым гораздо более многочисленное, чем теперь, население...
Сенаторы оживлённо зашевелились. Мелькнули развевающиеся плащи.
Что за близорукость, возмутился космонавт. Интересно, сколько их на Земле сейчас? Миллиардов пятнадцать? Двадцать?! Как бы то ни было, но однажды — когда их будет раза в три больше — они поймут, что стало вдруг слишком тесно...
Когда-нибудь. Не сейчас. Сейчас, похоже, они больше озабочены количеством удовольствий в единицу времени.
В памяти вдруг всплыла печальная улыбка Джонатана.
«Помните о нашем предложении», — говорил тот. До встречи с Сенатом оно показалось космонавту неуместным, пораженческим каким-то, теперь же он понял, что Джонатан лучше него представлял результат сегодняшней беседы.
— В таком случае, — сказал космонавт, — разрешите эвакуировать на Землю-два всех жителей Санатория. По их просьбе.
На целую секунду зал замер, точно поражённый молнией. Затем происходящее за защитным полем стало напоминать суету муравьёв, чей лесной домик поворошили лопатою. Членов Сената оказалось вдруг неожиданно много, они всё прибывали и прибывали, скакали по подковообразной террасе; сбивались в кучки, быстро-быстро махали руками и разбегались, чтобы тут же влиться в другие кучки. От мельтешения и непрестанного звона голова космонавта сделалась чугунной, как при шестикратной перегрузке, однако суть споров ему удалось поймать.
Возмутительнее всего было то, что уродцы — возбуждённым Эволютам стало не до корректности — приняли решение о собственном будущем самостоятельно. Конечно, их следовало примерно за то проучить, и вначале сенаторы были единодушны: в разрешении — отказать! Но затем, как понял космонавт, вмешался фактор политический. Сенат, похоже, не являлся в этом аспекте монолитом, и фракции, опомнившиеся первыми, взялись раскачивать лодку. «Боюсь, мои оппоненты забыли, во сколько обходится нам содержание Санатория! — пискнул кто-то. — Мы же предлагаем направить эти средства на дальнейший рост... Качества Жизни!» — и муравейник словно разрубили лопатою на несколько частей.
Нет, никто ничего не забыл, жу-жу. Конечно, упразднение Санатория повысит степень удовлетворения физических потребностей, жу-жу. Но, с другой стороны, созерцание несчастных мутантов повышает самооценку здорового большинства, жу-жу. Удовлетворяя тем самым его духовные запросы, жу-жу-жу. Недопустимо сводить всё лишь к материальной стороне, з-з-з-з...
У космонавта рябило в глазах.
Он опасался, что дискуссия затянется на недели, если не месяцы; но поскольку каждый сенатор имел постоянный телепатический канал с аналитическим центром своего спонсора, она иссякла через четверть часа.
— Как вы намерены осуществить эвакуацию? — спросил глава Сената. — Учтите, Земля не в силах выделить вам ни кредита.
Денег не нужно, поспешил заверить космонавт. На Луне есть полностью снаряжённые корабли, а они, вернувшиеся, возьмут на себя все хлопоты по организации старта. (Он вздохнул, представив, сколько бессонных дней предстоит провести, шныряя на гравитоплане между Землёй и Луною, но затея того стоила. У звезд бывало потяжелее, напомнил себе он.)
— Нужны лишь коды активации лунного космодрома и свободный коридор Земля-Луна.
Сенаторы зажужжали и задёргались снова. Космонавт никак не мог взять в толк, что означают жесты, производимые ими в момент крайнего возбуждения: больно шустры были новые люди по сравнению с ним.
— То есть, мы должны безвозмездно отдать вам технику на триллионы кредитов? — ядовито спросил гигант.
— Она же вам всё равно не нужна, — сказал космонавт простодушно.
— Ну и что? Это наша техника!
«У нас на неё прав не меньше, — хотел возразить космонавт. — Мы ближе вас к её замечательным строителям — и во времени, и в устремлениях».
Но он промолчал, лишь отметив горько, что ничего, по сути, на Земле не изменилось. Как и прежде, горстка жлобов по неведомому праву распоряжается делами, в коих не смыслит и на результаты которых ей начхать. Так было и тысячу, и десять, и, наверное, пятьдесят тысяч лет назад.
«На Земле-два будет иначе, — подумал он. — По крайней мере, какое-то время. А затем мы двинемся дальше. Может, в том и секрет извечной тяги вдаль?»
Уйти от того, что не в силах изменить. Начать заново.
— Мы готовы к дальнейшему сотрудничеству, — сказал он.
— Какие гарантии вы можете предоставить?
— Даю слово, — пожал плечами космонавт и по оживлению в зале догадался, что сморозил глупость. Тут не верили слову. Там, у звёзд — верили, идя на смертельный риск — верили... безопасной же и сытой Земле требовались более весомые гарантии.
Он забыл. Долго был в пути.
— Гонки, — сказал наконец великан. Прочие сенаторы радостно пискнули. — Вы соглашаетесь на участие в Гонках по джунглям Реомюра, а мы поставляем вам звездолёты по лизинговой схеме.
Космонавт поёжился. То, что он слышал о Гонках, не вдохновляло на немедленное согласие.
Гонки по девятикилометровой трассе где-то в джунглях — апофеоз всепланетного праздника, единственное мероприятие Эволютов, к которому допускались консты. Спорт и, в то же время, нечто большее. Философия. Искусство. Деньги. Шанс на всемирную, без дураков, славу. Символ прогресса и, одновременно, единения всех землян.
Телеканалы, вещающие на Санаторий, преподносили Гонки как почётный долг обитателей Санатория перед человечеством.
«Может, так и есть, — говорил вчера Джонатан, ведя космонавта провонявшим карболкою коридором, — не спорю. Но раз за разом Гонки всё жёстче и жёстче, цена победы растёт, и теперь наши гонщики возвращаются вот такими...» — он толкнул дверь, открывая взгляду стационар, где под пластиковыми коконами систем жизнеобеспечения лежали обтянутые пергаментом вязанки хвороста, в которых космонавт не сразу признал иссушённые безнадёжной борьбою за жизнь тела. Глаза ближайшего несчастного раскрылись вдруг, и в чёрных дырах зрачков космонавт отчётливо различил — и это было страшнее всего — безумие.
«В последние годы мы отказались выступать, — продолжал Джонатан. — Интерес снизился, и доходы упали... устроители недовольны. Они наверняка воспользуются случаем увязать нашу просьбу с нашим участием в Гонках. Что ж. Знайте тогда, что любой из нас готов...»
Несколько секунд космонавт пытался спрятаться за эти слова — убедить себя, что Эволюты имеют в виду не его лично, что можно выторговать себе безопасность в обмен на участь какого-нибудь добровольца из Санатория... и это будет верное и честное решение. В конце концов, для эвакуации нужны его навыки пилота, он слишком ценный специалист... жу-жу-жу.
То инстинкт уводил его от опасности — до оскомины знакомое чувство, — и, привычно дав ему выговориться, космонавт обратился к полутьме, в которой ждали ответа Эволюты.
— Я согласен, — сказал он.
Он не чувствовал себя ни героем, ни жертвой — просто пилот, которому чаще везло, чем нет, и у которого, как любил повторять док «Антилопы», выцарапывая космонавта из лап одной костлявой безносой бабки, «феноменальная жизнестойкость».
Казалось, все сенаторы обрадовано подались к самой границе защитного поля, на свет, и космонавт наконец понял — и обалдел, — каким образом они выражали свой эмоциональный подъём.
Они мастурбировали.
...Тем самым они глумятся не только над теми божественными, прозорливыми блюстителями, но также и над нами; и что еще хуже, при этом торжествуют, видя, что их безумные обычаи уважаются... Пусть не гнетёт это тебя, Мом, сказала Изида, потому что суждена роком превратность сумерек и света.
«Девять!» — сказал динамик, и Эйч (здесь не было имён, лишь индексы, двадцать шесть однобуквенных индексов) весь подобрался внутри скафандра высокой защиты, изготовясь к старту.
«Восемь!»
Скаф, несмотря на громоздкость, не стеснял движений и не ограничивал обзор, и Эйч в последний раз окинул взглядом соперников — закованные в многослойную броню фигуры, припечатанные спинами к внутренней сфере модуля, — пробуя угадать, кто на сей раз может помешать ему победить.
«Семь!»
Лиц соперников не было видно; их, как и имён, не существовало здесь — полная безликость, как в жизни, — но опытный гонщик мог легко определить класс участника по манере держаться перед стартом. Ветераны неподвижно обвисли на магнитных держателях, будто расслабившись или даже (хотя Эйч знал, что это не так) задремав, тогда как новички нервно ощупывали амуницию — скутер, кислородные баллоны, прожектор, вибромачете, — точно сомневаясь, что она всё ещё приторочена к скафандрам.
«Шесть!»
Новичков оказалось трое. Их можно скинуть со счётов. В каком-нибудь идиотском шоу салаге ещё может повезти, но в Гонках — единственном подлинном состязании — всё зависит лишь от тебя лично. Потому-то победа в них столь весома.
«Пять!»
Шоу (кроме, разве что, научно-популярных, презентовавших оригинальные методики увеличения роста) по рейтингу уступали Гонкам. Моду на высокий рост Эйч полагал сродни массовой истерии и презирал, а вот в Гонках — да! — было нечто священное. Настоящее. Вечное. Достойное неординарной личности.
«Четыре!»
Потому ему, Эйчу, так важно подняться на пьедестал. Он не раз выступал в финале, и всегда ему не доставало малости до вожделенной цели; всегда кто-то опережал его, пусть на десяток метров, но... Он много думал о причинах и понял, что проигрывает, потому что не может правильно определить главного противника, за которым нужно следить в оба.
«Три!»
Но теперь он не может позволить себе ошибиться. По всем раскладам, сегодня его последний старт — возраст и травмы вот-вот выведут его в тираж, и он, отличный гонщик, станет одним из всех, растворится среди девятисот девяноста миллиардов сородичей с одинаковыми желаниями, мыслями и чувствами, так и не обретя индивидуальность.
«Два!»
Сегодня надо побеждать. Любой ценой.
«Один!»
Шар модуля вывернулся наизнанку, и гонщики разом оказались снаружи. Тёплое, кишащее дикой жизнью болото пузырилось под ними. Вдалеке стремительно угасал закат, роняя прощальный свет на влажное устье джунглей, которые предстояло пересечь.
«Ноль!»
Магнитные держатели разжались, и гонщики полетели вниз.
Эйч упал плашмя, распластался на упругой поверхности, а новички, конечно, с головой ушли в пузырящуюся жижу. Сейчас у кого-то из них нервы сдадут, подумал Эйч. Течение мягко влекло его к устью. Оставалось терпеливо ждать. Закат погас, стало темно. Потом в толще вод замерцало: пятна света, многократно дробясь, лихорадочно скользили по иссеченному расщелинами дну — то новички озирались, включив прожекторы. Иногда луч выхватывал из мрака зловещую гроздь пульсирующих шаров или сплетение лиан. «Болваны, — презрительно думал Эйч. — Сейчас-сейчас... Вот!» Два синих факела — след ионных моторов скутеров на форсаже — взмыли над болотом и устремились к джунглям. У салаг сдали нервы. Эйч тут же нырнул и выстрелил в дно якорем. Гонка не прощает спешки.
...Едва Джи взлетел, как ужас и отвращение, что обуяли его, когда он обнаружил себя в окружении чудовищ (одно дело — глазеть на них в зоопарке, и совсем другое — ощущать, как они тычутся в скафандр) тут же превратились в восторг. Энергия и жажда действий искали выход, и, врубив форсаж, Джи бросил скутер в самое сердце джунглей. Прочие гонщики сразу остались далеко позади. «Пигмеи!» — крикнул Джи в микрофон и захохотал. Впрочем, кто-то догонял его. Джи поднажал. Он мчался, легко справляясь с ветром, огибая встающие на пути утёсы раньше, чем их отыскивал прожектор; ощущая себя богом... если не главным, то из серединки сонма — однозначно. Наверное, так и должен чувствовать будущий чемпион. Замечтавшись, Джи едва не прозевал каньон. Он заложил крутой вираж и — чудом разминувшись со скалой — спикировал глубоко вниз, к узкому, как лезвие, ущелью. «Осторожнее!» — сказал себе Джи. За ущельем начинался простор; здесь, по идее, можно было бы перевести дух, но, как назло, поднялся ураган — воздух вокруг завибрировал, навстречу из мрака полетела грязь и огромные валуны. Ударил дождь. Казалось, вся Вселенная ополчилась на гонщика. Чтобы не повредить скутер, Джи спланировал. Дно было волнистым, в его поперечных складках оказалось удобно прятаться от ветра. Когда тот утихал, Джи выстреливал якорь, подтягивался на фале и, оскальзываясь, торопливо переползал в следующую впадину. Он рвался к победе. Силы таяли, но он подстёгивал себя мыслью, что его кумиры, герои прошлых Гонок, сейчас болеют за него у визоров, и, выказав слабость, он разобьёт их сердца. Им ведь тоже в своё время было нелегко — и Свирепому Филу, и Сладкому Бобу, и братьям Тату — всем. Ураган, точно сломленный его решимостью, вдруг стих; лишь слабый ветерок перекатывался по холмам. Дорога разделилась, Джи выбрал левый рукав. Белёсые заросли мерно колыхались впереди. Джи извлёк мачете и с его помощью начал прокладывать себе путь. Пот щипал глаза, и Джи добавил в скафандр антиперсперанта, памятуя, что чемпион обязан пахнуть хорошо. Дорога разделилась опять. Главное — последовательность, решил Джи, вновь беря влево. Изучать карту было некогда. Он торопился, каждый раз сворачивая влево, пока не обнаружил, что находится в пещере — столь узкой, что шлем едва не задевал свод. Этого не может быть, подумал Джи, холодея. Тесные, в прожилках минералов стены обступали его. Их не должно было быть, но он не смел признать очевидного. Потом всё же вызвал на шлем динамическую карту. Светящиеся точки следовали плотной группой другим курсом, где-то сбоку. Он... он заблудился. Невероятно, но... он проиграл... Вибролезвие легко взрезало стену, под ноги хлынул тягучий зернистый сок. Шансов прорубить дорогу к пелетону не было никаких, но Джи и не думал теперь догнать лидеров — просто кромсал в ярости всё вокруг, мстя джунглям за своё фиаско. Пусть они разделят с ним его досаду и душевную боль. И пусть зрители оценят, сколь необуздан он в гневе. Скоро зернистая влага заполнила пещеру до краёв, налипла на скафандр и нож, и Джи почувствовал, что ему тяжело демонстрировать своё негодование. Он обтёр лезвие рукавом. Оно оказалось иззубренным, и — о, ужас! — на нём остались чешуйки брони. Ядовитый сок разъедал нож и скафандр. То был конец. Забыв о болельщиках, Джи завопил.
...Когда испуганный вопль резанул барабанные перепонки, Эйч поморщился и убрал звук. Ему нравилось думать, что это вопит салага, который обматерил их на старте. «Сам ты карлик», — злорадно подумал Эйч, и заставил себя сосредоточиться на Гонке. Сейчас он — в числе благополучно миновавших устье — плавно скользил в потоке по склону каньона. Девятнадцать, подсчитал Эйч. Один заблудился, пятеро сорвались в пропасть. Удивительно, но третий новичок уцелел. Воздух медленно густел, становясь всё более и более вязким, а на дне превратился в мутный кисель, в котором дрейфовали камни и деревья. Во мгле блеснула синяя искра — кто-то врубил скутер на полную мощь. «Давай-давай, — подбодрил Эйч, — сажай батареи к середине дистанции!» Он тщательно сверился с картой и включил самый малый ход. В Гонках правильный азимут важнее скорости — не усвоившие эту нехитрую максиму останутся здесь. Эйч держал курс к выходу из каньона, изредка закладывая дезориентирующие соперников виражи. У самого выхода его подхватило течение — завертело, перекувыркнуло, но всё-таки бросило вперёд. Эйч выхватил мачете — на случай, если его прибьёт к скоплению гигантских водорослей. Слава Голиафу, обошлось. Его протащило в нескольких метрах от плотоядно извивающихся зарослей. Кому-то не столь повезло — краем глаза Эйч заметил бьющегося в их путах гонщика; потом тот исчез, рывком. Наверное, кричал, звал на помощь... «Восемнадцать», — подумал Эйч. Он сбил кран с наполовину разряженного кислородного баллона и отстегнул баллон от скафандра. На какое-то время эта хитрость должна запереть отставших в каньоне. Когда он, Эйч, победит, никто не посмеет заикнуться, что это неспортивно.
...Да если б Зед знал, что случилось с Джи, он ни в жизнь не осмелился б на такой трюк. И плевать будто он нарушает экологию — на самом деле, она, эта экология, всем по барабану. Только одни, прямые крепкие парни, вроде него, этого не скрывают, а разные долбаные умники корчат недовольные рожи. Выпендриваются. Своих сил недостаёт, так выделиться за чужой счёт хотят. На деле же всяк, у кого кишка не тонка, норовит спрямить путь. Чем плыть, как малахольный лилипут, извилистым руслом, лучше прорубить дорогу по джунглям, срезать километр-другой. Колоссально! Надо только место правильно выбрать... Усмотрев походящую проплешину в зарослях, Зед остановил скутер, поглубже вонзил в грунт якорь — чтоб не сбило с ног, если тряхнёт — и, не теряя ни секунды, принялся споро орудовать виброножом, отваливая ломти породы. Из перерубленных корней хлестал сок, окутывая его тёмным лохматым облаком. Какая-то местная живность выпрыгивала из-под ног, но Зед — ноль внимания — рубил себе и рубил, отгребал землю и снова рубил... и лишь когда в сапогах захлюпало, а ноги зажгло, точно кипятком, он сообразил, что что-то не так... Уже потом, когда спасательный робот доставил его в госпиталь, он просёк, что на сей раз прорубаться сквозь джунгли не стоило. Больно агрессивная попалась экосистема. Проела скафандр до дыр, блин. Кто ж знал? Ему, Зеду, ещё повезло. Ноги-то заживут. Вон, парень из соседней палаты вдобавок умом тронулся... Хотя, с другой стороны, дураку, небось, страховки больше полагается. Так что ещё надо подумать — кому повезло...
...Финишная прямая всегда появляется неожиданно. Ты плывёшь, карабкаешься, ползёшь, сражаешься с хищной флорой и фауной, теряешь скутер, выбрасываешь пустые баллоны... и вот когда, кажется, сил больше нет, всё напрасно, хочется лишь упасть и умереть — карта вдруг говорит тебе, что до капсулы, в которую надо забраться первым (И ты — чемпион. Вернее, так — Чемпион!), осталось каких-то двести метров. Ерундовая дистанция, по сравнению с той, что за спиной. Чуть больше минуты прогулочным шагом. Правда, тебя (в двухпудовом скафандре) шатает от усталости, в глазах плывёт, а пресловутые метры пролегают по расщелинам и кавернам — но разве это препятствия для того, кто понимает, что до цели рукой подать? До самой главной в жизни цели, может быть.
Хуже другое. Ты не один, кто это понимает.
Вместе с Эйчем их было четверо, один — новичок (феноменально — это был первый на долгой памяти Эйча салага, который продержался столь долго). Они брели то шеренгой, то цепочкой, поддерживая друг друга (вернее, когда кто-либо, оступившись, хватался за соседа, у того не доставало сил его оттолкнуть) и ожидая, кто же из них рухнет первым. Это было бы сигналом — упасть и умереть — для остальных. Просто никто не хотел быть слабее всех.
«По одиночке мы бы уже пропали, пропали, пропали...» — в такт шагам тупо размышлял Эйч, когда заметил, что кто-то из соперников вдруг рванул вперёд. Эйч помотал головой, стряхивая навязшую в извилинах мысль, и вгляделся в карту. Сомнений не было — финишная прямая началась. Он тут же оттолкнулся от соседа (кажется, тот упал, Эйч не оглядывался), придав телу дополнительный импульс. До лидера было метров семь. Он взбирался-взбирался на кручу... взобрался. «Я опоздал», — устало подумал Эйч. Опытному гонщику сейчас ничего не стоило увеличить отрыв. Невероятно! — но лидер этого не сделал. Просто ушёл дальше — и всё. Типичная ошибка салаг. Эйч боялся поверить в такую удачу. Точно паук, он вскарабкался по отвесной стене и, выхватив мачете, обрушил на двух отставших соперников целый пласт крутояра. Теперь можно было не опасаться, что они его догонят. Не выключая лезвие, Эйч припустил за лидером. Он настиг его шагах в пяти от заветной капсулы, освещённой прожекторами десятка телевизионных роботов. Ещё бы, главная сцена сезона! Прямая трансляция. Новичок остановился перед утопающей в грунте кабиной и победно, будто рвущий ленточку марафонец, вскинул руки. «Дурак! — подумал Эйч, вонзая ему в спину нож. Соперник упал. — Идиот. Пигмей. Карлик», — думал Эйч, тыча в агонизирующее тело лезвием. Он не мог обуздать свою ненависть и не мог разобраться — то ли убивает, потому что ненавидит, то ли ненавидит оттого, что хочет убить. Наконец он перешагнул неподвижного соперника и забрался в капсулу. Без сил распластался на её дне. Автоматический люк затворился за ним, послав вовне соответствующий сигнал. Капсула дрогнула — теперь вокруг неё бушевал потоп — и поплыла к выходу из джунглей. «Я победил, — думал Эйч устало, — победил...» Сил на восклицательный знак у него не было.
...Тем самым они глумятся не только над теми божественными, прозорливыми блюстителями, но также и над нами; и что еще хуже, при этом торжествуют, видя, что их безумные обычаи уважаются... Пусть не гнетёт это тебя, Мом, сказала Изида, потому что суждена роком превратность сумерек и света. Однако худо то, ответил Мом, что они убеждены, что свет там, где они.
Дж.Бруно, Изгнание торжествующего зверя
«Тук-тук-тук, — раздалось где-то в темноте. И снова: — Тук-тук-тук».
Космонавт открыл глаза.
Высоко-высоко над ним был белый сводчатый потолок, а вокруг, совсем рядом, извивались провода и прозрачные гофрированные трубки, в которых пульсировали бледных цветов жидкости. Такие цвета только у лекарств, подумал космонавт, и тут же вспомнил всё: как сразу после Гонок роботы — человекоподобные существа из проволоки, те же самые, что бережно готовили его к старту — швырнули его в кабину лифта, и тот опускался бесконечно долго, а затем космонавт переполз (идти он не мог, сил идти не было — лишь тошнота, звон в ушах и радужные круги перед глазами, как после лучевого удара) в другой лифт, и еще в один... Потом была подземка — пустой грохочущий вагон, мерные вспышки света в темноте, — космонавт лежал на рифлёном полу и харкал-харкал-харкал кровью. Он не хотел умирать, и не собирался... важно было только не терять сознания, покуда вагон не остановится в Санатории.
«Тук-тук-тук».
Космонавт повернул голову.
Какой-то шарообразный комок из перьев — тонкие цепкие лапки, проворная головёнка, ободранный хвост — долбил клювиком моргающий диодами медицинский автомат. Воробей.
«Откуда?!» — Космонавт не видел птиц тринадцать лет, но ошибиться было невозможно.
Кто-то из них — либо мир, либо он — свихнулся: воробьёв больше не должно было быть во всей Вселенной.
— Кыш, — сказал космонавт. Себе он верил.
Воробей глянул нахальным глазом-бусинкой и вдруг упорхнул куда-то.
Испугался вошедшего в медицинский отсек доктора, видать.
— Оклемался? — спросил док. — Ну и славно. Я-то в тебе нисколько не сомневался, но теперь могу официально сообщить всем на корабле, что твоя жизнь вне опасности.
— Мы на корабле? — разлепил губы космонавт.
— Вот-вот стартуем, — подтвердил док. — Не обещаю поставить тебя на ноги к старту, но к посадке успеешь, гарантирую. Лежи-лежи, — сказал он строго, заметив попытку космонавта шевельнуться. — Я не имею права рисковать здоровьем героя.
— Какого героя? — не понял космонавт.
— Тебя, — объяснил док. — В глазах констов ты — герой. Знаешь, я с ними согласен.
— Ага, герой, — усмехнулся космонавт. — Тяжелей всего было после клизмы до горшка успеть. Таким подвигом и хвастать-то неловко...
— Мне ещё обиднее, — пожаловался доктор. — Ведь должен был я догадаться, что с этим проворством Эволютов что-то не так. Ну не могут двухметровые великаны двигаться с такой скоростью! Законы биологии не позволят. Позор, позор на мои седины...
Он засмеялся.
— Я всё понимаю, — сказал космонавт, — голография, модуляторы... Но почему они назвали миллиметры — метрами?
— Деноминация — слыхал такое слово? — спросил док. — Укрупнение масштаба цен за счёт изменения, без переименования, денежной единицы. В более широком смысле — придание слову иного смысла. Человеку ведь трудно смириться с тем, что он мельчает — духовно ли, физически ли — по сравнению с предшественниками. И он прибегает к хитростям. Объявляет, например, существование богатырей мифом. Или меняет смысл термина. Называет, допустим, гением сочинителя модной песенки — и доволен.
Космонавт наморщил лоб.
— А какой-нибудь Сократ с Платоном нервно курят в сторонке...
— Вот-вот, — кивнул док. — А ты — метры, миллиметры... Вон, десяток сенаторов в знак протеста против эвакуации Санатория публично отказались от десерта. Знаешь, как их назвали Эволюты? Наши Сцеволы! А уж победителя Гонок чествуют — это надо видеть! Даже забыли, что он соперника едва не зарезал... Хочешь посмотреть, как его торжественно доставали из горшка?
— Ну его, — отмахнулся космонавт. — Плавать в дерьме гигантов — любимый спорт лилипутов... это ещё Свифт заметил.
Осмелевший воробей снова перепорхнул на автомат жизнеобеспечения.
— Ого! — воскликнул док. — Вот ты где! А Джонатан тебя обыскался.
— Откуда здесь воробей? — спросил космонавт.
— В Санатории несколько уцелевших особей, — сказал док. — Несмотря на угрозу смертной казни. Отчаянные ребята... Забрать его?
— Оставь, — сказал космонавт. — Ты мне лучше скажи, что эти долбаные гонщики в моём пищеварительным тракте натворили? И откуда кровь в слюне?..
Бесхвостый воробей — может, потомок негодяя, однажды склевавшего целый квартал Эволютов — нахально косился на беседующих людей. Космонавт рассеянно погрозил ему кулаком.
П.П. Печкин © 2005
Обсудить на форуме |
|
