|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Будущее человечества Дмитрий Меровинг © 2005 Конференция будущего День, когда пришло судьбоносное приглашение, я начал, как и обычно, с ритуальной прогулки по Невскому. Окна моей квартиры выходят на заброшенный ныне Московский вокзал. Когда-то крупнейший железнодорожный узел Петербурга сейчас является местом сходок остатков альтернативной молодежи — там они обмениваются раритетными дисками с записями старых панк-групп, орут под расстроенную гитару матерные песни и пьют разведенный медицинский спирт. А здание, где я работаю, удачным образом находится рядом с Эрмитажем — в другом конце проспекта. Вернее, Эрмитаж находится рядом. До сих пор не знаю, каким чудом Зимний дворец остался цел — ни Смольный, ни Адмиралтейство в Год Смерти не устояли, обратились в пыль и пепел.
Осеннее солнце только-только оголило свой болезненно-бледный край, в который раз начиная один и тот же жизненный цикл длиной в двенадцать часов, когда я вышел из дома и направился в другой конец проспекта. Я всегда мог спокойно доехать на машине, но каждый раз выбирал пешую прогулку.
Людей на улицах еще совсем немного — только у магазинов начинают выстраиваться длинные очереди за молоком и хлебом. Когда я проходил мимо них, многие махали мне руками, приветствовали, улыбались. Может быть, ради этого я и ходил пешком. Все-таки приятно чувствовать себя властью, нравящейся народу. Не во всем и не всем, конечно, но нравиться. Пусть наше устройство болезненно напоминает советскую систему, но никто особо не возражает. Оно и понятно, по сравнению с тем хаосом, в каком пребывал город до начала правления Владислава Введенского, ныне бессменного протектора Петербурга, современная жизнь должна казаться людям раем.
Правда я к «Благословенному перевороту», как окрестили приход Введенского к власти, отношения не имею — заместителем протектора и, к моей гордости, его одновременно правой и левой рукой стал намного позже. А в те страшные времена я, простой студент, учил международное право, и еще не знал, что применять его мне будет негде.
Прошло уже десять лет, а я помню все случившееся, словно оно произошло вчера вечером. Мир уже успел переварить и забыть уничтожение башен-близнецов, захват заложников в Норд-Осте и резню детей в Беслане. Казалось, России и США удалось подавить мировое террористическое движение, заставив экстремистов забраться в горные расщелины и глубокие подземелья. Но оказалось, что террористы, как хорошая пружина, сжались, чтобы в самый подходящий момент распрямиться. Я помню, тот жаркий день, стояла середина лета, когда разразилась буря. Солнце не затянули грозовые тучи, не сверкали молнии, но всем цивилизованным людям планеты показалось, что небесный свод рушится. Одновременно в десятках крупнейших городов Европы и Америки произошли страшные по своему цинизму, презрению к любым человеческим нормам морали теракты. Тогда мир навсегда лишился Эйфелевой башни, Ла Скалы и Эмпайр Стейт Билдинг. Взлетали на воздух детские сады, больницы, университеты. За один тот день от рук исламистов погибли более миллиона человек.
В тот же день мир увидел заросшее густой иссиня черной бородой лицо Ахмеда Бей-Халада — третьего антихриста, человека с руками, обагренными кровью миллиона невинных. По ведущим мировым телеканалам показывали запись его обращения к «детям Аллаха». Он был демонически великолепен — проповеди Гитлера выглядели не столь убедительно. Даже мне на секунду показалось, что он сделал великое дело. Среди мусульман он получил почти всеобщую поддержку.
В тот день Бей-Халад во всеуслышание заявил о начале Джихада, священной войны с неверными. Так прошел первый из трехсот шестидесяти дней марафона смерти и разрушения. Никто не мог и подумать, что террористов может быть так много — они взрывали себя десятками, расстреливали людей из автоматов и не пытались бежать, подставляя грудь под пули полиции. И несмотря ни на что на следующий день обязательно находились новые желающие попасть в покои Аллаха. Среди них встречались и безусые юноши и дряхлые старики. Люди, я называю людьми, человечеством лишь европейцев, ибо террористы потеряли всякое сходство с людьми, так вот, люди стали пытаться как можно сильнее рассредоточиться, разъехаться по деревнями и пригородам. Тогда в дело вступили организованные банды боевиков — они уничтожали небольшие поселения целиком — население расстреливали или вырезали, дома сжигали. Власти, в том числе России, оказались совершенно не готовы к такой, возводящей партизанство в абсолют, войне. В один миг рухнул миф о неукротимой силе ядерного оружия. Напади Россия на Штаты или наоборот, атомные бомбы стали бы грозным оружием, но использовать их против врага, не имеющего дома, все равно, что стрелять по противнику, не имеющему тела. Никто не знал, что делать, как поступать — наступило царство хаоса, царство всеобщего жуткого страха и ненависти. Эти чувства стали новым оружием в руках террористов, они уничтожали людей лучше всяких бомб и пуль.
В обществе очень быстро возникла ответная реакция. Массовые избиения, даже убийства людей, хоть отдаленно напоминающих арабов, стали явлением привычным, если не сказать обыденным. Я сам наблюдал, как разъяренная толпа просто разорвала на части юношу арабской наружности, студента моего университета. В толпе были и пенсионеры, и женщины. Когда какая-та старушка, остервенело раздирая ему лицо, завизжала: «Убейте дьявольское отродье!», меня непроизвольно вывернуло прямо на улицу. Тем не менее, я не могу ни в чем обвинить этих людей — для них, день за днем живших в постоянном, не проходящем страхе, каждый араб являлся пособником сатаны. Настоящий ночной кошмар.
Когда казалось, что спасения для цивилизованного человечества уже нет, словно небесный мессия, миру явился Владислав Введенский, держащий в руках первый, миниатюрный ЭМГЩ или просто щит. Ему удалось собрать оставшиеся разрозненные воинские части, и, заручившись их поддержкой, присвоить себе власть над городом, никому, впрочем, в те времена не нужную. Уже через неделю Петербург оказался под надежной защитой щита.
Все подробности технологии щитов Введенский держал в секрете, даже со мной не делился секретами его работы. Я знал только что он, как призрачный купол, покрывает город. Любое прикосновение к нему смертельно, он абсолютно невидим, так что нельзя узнать, включен он, или нет. На первых порах происходило много несчастных случаев — жители окраинных домов зачастую становились жертвами щита, поэтому вскоре по периметру прочертили красную линию, ставшую границей города-государства Петербург. Приставку «Санкт» Введенский повелел убрать.
Город стал понемногу возвращаться к нормальной жизни, люди успокаиваться. Трудно даже представить себе, сколько заработал Введенский на продаже щитов — города-государства множились, как грибы после радиоактивного дождя. Но он и городу отдавал порядочно — по крайне мере, горожане если и нуждались, то не бедствовали, как, к примеру, в Самаре или Волгограде. Правда, ценой стал присущий всякой командной экономике застой.
* * *
Перед моими глазами возник уже примелькавшийся, но не потерявший величественности фасад Зимнего дворца и «пятикрылое» здание Белого Дома, построенное всего семь лет назад. Кто-то говорил, что древний дворец и современный, футуристический Белый дом, похожий на тонущую Сиднейскую оперу в миниатюре, выглядят вместе нелепо, кто-то — что дополняют друг друга. Не знаю, по отдельности мне нравилось и то, и другое, а как они смотрятся вместе, меня не интересовало.
Стоявший у входа охранник, тучный мужчина с добрым лицом и огромным пистолетом под мышкой, завидев меня, улыбнулся, поздоровался и, сощурив глаза, добавил:
— Опять пешком, Михаил Романович? Ну право слово, совсем себя не бережете.
— Эх, Введенский, добрая душа. Будь я протектором, показал бы вам, как с представителем власти запанибрата разговаривать, — рассмеялся я в ответ, — и вообще, прогулки на свежем воздухе чрезвычайно полезны.
Охранник только кивнул, и отпер дверь. Он задавал один и тот же вопрос каждый день, каждый день я отвечал то же самое, но ему похоже нисколько не надоедало. Уже зайдя внутрь, я обернулся и спросил:
— Владислав сегодня опять всю ночь на боевом посту провел?
— По крайней мере, мимо меня он вчера вечером не проходил, — развел руками охранник, — только если через тайный ход вышел.
Я понимающе кивнул, Введенский вообще покидал Белый дом крайне редко, предпочитая коротать ночь за пачками проектов по благоустройству города и договоров по торговле с другими городами.
В Белом доме, кроме его удивительной формы, пришедшей, кажется, из предрассветного сна Сальвадора Дали, мне нравились две вещи. Первое, что он действительно белый, не только снаружи, что привычно, но и внутри — стены обиты белым пластиком, а на полу — линолеум под мрамор. Второе, что в нем, несмотря на внушительную высоту, Эрмитаж рядом казался приземистым, начисто нет лестниц. Лифты для особо ленивых есть, а вот лестниц — нет. Вместо них по периметру основной, центральной части здания змеей вьется наклонный коридор, из него ведут двери во все кабинеты и залы. Введенский называл его винтовой анфиладой. Кстати, все остальные крылья Белого Дома, кроме центрального — муляжи, плод экспрессии архитектора.
Я тихо приоткрыл дверь в кабинет Владислава и обнаружил то, что и ожидал обнаружить. Введенский, высокий, статный мужчина, вполне сходящий за героя боевика, сидел в кресле, а его голова лежала на столе в куче бумаг. Раздавался легкий храп.
— Владислав, может тебе домой отправиться? — негромко, чтобы переход от сна к реальности вышел не слишком резким, спросил я.
Он медленно поднял голову, демонстрируя мне заспанное, покрасневшее лицо. Его орлиный нос сейчас имел форму странную — с одной стороны вдавлен и раскраснелся до такой степени, что я забеспокоился, не полопались ли внутри сосуды.
— Миша, ты уже, — вяло пробормотал он, поправляя потрепанную куртку защитной расцветки, — ну что ты в такую рань.
Он мог бы надевать каждый день новый фрак, френч или смокинг, в зависимости от настроения, но изо дня в день носил один и тот же поношенный армейский костюм. Для Владислава он — символ власти не меньший, чем скипетр и держава для царей. В таком же костюме десять лет назад он провозгласил себя пожизненным протектором города.
— Нет, давай лучше я тоже буду сидеть до трех ночи с бумажками, а потом до полудня спать, — слегка раздраженно ответил я, — почему бы не заниматься всем в свое время?
— Ну не сердись ты, не сердись, — Введенский потер лицо руками, отчего оно приняло более осмысленное выражение, взгляд стал привычно острым и пронзительным.
— И что ты за эту ночь наработал?
Он позволял мне обращаться к нему на «ты», но ни у кого из нас не возникало иллюзий насчет равенства наших «ты».
— Кстати, очень даже немало. Наконец принял план открытия новой линии по производству хлебобулочных изделий, теперь мы сможем обеспечивать себя сами. Надеюсь, очереди станут меньше, — он на мгновение с головой зарылся в бумажную кучу на столе и вынырнув, продолжил, — а вот новый контракт с Минском на импорт обуви. По сравнению с первоначальным проектом, стоимость в полтора раза уменьшил. Так, тут двоих грабителей арестовали, приказал расстрелять...
— Не думаешь, что такая драконовщина может негативно сказаться на твоем рейтинге?
— А ты для чего нужен? — рассмеялся Введенский, — это не драконовские меры, это эффективная экономика. У меня нет средств, чтобы кормить лишние рты, отказывающиеся работать и приносить пользу городу.
— Вообще, такие мелочи мог отдать помощникам, мне на крайний случай, а то я совсем без дела маюсь.
— Миша, у тебя цели и задачи вполне ясные. Выполнить их можешь только ты, поэтому занимать тебя всякой чушью я считаю безумием.
Он достал из позолоченного портсигара с заметной вмятиной на крышке сигару, обрезал, чересчур сильно, на мой взгляд, и закурил, окутывая нас облаками пряного сизого дыма.
— Я вообще не понимаю, зачем я этим всем занимаюсь, — в сердцах бросил я, — вас и без того почти боготворят. Кому нужны мои потуги?
— Не твоими ли стараниями? Перестань этим заниматься и посмотри на результат. Я уже много раз объяснял: в то время когда мы находились в состоянии хаоса, я был действительно идолом, грозным богом войны. Очень скромным при этом, — он засмеялся, не выпуская сигару изо рта, получилось очень похоже на зубоскальство, — но сейчас, когда мы практически, живем в мире, я начинаю резко терять популярность, ибо в мирное время народу нужны совсем другие вещи. Короче, я не хочу наступать на грабли, неоднократно бившие по лбу всех исторических революционеров. Для этого ты здесь. И должен сказать, выполняешь свою работу отлично.
Внезапно он с силой, звучно хлопнул себя ладонью по лбу:
— Кретин, совсем пока спал из головы вылетело. Вот, погляди.
Он протянул мне лист мелованной гербовой бумаги. На самом верху изображен Георгий Победоносец, как обычно, на коне и с копьем, острие его гостило внутри тонкого изогнутого тела змеи. Отличить эту компиляцию от нашего, к сожалению, канувшего в Лету Медного Всадника проблематично, что наводит на неприятные размышления о плагиате, ясным образом не в пользу Петра.
Ниже в чрезвычайно изысканной манере Владислав, вместе с делегацией от Петербурга, приглашался на общеевропейскую конференцию под названием «Будущее человечества». «На ней будут рассматриваться пути выхода цивилизованного человечества из кризиса, методы борьбы с «нелюдьми», возвращение мирового господства странам Европы», — гласило послание. Конференция намечалась на воскресение, оставалось четыре дня. Подписал бумагу пожизненный протектор Москвы Владимиром Самойловым.
— Не правда ли, очень смело, — ухмыльнулся Владислав, — туда съедутся делегации от тридцати крупнейший городов-государств Европы — Берлин, Лондон, Антверпен, кого только не будет.
— Да уж, учитывая то, что раньше вообще никто ни с кем не встречался, — я ошеломленно покачал головой, — лихо, ничего не скажешь. А как добираться?
— Тут уж каждый на свой страх и риск, — Владислав, наконец, докурил свою сигару, затушил о стол, оставив на полированной поверхности прожженное пятно, — ясно, что даже если эта бумага не попадет в руки террористов, все равно, шанс натолкнуться на них случайно велик. Но оно того стоит.
— Видимо, по воздуху не получится.
— Естественно. Если аэропорты уже десять лет не работают, за неделю их привести в надлежащий вид для приема не удастся. Так что будем по земле. Но у меня уже есть договоренность с лесниками, нас эскортируют лесами почти до самой Москвы.
— Лесники? — выдохнул я, — как вы вышли на лесников?
Лесниками мы называли людей, которые после установки щита стали говорить, что не желают жить «под колпаком», хотя непонятно, о каком колпаке может идти речь, если обычному горожанину определить наличие щита можно только непосредственным воздействием. Они говорили, что щит ограничивает их свободу, хотя он давал им жизнь. Они сбегали в леса, строили лесные деревни из землянок, постоянно живя в страхе, что их убежища найдут боевики. Зато свободные.
— Выйти не сложно, — задумавшись, ответил Введенский, — тяжелей было уговорить их сотрудничать. Понятно, что мы друг друга недолюбливаем — они считают меня деспотом, я их... ну ты знаешь. Думаю, в чем-то правы и они, и я. К счастью, здравый смысл все-таки взял вверх — враги у нас общие и ради борьбы с ними они согласились помочь мне. Хотя никакой борьбы не будет, можешь мне поверить.
— Когда мы отправляемся?
— Щит будет отключен, — он поглядел на часы и, поморщив лоб, закончил, — через сорок семь минут. Через семь минут подъедет машина. Надеюсь, ты хорошо сегодня позавтракал?
* * *
Мы стояли за красной чертой, символизирующей границу города. Точнее, черта-то символичная, а вот граница очень даже нет — чтобы понять, стоит просто попытаться пересечь ее. Метрах в пятистах начинался лес — кажущаяся непроходимой стена многолетних деревьев, закрывающая осеннее солнце, протянулась вдоль всего горизонта, от края до края. После того, как люди спрятались за надежные щиты, порабощенная было природа стала вновь овладевать планетой. Здесь это особенно заметно.
Рядом стояла наша машина — похожая на «Хаммер», но отечественного производства, намного уже, нескладная на взгляд. Будучи на порядок менее устойчивой, она, благодаря врожденной «стройности», обладала отличной проходимостью. Имелась у нее и мощная броня, и пулемет на крыше, что в случае столкновения с боевиками оставляло нам шансы на выживание. Но основные надежды мы, конечно, возлагали на тайные пути, ведомые только лесникам.
В делегацию, кроме водителя машины и нас с Владиславом, входил еще сухопарый мужчина интеллигентного вида, в позолоченных очках, с аккуратно постриженной козлиной бородкой — Симеон Ладожский, писатель по призванию, по просьбе Владислава взялся исполнять роль министра культуры и развития. Правда, область его интересов значительно шире, чем у коллег из дохаосной России — в них входило и образование и здравоохранение, и восставшая с постсоветского пепелища идеология.
Последний участник делегации — Леночка, наш секретарь, вдохновитель и яркий луч света одновременно. Склонная к полноте, светловолосая, не красавица в общепринятом смысле, она представляла собой тот тип девушек, которых принято называть симпатичными и которые практически отсутствуют в западных странах. Именно на них всегда так падки оказывались европейские мужчины. Когда она улыбалась, а улыбалась она почти всегда, на ее в высшей степени милое округлое личико я мог смотреть не отрываясь.
Она покоряла окружающих своей простодушной открытостью, задором и непосредственностью. Симеон, привыкший оперировать образами, назвал ее «чертенок в мини-юбке». Поэтично, и как вся поэзия, не совсем правдиво — юбок, тем более мини, Леночка не носила никогда, предпочитая им раскованные джинсы клеш или, по необходимости, строгие брюки.
Пожалуй, именно в силу своего ребяческого характера, прицельно бившего по отцовскому инстинкту, Леночка стала для нас с Владиславом, закоренелых холостяков, не пошло-тривиальной подстилкой, а настоящей дочерью. За нее мы оторвали бы голову кому угодно, хоть Верховному Демону Ада.
Внезапно перед нами, словно из воздуха возник коренастый мужчина с землистым обветренным лицом. Он молча обвел нас, слегка опешивших, взглядом и пробурчал:
— Заводите свой джип, поедем.
— Приветствую тебя, лесной брат, — с едва заметным налетом иронии в голосе сказал Введенский, — легок ли был твой путь?
— Вполне, — качнул головой мужчина, — время вы для путешествия выбрали очень удачное.
Он указал пальцем в землю, где на пожелтевших травинках блистали капли недавно прошедшего дождя. Владислав понимающе кивнул. Я так и не осознал, что имел в виду лесной крепыш, но спросить постеснялся. Спасла меня, как обычно, Леночка.
— Что-то я не въехала, о чем говорит уважаемый человек.
Владислав приложил ко рту кулак и сдавленно закашлял.
— Я имею в виду, милое создание, — пояснил мужчина, — что если бы вы собрались на вашу конференцию двумя неделями позже, к началу октября, проехать лесами из-за дождей стало бы практически невозможно.
Мы въехали под тенистую сень леса. В одночасье теплый осенний день сменился холодными сумерками — солнечный свет едва пробивался сквозь кроны деревьев, многократно дробясь и угасая. Стало тяжело дышать — в воздухе появилась почти осязаемая затхлость, как в могильном склепе. Редко раздавалось пение птиц — большинство пернатых уже отправились в долгие путь на юг, лишь только трели и писки несчетных орд насекомых разбавляли тишину. Осенний лес выглядел изнутри таинственно и немного страшно. Каждый километр, преодолеваемый машиной по размытой неровной лесной земле, казался нам подвигом. Только за первые полчаса я успел трижды удариться головой о крышу, но терпел, в полном смысле слова стиснув зубы. Леночка же, с присущей ей непосредственностью ойкала каждый раз, когда колесо под ней подскакивало на очередном торчащем над почвой корне, ахала, когда особенно могучая ветка, стелющаяся по земле хлопала по лобовому стеклу, норовя раздробить его в мелкую крошку.
Наш проводник уселся на переднее сиденье, рядом с водителем, и то и дело давал указание в духе: «Через семь деревьев поверни направо» или «Вон у той сосны, что на великана похожа, езжай вкось».
— А нельзя было другим путем поехать, — поинтересовался я у сидящего вплотную ко мне Владислава, — не через лес?
— Нельзя. С одной стороны, дорог все равно уже не осталось — те, что пропустили арабы, добило время. Их же никто не ремонтировал. Там сейчас такой бурелом, не лучше чем в лесу. Зато здесь нам обеспечена полная безопасность.
Я взглянул в окно — вновь деревья, большие и не очень, ровные и искривленные, раскидистые и жиденькие. Вблизи такие разные, но если поглядывать лишь время от времени, кажется, что стоишь на месте, так все похоже.
Спустя час езды проводник обернулся к нам, и с оттенком гордости сказал, что мы проехали его деревню. Я почти не отрываясь смотрел в окно, но никаких следов деревни не обнаружил, а Введенский кивнул и заметил, что селение достаточно большое, чем вызвал неподдельный восторг проводника.
— А мы-то думали, что хорошо спрятались, — посетовал он.
Примерно через час мы достигли очередной деревни. Провожатый распрощался с нами и передал эстафету одному из местных жителей. Нас пригласили в одну из землянок, больше похожую на нору, в ней пахло грунтом и, кажется, навозом, и накормили простым, но плотным обедом. Когда мы отправились дальше, солнце уже миновало зенит и стало клониться к закату. Леночка, едва села в джип, уснула, положив голову мне на плечо. Вскоре к ней присоединился и Симеон. Только Введенский напряженно смотрел в лобовое стекло, то и дело что-то бормоча себе под нос.
— Владислав, а почему это все произошло? — устав смотреть по сторонам, спросил я.
— Что именно?
— Ну все — Джихад, Год Смерти, образование городов-государств.
— Самое последнее — проще всего. Они появились потому, что иначе не осталось бы вообще ничего. Арабы уничтожили бы человечество без остатка. Почему случился Джихад? Потому что появился Бей-Халад. Так же, как и вторая мировая война случилась потому, что появился Гитлер.
— А ты никогда не думал, что мы сами виноваты в том, что произошло? Тебе не кажется, что мы пытались слишком сильно закрутить гайки? Действие равно противодействию.
Владислав пристально посмотрел на меня, его пронзительный взгляд, словно острейший бур проникал прямо в мой мозг.
— Миша, перестань нести чушь.
— Ведь ты не будешь отрицать, что Гитлер пришел к власти, грамотно играя чувством жажды реванша у немецкого народа. Может быть, мы просто не сделали правильных выводов?
— Может и не сделали, — буркнул Владислав, — но не будешь же ты оправдывать террористов?
— Разве кто-нибудь решиться оправдывать солдат Вермахта? Но все-таки отчасти вина лежит на нас самих. Кстати, ты слишком часто путаешь понятия мусульманин и террорист, да и не только ты. Нельзя лишать всех мусульман возможности быть частью человечества, только потому, что они приняли идеи Бей-Халада. Те же немцы считали Гитлера идолом, но сейчас их никто не лишает человечности.
— Ты еще скажи, что террористы тоже люди.
— В-общем, биологически так оно и есть, — пожал я плечами, поздно вспомнив, что на одном из них лежит Леночкина голова. Она что пробурчала, не открывая глаз, и вновь мирно засопела.
— Ну нет. Биологически мы все — обезьяны. Звание Человек надо еще заработать.
— Тогда очень многие, кого ты называешь людьми, на самом деле ими не являются.
— Так оно и есть. Но то, что эти, — они скривился, словно проглотил жирную болотную жабу, — людьми не являются, сомнений у меня не вызывает. А вообще, поменьше думай о таких категориях, можешь и голову сломать. Серьезно, не все вещи годятся для того, чтобы о них думали.
Он повернулся к окну, показывая, что разговор завершен. Я посидел некоторое время, вслушиваясь в мерное бормотание очередного проводника, и уснул, положив свою голову на Леночкину.
Проснулся от истошного вопля, исходившего от проводника.
— Тормози! — орал он, — тормози, говорю тебе!
Едва живой от страха водитель вжал педаль тормоза в пол, перегревающиеся колодки громко визжали.
— Куда я тебе сказал ехать?! Направо! А ты куда поехал?! — закричал проводник, когда машина наконец остановилась. Он выскочил из машины и громко выругнулся. Следом за ним вылез я и обнаружил, что переднее колесо почти на четверть ушло в трясину.
— Ой, она утонет? — спросила Леночка.
Владислав только сокрушенно покачал головой.
Не будь с нами проводника, машину бы мы потеряли наверняка, прожорливое болото засосало бы — никто из нас понятия не имел, что делать в таких случаях. Он не растерялся — приказал нам притащить сломанное дерево, на счастье лежавшее неподалеку, распилил его на доски тупой пилой, найденной нами в машине, и соорудил настил. После нескольких неудачных попыток водителю удалось вывести отчаянно буксующий джип на твердую землю.
Следующий рассвет я встречал уже в Москве.
* * *
Просторный гостевой зал, отделанный в лучших традициях российской государственности, битком забит людьми — бесцельно прогуливаясь, делегаты то и дело посматривали на часы и неодобрительно качали головами. Кое-кто вместо часов все больше смотрел на Леночку, а она, совершенно растаяв, купалась в лучах внимания. Я тайком рассматривал присутствующих. Меньше всего это сборище похоже на участников мировой конференции, призванной обсуждать будущее человечества. Наверно, если бы нас, новых властелинов мира, с необходимой припиской «цивилизованного», увидел любой правительственный имиджмейкер, он бы повесился на ближайшей люстре. Форма одежды здесь проповедовалась не просто свободная, а наисвободнейшая. Армейский костюм Владислава выглядел на общем фоне строго и респектабельно.
Некоторых из делегатов я знал — опершегося на мраморную колонну Луи Жамаля, протектора Парижа, вышагивающего, уперев взгляд в пол Войцеха Лаштовского из Варшавы, скрывшегося в тени рижанина Раймонда Савольса.
Невысокий смуглый Жамаль не раз выслушивал в свой адрес обвинения в арабском происхождении, вполне, между прочим, обоснованные. В то время во Франции жило несчетное число беженцев из бывших колоний, и Жамаль вполне мог быть одним из них. Каким чудом он уцелел в массовых резнях «не европейцев», происходивших в Париже почти каждый день, известно разве что ему одному. Но его вклад в защиту и устройство города парижане все же оценили по достоинству, и «расовые недостатки» в одночасье были прощены. Он меня всегда интересовал и привлекал — единственный араб, кому европейцы «даровали» право называться человеком.
В зале появился грузный мужчина, с трудом передвигавший свое массивное тело — Владимир Самойлов, протектор Москвы.
— Прошу у всех прощения, — гулким басом, украшенным зычными перекатами, произнес он, — поверьте, причиной моего опоздания стали из ряда вон выходящие обстоятельства. Но давайте пройдем в конференц-зал.
Он распахнул тяжелые двустворчатые двери, и первым вошел внутрь, хотя по этикету, должен предоставить это право гостям. Конференц-зал оказался еще более просторным, чем гостевой, но на самом деле свободного места немного — все пространство занимал исполинский палисандровый круглый стол, ставший бы предметом зависти для Артура. Мы сели на отведенные нам места, почти у самого входа, напротив кресла протектора Москвы. Прошедший мимо заместитель Самойлова, статный молодой блондин, украдкой подмигнул мне и, словно невзначай, коснулся плеча. Я почувствовал на себе недоуменный взгляд Леночки, но притворился, что не заметил.
Делегаты расселись, в зале воцарилась тишина. Самойлов поднялся со своего места и театрально откашлявшись, заговорил:
— Итак, я предлагаю считать первую международную конференцию «Будущее человечества» открытой. Думаю, никто не будет возражать, если первым слово возьму я, — он хмуро осмотрел присутствующих — возражений не обнаружилось, — начать мне придется с неприятной новости. Террористы нанесли очередной удар человечеству. К сожалению, добраться сюда на конференцию не сумел протектор Брюгге, Рун Ван Бюйтен. Его делегация столкнулась с отрядом арабских боевиков, и, несмотря на героическое сопротивление, уничтожена. Почтим их память минутой молчания.
Создавая звучные переливы шуршания, делегаты поднялись со своих мест, спустя треть минуты, под такой же аккомпанемент, сели вновь.
— А теперь перейдем ближе к цели нашего собрания. Думаю, основной вопрос вам понятен — что делать? Несмотря на то, что именно я собрал вас, кстати, при непосредственном участии и благодаря совету моего заместителя, Павла Александрова, — при этих словах блондин встал и учтиво поклонился, не упустив возможности бросить на меня короткий взгляд, — так вот, несмотря на это, сам я не больше вас представляю, что делать в сложившейся обстановке. Большой успех, и, не побоюсь сказать, огромная наша заслуга — то, что нам удалось прекратить бесчеловечную войну и дать людям возможность жить без постоянного чувства страха. По крайней мере, мы не слышим грома от взрывов, раскатов автоматных очередей, не видим пламенные всполохи горящих произведений искусства.
Я сильно, до боли в корнях, сжал зубы. Единственный человек, чья заслуга этот мир — Владислав Введенский, остальные просто воспользовались сложившейся обстановкой, чтобы насытить свои властные амбиции. Они и сейчас ни на секунду не хотят ими поступиться.
— Однако, мне кажется, что такое существование вести больше нельзя, — сказал он так робко, что я ни на миг не поверил в его искренность.
— А чем плохо нынешнее существование? — спросил пожилой мужчина с тусклым, но не потерявшим проницательности взглядом, — зачем что-то менять? Мне кажется, люди довольны, жизнь налаживается.
— А вы не замечаете, что в развитии человечества намечается определенная стагнация? — в ответ осторожно спросил Александров, — под человечеством я имею в виду не просто биологический вид homo sapiens, а совокупность всего, созданного, изобретенного, открытого нами. Террористы сбросили нас на ступень, которую мы прошли уже очень давно, тем самым нарушили естественный ход эволюции. Мы должны были прийти к единому государству под названием Земля, а вместо этого откатились в феодализм. Если говорить образно, мы сейчас совершаем насилие над эволюцией, а она, думаю, глуха к отговоркам, что мы делаем это не по своей воле. И неизвестно, к чему это может привести.
— Молодой человек, вы говорите очень красивые вещи, — поморщился Введенский, — но совершенная беллетристика. У вас есть конкретные предложения?
— Мы можем объединиться, создать интернациональное государство, союз, на худой конец. Начать совместные военные действия, заставить экстремистов бежать из Европы. Не могут эти террористы быть всемогущи, не могут они быть бесчисленны. Все лучше, чем сидеть и загнивать в ваших парниках.
— Бред! — выкрикнул кто-то, — стоит нам чуть чаще отключать щиты, террористы найдут лазейки в города!
— Значит, мы так и будем сидеть, как крысы в норах под прикрытием ваших щитов? — выкрикнул Александров, — посмотрите — наука уже умерла, изобретательство на последнем издыхании, образование, медицина, искусство, наконец. Человечество уже не может развиваться без постоянного общения, в узких экосистемах, ограниченных вашими щитами.
Самойлов сейчас больше всего напоминал сдутый воздушный шарик и с радостью забрался бы под стол, только чтоб избежать презрительных взглядов коллег. Пальцы его отчаянно теребили рукав рубашки, взгляд, словно трусливый заяц по клетке, бегал по лицам делегатов.
— Ваши слова очень сильно напоминают речи лесного народа, — ухмыльнулся Введенский, — почему бы вам не присоединиться к ним?
— Да, но я, в отличие от них, понимаю, чем нам грозят ваши щиты. Не в свободе дело, вернее, не в самой свободе. Дело в том, что дальнейшее развитие человечества без нее просто невозможно. А остановить развитие, даже под влиянием угрозы со стороны терроризма, просто-напросто преступно. Нынешнее противоестественное существование может привести к уничтожению цивилизации.
Со всех сторон понеслись крики на разных языках, общую суть их ярко выразил киевский протектор: «Уберите этого психопата отсюда! Мы серьезные дела решать приехали!»
Александров раскраснелся и сел, уставив взгляд в стол. Самойлов, едва живой от стыда, поднялся и предложил прерваться и возобновить конференцию после обеда. Он заметил, что по плану вторая часть конференции должна проходить только на высшем уровне, без делегаций.
Для трапезы мы выбрали небольшое, но уютное заведение с видом на отреставрированную Красную площадь, выглядевшую, впрочем, осиротевшей без величественного Кремля. Ели все молча, уставившись в свои тарелки. Одна Леночка как всегда звонко и весело выражала восторг по поводу изысканности местной еды, на порядок превосходившей то, чем мы располагали в Петербурге.
— А все-таки, может в чем-то этот Александров прав? — спросил я у Ввведенского, устав вилкой перекатывать омаров по тарелке, — не можем же мы до скончания веков жить так, как сейчас. Это противоречит нашей природе.
— Миша, я тебе совсем недавно говорил, — хмуро ответил Введенский, — есть вещи, о которых думать не надо. Это одна из них.
— Да, Владислав Игоревич прав, — вмешался вообще, кажется, не сказавший за всю поездку ни слова Ладожский, — мы слабы и не способны сейчас на решительные действия. Так что бессмысленно над этим задумываться.
— При таком существовании мы сильнее не станем, — заметила Леночка, и осеклась, поймав на себе хмурый взгляд Введенского.
— И все-таки, ты хоть в чем-то согласен с ним? — бросил я последний пробный камень в бездонное озеро суждений Владислава.
— Нет.
Я вновь опустил голову и принялся рассматривать нежное мясо омара. Мне было чуть-чуть противно, немного мерзко и очень страшно. Огромным усилием воли я подавил в себе все переживания и натянул трещащую, впрочем, по швам маску безмятежности.
Введенский отправился на конференцию, Ладожский и Леночка — в гостиницу, сославшись на усталость, а я остался прогуливаться у входа в Белый Дом. Рядом со мной словно из воздуха материализовался блондин заместитель. Он закурил сигарету и конвульсивно вдыхал густой табачный дым.
— Уже началось? — поинтересовался я у него.
— Да. Да. Уже началось. Сейчас заключают торговые сделки, — он говорил короткими выплесками, голос дрожал, — человечество на краю гибели, а они сбивают цену на импорт тракторов. Они безнадежны...
Я глубоко вдохнул и, облокотившись на перила, посмотрел в хмурое серое небо. Опустив взгляд, увидел, что к нам, сбивая дыхание, бежит грязный помятый мужчина. Находясь метрах в ста от нас, он закричал:
— У меня срочное сообщение для протектора!
Наконец он поравнялся с нами и нагнулся, схватившись за живот. Вид его говорил о том, что спать под лавкой для него — норма. Переведя дыхание, поднял голову, так что я мог хорошо рассмотреть его лицо, измазанное грязью и сажей, почти целиком затянутые пленкой закиси глаза, и произнес:
— Проведите меня к протектору, это очень важно.
— Протектор сейчас занят, — любезно ответил Александров, — я его заместитель, вы может сообщить мне.
— Хорошо, — выдохнул он в изнеможении, — короче, я только что хотел покончить с жизнью. Серьезно, у меня не жизнь — дерьмо. Не в этом суть. Так вот, я решил броситься на этот, как его, щит. В-общем, разбежался я, прыгнул и — приземлился с другой стороны! Понимаете? Щит выключен! Нужно срочно сообщить обслуживающему персоналу.
— Да-да, конечно, мы немедленно сообщим, — взволнованно сказал Александров, — пойдемте, вы расскажите все подробнее.
Он повел его в подсобное помещение, находившее в торце здания. Не прошло и минуты, как до меня донесся чуть слышный хлопок, а спустя еще одну Александров вернулся и продолжил нервно покуривать.
— Может, не стоило? — пробормотал я, — он бы все равно больше никому не сказал.
— Мы не можем рисковать, — отрезал блондин.
Я отвернулся и посмотрел вдаль. Первая жертва нашего замысла. И далеко не последняя...
— Они уже внутри? — спросил я.
Александров кивнул. Изнутри донесся едва слышный треск, словно от веселой погремушки в руках непоседливого ребенка.
— Скоро закончится?
И вновь кивок. Я обхватил голову руками и крепко сжал, чтобы не слышать, чтобы не слушать собственных мыслей. Треск стих. Александров взглянул на часы, твердым шагом вошел в фойе и нажал на кнопку тревоги.
— Мы же обещали им, что дадим уйти невредимыми! — воскликнул я, вбежав за ним внутрь.
— Если мы хотим начать организованную борьбу с террористами, то начать стоит прямо сейчас, — строго посмотрев на меня, ответил он.
Из кабинета начальника охраны, уже пребывающего на том свете, выбежал боевик. Увидев нас, он заорал что-то по-арабски, кажется, спрашивал, почему включилась сигнализация.
Александров выхватил пистолет, я успел заметить проявившееся на смуглом арабском лице недоумение. Раздался выстрел. Боевик медленно, словно неумелый актер, осел на пол, зажимая зияющую в шее алую дыру. Сквозь слабеющие пальцы сочилась густая, как машинное масло, кровь. Террорист попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь удушливый хрип. Александров выстрелил вновь, теперь в лоб, заставив араба распластаться по полу. Новый протектор Москвы подошел к лежащему на полу телу, приложил руку к горлу и убедился, что пульс отсутствует. Развернулся ко мне и сказал:
— Нам пора. Милиция доделает остальное.
Уже на следующий день мы, бывшие заместители, а ныне протекторы своих городов встретились в том же кабинете. На стенах и полу еще виднелись не до конца отмытые пятна крови, еще не выветрился из воздуха запах пороха и горелого мяса, запах смерти.
— Я собрал вас здесь, именно в этом зале, — медленно, делая ударение на каждом слове начал вступительную речь Александров, — чтобы ни один из вас, ни на секунду не забывал о том, на что нам пришлось пойти ради будущего человечества. Содеянное нами не оставляет нам никаких других возможностей, кроме как победить. Или умереть. Да, эти люди, сделавшие много для человечества в свое время, сейчас со своим самоуправством и нежеланием ни на йоту урезать свою власть, князьки двадцать первого века оказались препятствием для нашего дальнейшего развития. Тем не менее, мы обагрили руки их кровью и должны будем отвечать перед высшим судом. И только грандиозные деяния смогут перевесить чашу весов этого суда в нашу пользу. А сейчас...
Он умолк на секунду и ожидающе посмотрел на меня. Я понял его желание, поднялся и воскликнул:
— Друзья, нам нельзя терять ни секунды! Я предлагаю немедленно подписать «Пакт о сотрудничестве» и начать, наконец, освободительную крестовую войну против терроризма.
Раздался шквал аплодисментов. Пусть мы до сих пор не знаем, как с ним бороться, пусть эта борьба может длиться всю нашу жизнь, но мы будем биться, а не отсиживаться в укрытиях. Это я знал точно, об этом я мог поклясться перед кровью Владислава Введенского, щедро разбрызганной по стене.
Дмитрий Меровинг © 2005
Обсудить на форуме |
|
