|
КМТ
 Учебники:
Издатели:
Ссылки:
|
Будущее человечества Виктор Дачевский © 2005 Война с морскими свиньями Если верить свидетельствам непокойной женщины, нашёптанным на ухо в самый неподходящий момент, тихая бойня началась 12 августа 1927 года, в Одессе.
Мятежная Ленара (Ленинская Армия) Папир, в девичестве — Циля Гольдбахер, искренне считала, что война с морскими свиньями началась именно благодаря её революционной бдительности.
Презрев Бога народа избранного и прочую богомелочь окружающих племён, Циля сменила ненавистное имя, и превратила тело своё в храм служения великому делу революционного подъёма массовой сознательности. В солнечные дни сей голый храм возлежал на грязном песке пляжа, что под лестницей Дюка, и шокировал обывателя выбритой в чёрном каракуле «алтаря новой веры» неровной звёздочкой, больше похожей на устало опустившего руки буржуя с массолитовских плакатов. Только цилиндра и сигары не хватало бритвенному рисунку для полного сходства с врагом мирового пролетариата.
Первая неделя идейного нудизма не принесла гражданке Папир (Партийная Пирамида) ничего, кроме синяков. Беспризорные шпанята собирались со всего города, подробно разглядывали детали анатомии, но совершить акт жертвоприношения соков тела своего не могли в силу мужской несостоятельности и благодаря двуглавому буржуазному предрассудку, имя которому «стыд и совесть».
Беспризорные пацанята пребольно щипали за голую грудь и ляжки и весело разбегались, когда Ленара, потрясая объёмными телесами, гонялась за особо ретивыми щипачами. В это время остальные кидались в «чипелетичку» крупной галькой и щёбнем.
«Чипелетичкой» её прозвали в первый же день голого протеста гордой женщины против буржуазной морали. В тот самый момент, когда Ленара сбросила ненавистную ткань с трепетного тела своего. Редкие, по тем временам, пляжники плевать хотели на звёздный орнамент лобка и высоту идейного порыва. Злые люди, они показывали пальцем на странный шрам, который неестественной белизной своею привлекал чужие взгляды к левой ягодице. Это пьяный папа приголубил дочку в такое место горячёй кочергой, а теперь ожоговый след принимался большинством зрителей за остатки сифилитического шанкра.
Впрочем, венерическая слава, пошла идейной борьбе только на пользу. Каждому охотнику за женской плотью, каждому пьяному матросу, уже заголившему дряблое достоинство своё, Ленара показывала шрам, объясняла стерильное его происхождение и требовала от входящих в храм справку от срамного врача, либо ношение французского чехла тонкой резины.
Избыток зрителей и список условий, необходимых для жертвоприношения на алтарь новой морали, угнетал даже на самую пьяную мужественность и дошло до того, что по прошествии первой недели протеста бывшая Циля лишила себя девственности хирургическим способом, переплатив акушерке за необычность работы.
Страдая он зудящей боли и прижимая к святилищу ватно-марлевую подушечку, Ленара сидела дома, смотрела в окно. За окном люди спешили по делам, неторопливо гуляли, посыпая мостовую шелухою крупной семечки подсолнуха, воровали друг у друга кошельки, вежливо раскланивались знакомцам и хамски ругались с кем ни попадя.
За два дня, которые бывшая девушка провела у окна, прохожие пятнадцать раз дружески (ханжески?) целовались, шестьдесят семь раз сказали слово «поц» (это немного), двоих убили из револьвера, одного из винтовки, пожилой женщине раздавило ногу колесом пижонского кабриолета. Если верить слухам, ночью, на соседней улице изнасиловали буфетчицу. Совсем рядом.
Бывшая Циля сидела у окна, считала проезжающие экипажи и ничего не понимала. Кому это надо: по ночам, в темноте, насиловать вульгарных буфетчиц, когда весь день, прямо посреди пляжа...
Она отказывалась что-либо понимать. Почему люди прячут в ночи любовь — лучшее, что у них есть? Почему никто не прячется, чтобы, уподобившись верблюду, плевать вокруг себя подсолнечную шелуху? Почему не стесняются среди бела дня убивать совсем незнакомых людей и делают это оглушительно громко, причём на глазах у детей, которым запрещают смотреть на голые тела даже в старорежимных журналах? Когда уйдёт из души человеческой эта двурушность, эта ложь самим себе, эта пакость... Циля оборвала себя на полуфразе и заменила опиумное слово «душа» на новомодное «психика». Она не хотела потакать ложным идеям даже в малом.
Утром, двенадцатого августа, отбыв ежемесячную кровавую повинность женского организма, Ленара вышла на пляж, как на работу. После операции двери Храма были широко раскрыты всем единомышленникам, готовым к прилюдной борьбе с ханжеством и лжеморалью. Пляжники, углядев спускающуюся по лестнице женщину, уныло начали собирать вещи. Идейная борьба тянула за собой на песок толпы малолетних беспризорников и бывших городовых, до сих пор не притёршихся к слову «милиционер».
С властями у Ленары отношения установились напряжённые, но доверительные. Никаких законов о телесной прикрытости в те времена не существовало, а идейная составляющая протеста лилась на воздух с такой яростной чистотою, что голую бабу со звездой в рифмованном месте бывшие городовые промеж себя звали «Троцким без юбки», а на людях обходились уже приставшим «чипелитическим» прозвищем.
Ленара не торговала собой, не рекламировала тело как товар — она приглашала в «Храм» бесплатно. За идею. И перед этой бесплатностью и идейностью, власть, одетая в кожаные куртки даже летом, отступала в тенёк и там караулила.
Ленара понимала, что под таким присмотром ей придётся повторять дорогостоящую операцию ежемесячно (ибо зарастёт), но с выбранного пляжа не уходила. Хотя бы потому, что в присутствие кожаных курток беспризорники вели себя тихо и камнями не кидались. Пожилые и некрасивые женщины тоже вели себя тихо под бдительным надзором представителей власти. Ханжеского сквернословия и таскания «чипелетички» за волосы поубавилось.
Революцию, которая искренне рвётся наружу, нельзя залить кровью, удавить жестокостью и усилением власти. Но её можно высмеять. Очень даже запросто. Ленару вскорости признали местной достопримечательностью, городской сумасшедшей, звездою пляжа. Последнее было особенно обидно. Не для того был выбрит святой символ над воротами в Храм.
С другой стороны, можно понять и кожаную власть. Начнём с банального: держать ежедневный милицейский пост на пляже ради одной психической бабёнки просто-напросто неудобно. Если каждого больного на голову так охранять — никакой милиции не хватит. И на самотёк это дело пускать тоже никак нельзя. Потому что ежели каждый начнёт на мудях звёзды рисовать, а на филейных частях речи вождей татуировкой штамповать — это получается глумление над святым, это как если бы при старом режиме пипифакс выпустили с образами святых угодников.
Под этой звездой лучшие люди гибли, а она её ...
Двенадцатого августа Ленару на пляже ожидал симпатичный молодой человек. Никаких кожаных курток и портупей — парусиновые брюки, футболка команды Одесского порта и сандалии на босу ногу. В руках целлулоидная папка с верёвочными шнурками завязок.
Ленара ещё не успела раздеться, а он уже назвал её по старой фамилии и вежливо поздоровался. Молодого человека звали Анатолием Бархатовым, он был самым молодым коммунистом в Одессе, состоял при Ленсовете порта ответственным за организацию демонстраций и прочих агитационных мероприятий.
В папке у Анатолия поместилась вся судьба Цили Гольдбахер, с гибелью семьи в год французского отступления из Одессы, с посудомоечной работой и объедочным рационом в бандитском притоне ресторанного типа, где Циля семь долгих лет воевала за сомнительную честь и недоступность Храма, открытого сегодня всем желающим. В папке поместилось недоказуемое, но такое заметное для окружающих сумасшествие и постулаты идейной борьбы, записанные со слов сбитых с толку милиционеров.
Много было в той папочке. Не было главного. Циля прямо и без обидняков предлагала всякому существу мужского пола немедленно войти в её Храм (при условии венерической чистоты).
Анатолий к такому повороту оказался не готов. Ведь он пришёл на пляж чтобы в идеологическом диспуте разгромить заблудшую страшилку двадцати пять лет от роду. А ему предложили без лишних слов подкрепить свою приверженность к революционной морали прямо здесь, на песке, можно там, в теньке, но обязательно — на глазах у всей Одессы.
Ленара Папир. Коротко стриженые волосы овечьей кучерявости. Несимметричное, некрасивое лицо. Тело ещё молодое, но уже заплывшее голодным, «крахмальным» жиром — первым признаком вялотекущей бедности и плохого питания. И вот это нелепое существо несколькими простыми вопросами разнесла в мелкую щепу стройные идеологические построения, которые идеологически подкованный товарищ Бархатов принимал «просто так». Верил. А теперь ему нечего было ответить слабой и голой женщине. Стоял, бормотал одними губами, как гимназист перед инспектором:
— Да, мы против ханжества в любовных отношениях. Да, товарищ Коллонтай очень правильно подметила необходимость исключительной честности в любви между мужчиной и женщиной, приверженных коммунистическим идеалам. Да. Да. Да. А вот это — нет! Нет, на глазах у всей Одессы я этим делом заниматься не могу. Нет, я не женат. Нет, у меня нет любимой девушки. Нет, вы мне очень даже нравитесь (соврал). Всё равно не могу. Согласен, пережиток. Надо бороться. Но здесь и сейчас я не могу. Все смотрят, мне неприятно...
«Неприятно» — это было слабо сказано. Бархатову казалось, что его мужская суть морщится, теряется в складках кожи, заползает всё глубже в пах, в живот, что ещё несколько минут и можно будет раздеваться и ложиться на песок рядом с Ленарой, потому что вместо мужских органов останется на обозрению народу пустое место, гладкая кожистая складка, труба внутрь личности, или как там это всё устроено в женском организме?
Идейно стойкая Ленара согласилась на компромисс. Ведь за все эти дни ни один человек не решился прилюдно бороться с ханжеской моралью. Нельзя было превращать эту войну в комедию, в бесплодные разговоры. Надо было сделать так, чтобы Храм не простаивал без обряда. Иначе ханжи победят.
Компромисс был такой: Ленара и Анатолий садятся в лодку и вершат свой обряд на глазах у всей Одессы, но километра, эдак, за три-четыре от этих глаз. Анатолий (теперь уже Толик) согласился. Согласие своё он позже объяснял временным помутнением рассудка, унизительным аффектом, морально-политической слабостью, не совместимой с высокими идеалами... ну, и так далее.
В популярных газетных статьях на интимные темы, нечистые на руку писаки от имени профессоров и академиков говорят, что банальное супружеское соитие продолжается не более десяти минут раз в неделю. Толик и Ленара говорили вот уже полтора часа. Ленара без конца пересказывала свои простые идеалы, а униженный Толик банально тянул время. Они вспоминали о неизбежности мировой революции, о судьбоносной роли пролетариата и той ежедневной лжи, которую даже прогрессивно настроенные мужчины и женщины повторяют, словно молитву.
Лодка отошла уже достаточно далеко от берега, но Толик очень живо представлял, как пляжные зеваки расчехляют цейсовские бинокли и астрономические подзорные трубы. А тут ещё показался прогулочный катер, на котором вышли в море справлять юбилей своего начальника знакомые Анатолия по работе. Они приветливо махали руками и не верили в полную обнажённость женщины в лодке.
К счастью катер пошёл другим курсом, но, словно издеваясь, вокруг лодки начали кружиться два треугольных плавника. Морские свиньи резвились, фыркали дырчатыми дыхалами, выставляли из воды вечно смешливые рыла и что-то стрекотали, хитро глядя на борцов с буржуазной моралью.
Накопившееся в Толике раздражение нашло бессловесную жертву и оправдание стыдливой немощи. Он вынул весло из уключины и замахнулся в сторону торчащего из воды рыла.
Морских свиней в Одессе любили. Специально для приезжих местные старались называть эту добродушную скотину греческим словом «дельфин» и рассказывали небылицы о том, что эти легендарные братья рода человеческого спасают утопающих, особенно детей.
Право слово — брехня это всё.
Или эти две свиньи были какой-то особенной породы... А может их специально натаскивали на совработников. Случилось вот что: не успел Толик занести весло над головой, обе свиньи одновременно выпрыгнули из воды и легли скользкими животами на борт лодки. Толик, честно говоря, не вполне понял, как очутился в воде.
Лодка перевернулась и второе, не вынутое из уключины весло притопило Толика, оцарапало плечо и толкнуло в тёмную глубину. Толик, от неожиданности, хлебнул горькой воды, закричал, пуская пузыри, и понял что задыхается и тонет. Бестолково перемешивая воду руками и ногами, он с ужасом смотрел, как один из дельфинов заталкивает в тёмную глубину ушибленную по голове лодочным бортом Ленару.
Вторая свинья в это время отплыла на несколько метров и теперь, мощно работая хвостом, разгонялась, чтобы ударить своим острым рылом Толика в живот. Целилась определённо туда.
Когда бы не пришлось молодому коммунисту малодушно визжать, пуская серебристые гирлянды пузырей, он бы больше удивлялся странной дырке нежно-бирюзового света, что проявилось от него в полутора метрах по правую руку. Из этой овальной дыры лилась в зеленовато-серую муть Чёрного моря тёплая и солёная вода чистого океана, светило экваториальное солнце и плыла огромная свинья, совершенно незнакомой породы. Эта свинья была почти вдвое больше обезумевших афалин, обладала бутылочной формы рострумом и несла на спине странно одетого человека, закрепившегося за плавник голубого цвета люлькой ременного плетения.
Океаническая свинья молча бросилась наперерез афалине, которая хотела пробить живот теряющему сознание Толику. Наездник отцепился от плавника своего дельфина и поплыл к маятником падающей на дно, Ленаре, больше похожей на сухой лист клёна в пряном воздухе осени.
Жалких капель кислорода, которые не успели покинуть лёгкие во время крика, Толику хватило, чтобы увидеть, как бутылконосый кит и местная свинья вдруг остановились, хотя, казалось, что сейчас они ударят друг-друга носами. Потом волшебная дырка догнала их обоих, накрыла, спрятала, растворила и исчезла сама, словно и не было её в помине.
Очнувшись Толик понял, что лежит на дне перевёрнутой лодки, ноги его болтаются в воде, в зубах торчит странная трубка, которая насильно загоняет в лёгкие живительный воздух, а обратно с болью выходит солёная влага.
В нескольких метрах от лодки свинский наездник, ругаясь по-французски, плыл в сторону Толика, и тянул за собою бессознательное тело Ленары, голову которой над водою удерживал ядовито-зелёного цвета пузырь, обвёрнутый вокруг шеи наподобие гимназического башлыка.
С другой стороны к ним подплывала парусная яхта с одноруким стариком на носу. Дедок в чёрной, академической скуфейке на голове, махал Толикову спасителю и, промежду иноязычных «бонжуров» и «пуркуа ву?»» кричал: «А с дельфинчиками-то что? Дельфинчиков не попортили?».
Толик попытался выплюнуть трубку, которая давила на корень языка и насильно заталкивала в лёгкие воздух, но мягкая прокладка словно залепила зубы. Толик закашлялся и нечаянно сполз в воду. Металлический баллон, к которому крепилась воздушная трубка больно стукнул по темечку, а совсем рядом, послышались знакомый визг и дробное щёлканье.
Морская свинья, та, которую француз отогнал от Ленары разгонялась, целясь острым рылом в Толика. Он бы снова закричал, пуская пузыри, но трубка надёжно держалась во рту, поэтому воздуха вполне хватало и под водой.
До удара оставалось чуть больше секунды, когда из бока морской свиньи вырвалось несколько фонтанчиков крови. Толик обернулся. Иностранный спаситель бросил Ленару и плыл к месту несостоявшейся драки с огромным револьвером в руках.
Морская свинья взвизгнула и снова начала разгоняться. Видимо, первые выстрелы только раззадорили бешеное животное. Раздались новые сухие щелчки.
Тонкие, шестигранные стрелки ударили свинью в бок, в глаз, в рыло, но раненая скотина, вереща, продолжала плыть на Толика. Щелчок. Стрелка разнесла борт лодки и срикошетила. Теперь она торчала из правого бедра Толика, подрагивая в такт ударам сердца. Больно было неимоверно. Когда из-под стрелки стали пробиваться первые фонтанчики ярко-красной крови, Толик снова потерял сознание. Последнее, что он видел, это изувеченная морда морской свиньи на расстоянии полуметра.
Раскрытая пасть, мелкие зубы, пульсирующий визг — все эти ощущения не оставляли Толика и на суше. Он лежал в незнакомом доме, лежал уже сутки, или двое, во рту торчала французская заглушка, но дышал он уже сам, иногда мычал, когда в комнату заходила Ленара, чтобы напоить его водой и рассказать очередную часть своей психиатрической истории.
С её слов получалось, что Толик отлёживался в доме профессора биологических наук, академика петербургских и Стокгольмских академий, чья фамилия слишком известна, чтобы её называть, обойдёмся уважительным «Иван Лазаревич».
Ленара говорила, чтобы Толик не мычал и не просил достать трубку изо рта. Он потерял много крови и чуть не утоп, но в том виноват не француз, а Иван Лазаревич, за что он смиренно просит прощения.
Мычание не прекращалось.
— Он удивительный человек, этот профессор, — продолжала Ленара, заливая в ответвление трубки тёплый куриный бульон, который непонятно каким путём попадал напрямую в желудок. — Трагической судьбы человек и удивительной чистоты помыслов. Двадцать лет он мастерил машину, которая научила его разговаривать с дельфинами на их языке.
Толику вспомнился свинский визг и бульон потёк обратно в воронку, да так, что залил Ленаре все руки.
— Ну, не совсем на языке... — продолжала она, бескультурно вытирая ладонь об карман белого, лабораторного халата, надетого на голое тело. — Дельфины оказались скотиной, по нашим меркам, совершенно неразумной, но обладающей удивительными качествами. Например, они могут воплощать в жизнь все эмоции и настроения Ивана Лазаревича.
Тут она почти легла на Толика своей мягкой грудью и зашептала ему на ухо:
— А Иван Лазаревич лютой ненавистью ненавидит все, что связано с коммунистическим будущим. Отсталый он, в моральном плане, человек хоть и профессор. Подумаешь, семья у него погибла. У меня вот тоже, французы, когда отплывали и по причалу стреляли — всю семью выбили. Так я же на всех лягушатников собак не травлю...
Когда Ленара ушла, Толик попытался сесть в кровати, но голова кружилась, а трубка во рту не позволяла повернуть голову без того, чтобы не вызвать приступа кашля и желудочных спазмов. Поковырявшись ногтями в мягком загубнике, Толик осознал полное бессилие перед иноземной техникой и занялся непосредственным своим делом — пропагандой и агитацией.
На прикроватной полочке нашлось несколько детских книжек и набор химических карандашей. Толик выбрал густо-красный и, по широким полям книжки Ганса Христиана Андерсона писал лозунги, под которыми начнётся война с морскими свиньями.
С детства ему привили любовь к печатному слову и благоговение перед книгой, но этой буржуйской сказки было совсем не жаль. Потому что о чём написана «Дюймовочка»? О том, что какой бы маленькой девочкой ты не была — тебя под каждым кустом способен «оженить» не то крот, не то жук, не то вообще жаба бородавчатая! И какой выход из этого всеобъемлющего полового насилия предлагает этот детолюбивый мужеложец, господин Андерсен? Держать женскую суть под замком до появления «принца»? И никакой борьбы женщин за свои права и свободы? В печку эти бредни, в печку! Ну, в крайнем случае, на черновики. Тогда, глядишь, и не сгорят.
Дышать было трудно, рот забит трубчатым кляпом, слюны нет, Толик увлажнял химический стержень под мышкой и выводил корявые буквы на полях детской книжки при ярком свете молочницы-луны, обливаясь горячечным потом и, периодически, погружаясь в призрачное полубытие. В этом снобреде по потолку катились серо-зелёные волны Чёрного моря, а по волнам гуляли треугольные плавники морских свиней, на корм которым лубочного вида академик планировал пустить весь партийный актив города.
— Можно я с тобой посижу? — шептала Ленара, заливая в трубочку очередную порцию бульона.
Это издевательство повторялось каждые сорок минут. Лампу Ленара старалась не зажигать, обходилась широким прямоугольником лунного света.
— Там профессор и Лурье говорят про будущее...
Толик понял, что Лурье и есть тот самый француз.
— Профессор говорит, что Лурье родился через сто сорок лет, — на лице Ленары отражалась тихая уверенность в правдивости слов своих, правдивость, коей могут похвастать лишь избранные пациенты психиатрических изоляторов. — Там у них война с Австралией. Там везде война. Потому что без войны нет единства нации.
Толик закашлялся бульоном. Эксперименты с трубкой не прошли даром. Теперь жидкость не полностью попадала в желудок.
— Иван Лазаревич места себе не находит. Как услышал про дельфинов, которые там вместе с подводными пловцами воюют, так и сидит столбом, а по щекам слёзы текут.
Она продолжала медленно лить бульон в воронку, безучастно глядя на каракули в детской книжке. Дюймовочка была незнакома Ленаре. Героиней её детства была Эсфирь.
— Иван Лазаревич говорит, что так нельзя. Что он был неправ. Потому что будущее человечества есть ненависть и он не имеет права втягивать в эту ненависть несчастных животных. Он ведь специально натравливал дельфинов на людей, потому что знал, что другие дельфины не позволят им это делать, что дельфины умеют спасать друг друга даже во времени. Он это почувствовал, когда научился понимать их язык без машины. Теперь он плачет. Потому что из-за него дельфинов научат убивать людей и взрывать корабли...
Глупая, глупая, просто невозможно глупая история о будущем человечества рисовалась с разговоров промежду Иваном Лазаревичем и наездником на бутылконосе. Что французы могли знать о будущем? А если бы знали — разве плыли бы в Одессу, чтобы драпать потом, теряя штаны на бегу?
По какому такому праву они говорят, что эволюция всего человечества есть арифметическая прогрессия ненависти и «человеку будущего» (под этим термином насмешливо именовался Иван Лазаревич) никак нельзя перевести себя в состояние прошлое, чтобы мирной жизнью быть счастливу среди живой ещё жены, живых детей и прислуги, не помышляющей об убийстве богатых за ради мировой справедливости. «Человек будущего» привнесёт в мир прошлого такую струю ненависти, которой достанет разнести в прах сами основы мироздания.
Хотя, в этом, думал Анатолий, французишка прав. Вот пусти сейчас профессора в тринадцатый год... Как есть поедет в Женеву, смертоубийство совершать над Владимиром Ильичом...
Толик закашлялся и сильно ударил Ленару кулаком по ноге. Нужно сказать, предупредить, не допустить. Но она не поняла.
— Потерпи немного. Завтра Лурье даст мне лекарства, которые сразу поднимут тебя на ноги. Но, для этого, надо много пить. Даже во сне.
Лунный прямоугольник окна с женским силуэтом посредине раздвоился и Толик понял, что в последнюю порцию бульона что-то подмешали.
Он попытался прохрипеть: «Отравили», но последний слог пришёлся уже на позднее утро и смешался с бодрыми криками чаек в окне.
Ленара, похоже, и впрямь просидела рядом всю ночь.
— Не сопротивляйся, пожалуйста, иначе навредишь себе! — строго приказала она и нажала на что-то у него во рту.
Маска зашипела и освободила челюсти. Выпала, словно огромная, высосанная досуха слива и потянула за собой две длинные, прозрачные трубки. Толик долго откашливался.
— Ты только не бойся, но это надо уколоть в плечо... — Ленара держала в руках два странных цилиндра, лишь отдалённо напоминавших шприцы морфинистов.
От первого укола края бедренной раны начали неприятно зудеть, но чесоточное ощущение быстро ушло, а вместе с ним испарилась боль и усталость. После второй инъекции Толик ощутил неясную истому, но где-то под ложечкой начало приятно ворочаться нечто, чему само по себе пришло в голову название «жажда жизни», неописуемая словами и не подлежащая никакому сравнению.
Смоченном в сивушном спирте обрезком льняного полотна Ленара начала бережно обматывать пострадавшее бедро. Толик хотел оттолкнуть её, сказать что рана пустяк, что всё уже прошло, но мягкие прикосновения делали то, чего вчера, на пляже, не дождалась обнажённая плоть.
Толик украдкой, почти нечаянно дотронулся кончиком пальца до мягкой груди, приятно выпирающей из белого разреза лабораторного халата.
Ленара заметила это прикосновение. Она, ласково улыбаясь, закончила перевязку, встала и расстегнула халат. Карикатурная звезда расположилась прямо напротив лица романтично настроенного Толика. Он несмело коснулся пальцем её колючей поверхности.
— Пойдём на улицу? — всё ещё улыбаясь, предложила она.
Керосиновая лампа попалась под руку случайно. Керосиновой лампой Толик ударил Ленару в живот, при этом сухо хрустнула и осыпалась мелкими осколками стеклянная колба-абажур. Следующий удар раскроил Ленаре бровь, выбил (или расшатал) два передних зуба, а сверху кровавые раны были гуманно продезинфицированы разлившимся керосином.
Отбросив погнутую жестянку, Толик грубо завалился на оплывшую по стенке Ленару. Она не плакала. Она была в полубессознательном состоянии и тихонько стонала, словно боясь испугать насильника.
— А здесь у нас молодой человек отлёживается! — послышался за дверью бодрый старческий тенорок. — Позавчера из моря выловили, спасли, можно сказать.
Щёлкнул замок.
— Извините, товарищ Бархатов, продолжайте, товарищ Бархатов! — виновато пробасил из-за порога смутно знакомый Анатолию голос. Знакомство, наверняка, было обоюдным, иначе зачем виноватому голосу называть его по фамилии?
И товарищ Бархатов продолжил, что впоследствии объяснял травмирующим психику действием иноземного укола.
Оперативному уполномоченному Чрезвычайного Комитета Одесской губернии поручили найти похищенного террористами совработника. А снимать его с бабы — такого задания не было.
Всё дело испортил задержанный француз. Если бы у комитетчиков была в запасе хотя бы пара наручников, тогда другое дело. Тогда можно было бы лягушатника заковать. А так он, завидев умытую керосином и красной юшкой девку, кинулся в комнату и начал охаживать подпрыгивающего Анатолия своими ботинками.
Левый ботинок, после первого же удара превратился в широкую ласту и француз, попомнив «merde» занёс для удара другую ногу. В этот момент ему в спину ударила тяжёлая пуля из именного маузера. Стреляли сквозь тюлевую занавеску открытого окна.
Пожилой, грузный человек, в простой фуражке и потёртом френче без ромбов, попал французу точно промеж лопаток.
Лурье упал. Руки ещё слушались его, но уже плохо. Уполномоченный с наганом пытался пройти в дверь, целясь в наездника на свиньях, но ему мешал однорукий профессор.
— Меня! — кричал он, загораживая проход в комнату. — Убивайте меня! Это я вас ненавижу, он не при чём. Сегодня я хотел покаяться и простить, но не могу! Ненавижу вас! Убивайте меня!
Тонкая, шестигранная стрелка из огромного револьвера попала профессору в затылок. Лурье метил в уполномоченного, но руки уже не слушались. Ещё две стрелки ударились в кровать и заряды кончились. Толик даже перестал елозить по Ленаре, глядя в чёрный глаз направленного в его сторону подводного чудища, но выстрела всё не было. Лурье умер. Профессор тоже.
Ленара продолжала беспамятно стонать и Толик слышал эти стоны даже через дверь, даже через две двери, когда его подняли и вывели из комнаты, разрешив застегнуть испачканные в крови парусиновые брюки.
Найти его, оказалось несложно. Множество свидетелей с Цейсовскими биноклями в руках выдали милиции название яхты, на которую подняли оба утопленных дельфинами тела.
Бархатова искали не просто так. В тот же день морские свиньи утопили недалеко от Аркадии агитационное судно: маленький катер, который на длинном канате тащил за собой парусиновую копию линкора «Наполеон II», созданную для театрализованного представления памятной даты — позорного бегства французов из Одессы.
Морские свиньи своими прыжками расшатали хрупкую парусиновую конструкцию, а когда матросы с катера начали обстреливать животных из винтовок, свиньи подтолкнули к носу катера шипастый шар плавающей мины. Таких много болталось по Чёрному морю, даже в порту вылавливали по три штуки в месяц.
Похищение советского работника, на которого напали взбесившиеся морские свиньи — вот почему в профессорском домике оказался пожилой человек в поношенном френче со срезанными ромбами. Звали его Аркадий Трофимович.
Анатолий возбуждённо рассказывал члену совнаркома, который спас его выстрелом в шпионскую спину, про необходимость срочной и бескомпромиссной мобилизации сил на войну с морскими свиньями.
Судите сами: эта скотина не только бесполезна с точки зрения продовольственного обеспечения пролетариата (её мясо и кошки жрать не станут), но и вредит ему, в огромных количествах уничтожая питательно ценную кефаль и прочую рыбу. А теперь вредоносные твари пошли на поводу реакционных сил и начали настоящую охоту за преданными делу коммунистами и им сочувствующими из беспартийных.
Аркадий Трофимович молча листал «Дюймовочку». Видимо, продажная Циля Гольдбахер показывала лозунги Анатолия покойному французу, потому что на третьей странице, рядом с красными каракулями стояла витиеватая подпись тонкими чернилами: «Le creative? Bravissimo!».
— Я поддерживаю ваше начинание, Анатолий, — перевернув страницу, Аркадий Трофимович прочитал красную надпись «Бей свиней — спасай Россию» и брезгливо поморщился над собственными полузабытыми аллюзиями. — Но война со свиньями обойдётся без демонстраций.
Толик испугался. Позавчера его спас французский шпион, сегодня он прилюдно изнасиловал гражданку по имени Ленара Папир. У Толика был шанс. Возглавить войну. Поднять народ. Доказать преданность. А теперь?
Война будет. Но, без него. Это было сказано совершенно однозначно. А ещё, поверх детской книжки «Дюймовочка» лег метко стреляющий маузер. Законов военного времени пока никто не отменял.
Аркадий Трофимович был бы плохим начальником, если бы не умел так пугать своих подчинённых. Но и ободрить их в нужный момент он умел не хуже.
— Я не имею права объяснять вам политические тонкости, — отечески похлопал Толика по плечу член совнаркома. — Но машину профессора нужно сохранить в тайне. Если верить его записям, то она может влиять не только на морских свиней. Очень может быть, что на людей она окажет много большее действие. Вы представляете, какое это оружие в руках мировой революции?
Толик не представлял.
— Пролетарии всего мира страдают от гнёта и не могут освободиться только потому, что не знают кто их настоящие враги. Нашей молодой республике просто не хватит сил, чтобы с оружием в руках освободить угнетённых всего мира. Но с этой машиной — нам не будет преград. И это будет наше с вами, Анатолий, будущее!
Толик недоверчиво улыбнулся. Недоверчиво по отношению к самому себе. К своей способности находиться рядом с такими людьми и гордо нести вперёд знамя прогрессивного человечества.
— А со свиньями мы разберёмся! — подвёл Анатолия к окну Аркадий Трофимович.
На берегу суетился народ. Там только что выбросился на отмель невиданный в этих краях кит с носом, напоминающим бутылку.
— Мы этих морских свиней нашим обычным свиньям на корм пустим. Только так, чтобы никто об этом не знал. Потому что разговоры пойдут, мол, французы вернулись.
Анатолий верил. Раз в три месяца реакционные силы запускали в народ слух о скором возвращении французов, после чего в городе начинались драки и грабежи, а из подполья вылезали самогонщики и торговцы смесью кокаина с тальком. Тальку добавляли безо всякой меры и делали это специально. Мол, приедут французы — привезут всё настоящее и неразбавленное.
— И потом, Анатолий, — Аркадий Тимофеевич сказал это почти шёпотом. — Если профессор ошибался... Если мировая революция не встретит поддержки угнетённых в своём невежестве масс, как это уже было в Германии и Англии... Понимаете: нам нужен будет враг. Настоящий враг. Потому что революция мертва без врагов. Она задохнётся в одиночестве, захлебнётся мещанскими радостями НЭПа и кулацкой вольницы. И пусть этим врагом станут морские свиньи. Это гораздо проще, нежели выдумывать врагов несуществующих.
Об этом разговоре Анатолий не рассказывал никому. Он умер в 29-м, от холеры.
Аркадий Тимофеевич вёл людей в будущее почти десять лет, пока не разгадал замысла профессорской машины и не запустил в народ образ истинного врага. Его расстреляли через пять дней после этого исторического деяния. Расстреляли, как врага, что было доказано трёхдневным следствием и полуторачасовым судом. Детали машины он успел уничтожить.
Циля Гольдбахер вернула себе прежнее имя и умерла от женского кровотечения, родив на свет божий трёхмесячного аборта. Это в её дневнике сохранились события тех дней, пересказ подслушанных разговоров и тихое счастье раннего ухода из жизни. Циля очень радовалась, что ей не придётся делить будущее с людьми нового мира. Четыре страницы из этого дневника в течение 1995 годы были доступны на сайте www.delfinarium.xxx. и канули в Лету вместе с ним. Подробные описания «морских дыр» и пуль из «огромного револьвера» пусть останутся на совести автора этого рассказа.
Черноморская китобойная артель несколько раз меняла название и существовала до восьмидесятых годов двадцатого столетия, исправно снабжая страну костной мукой, идущей на комбикорм в животноводческую отрасль. Работники артели много раз перевыполняли план, премировались и награждались почётным званием «ударник коммунистического труда».
На автобусной станции «Приморка», по сию пору сохранился кусок фанеры, закрывающей дырку в дощатом заборе. На этом щите, помимо лозунга: «Перевыполнены повышенные обязательства коммунистической бригады — тысячу тонн китообразных в год» — сохранились фамилии ударников. Уже неразборчиво.
Отгибая этот кусок фанеры, курортники, утомлённые долгой поездкой в тряском автобусе и поспешающие избавиться от излишков молодого вина и тёплого пива, чаще всего просто отводят глаза, чтобы не видеть жёлто-белый женский силуэт со звездой, выложенный на сухой земле аммиачной мозаикой. Но уши закрыть они не в состоянии. Руки заняты. И тихим шёпотом за несколько секунд излития блаженства приходят к ним известия о будущем человечества. Вот откуда в дневнике Цили Гольдбахер появились сведения о событиях, которые произошли через десять лет после её смерти. И пока на «Приморке» не поставят биотуалета — хоть кто-то будет помнить о существовании Черноморской китобойной артели.
Виктор Дачевский © 2005
Обсудить на форуме |
|
